Переведено гугл-переводчиком, не правлю, ибо само по себе доставляет)

Пары гладких осьминогов — подводных обитателей, самые странные пары мира.
Что поразительно, так это разница в размерах: самцы примерно размером с грецкий орех в дюйм длиной, но некоторые самки могут достигать целых шесть футов в длину. Они также могут весить до 40 000 раз больше, чем мужчины. Это один из самых больших размеров различия между мужчинами и самками — так называемый половой размерный диморфизм — в животном мире. Почему такое драматическое несоответствие? Это не совсем известно, но считается, что самцы вкладывают свою энергию в поиск женщин, а не в рост.

Фото @diver_scai

@темы: фото, зверики

@темы: видео

@темы: фото

Здесь, на мелководье, у нас снимался фильм «Бриллиантовая рука», помните, когда мальчик ходил по воде?

@темы: фото, Туапсе

@темы: фото

@темы: фото

@темы: фото

Название: Сказ про волшебный ларец, отрубленный палец и богатого жениха для снежной девки
Автор: Денисова Ольга для fandom Paranormal Mysteries 2019
Бета: анонимный доброжелатель
Канон: оридж
Размер: макси, 28100 слов
Персонажи: Ледовой Лахт - амберный маг и расследователь поневоле. Найденка - юная девушка. которая очень не хочет замуж. Шуст - жених, со всех сторон обаятельный и положительный богатый купец, очень огорченный подобным отношением невесты, но твердо намеренный доказать ей ее неправоту. А так же володарь с володарыней (хоть и разных володарств), их подданные и просто жители, старый учитель Лахта и мнимые боги с их (возможно) отродьями.
Категория: джен
Жанр: драма, ангст, детектив, мистика
Рейтинг: PG-13
Контрольный гуглдок: ссылка
Краткое содержание: Володарь Солнечный Яр просит Ледового Лахта уговорить приживалку его соседки-володарыни Миланы сиротку Найдену согласиться на брак с посватавшимся за нее солидным женихом. Поговорив с Найденой, Лахт обнаруживает. что не все так просто и обычные девичьи предсвадебные опасения тут совершенно ни при чем.
Предупреждения: насилие, смерть второстепенных персонажей, упоминание пыток и изнасилований
Скачать: docx, pdf, epub


Никто не видит, как медленно, пядь за пядью, сползает с севера глубокий лед — будто шапка на глаза огромного сущего бога. Никто не чует, как день ото дня крепчает северный ветер и как зима с каждым годом становится злей и дольше.
Новая река уже пробила путь в Кронозеро, а вода в нем делается все солоней — скоро ее нельзя будет пить.


— Хвалиться добычей все горазды, а я вот рассажу вам охотничью байку совсем другого толка. Обложили мои егеря медвежью берлогу аккурат накануне Солнечного Рождества. И ведь говорили мне знающие люди: не ходят в такой день на охоту, тем более на медведя. «В какой такой день?» — спрашиваю. «В самый короткий день года», — говорят. И ведь подождать ничего не стоило! Но я молодой был, гордый и горячий — не захотел ждать. И что вы думаете — не задалась охота. Подняли медведя из берлоги, так он от нас подранком ушел. Не дело подранка в живых оставлять: пустили собак по следу, сами за ними следом направились. Долго ли — коротко, а день-то и погас… Но отступать поздно: зажгли факелы, идем по кровавому следу. Свора впереди тявкает, медведя чует. Погода ясная была, морозная, мы по пути можжевеловку для тепла хлебали. Как вдруг слышим — по верхам прошел ветер, зашумел лес и, я вам скажу, сразу нам всем жутковато стало… А мы не пацаны были — чай, на медведя шли, — человек восемь здоровых парней, да еще и хмельных. Ветер по верхам прошел, а потом и к земле спустился — ледяной ветер, будто из преисподней. Поднял низовую метель, стало медвежий след заметать, собаки след потеряли: бегают бестолково, тявкают, как дворовые шавки. И тут замолчала свора… Потом глядим: бегут. Сломя голову к нам бегут, хвосты поджавши. А вслед за ними будто катится что-то — вихрь снежный. Псы к нам в ноги бросились, повизгивают, как кутята, — вихрь до нас докатился, снегом колючим в лицо ударил, факелы захлопали и погасли. И тут такая тишина наступила — слышно, как мороз в деревьях потрескивает. И, я вам скажу, нешуточный такой мороз: деревья вмиг в иней заковало, каждую иголку еловую выбелило. Гляжу на товарищей — побелел и мех на шапках и воротниках, бороды, усы, брови — и те инеем покрылись. Мне под ноги ворона с ветки упала — замерзла чуть не на лету. А от ужаса ноги будто вмерзли в землю: стоим не шелохнемся. И видим: идет нам встречь босой старик в рубище, на посох опирается, а вокруг волки вьются, целая свора, штук двадцать, не меньше. В глаза ему заглядывают, как преданные псы, хвостами помахивают, поскуливают от нетерпения.
Бежали мы оттуда, себя не помня. Двое по пути упали замертво, а один навсегда лишился рассудка…


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 6-й день полузимнего месяца
Ветер подвывал тоненько, высоко взвивал сухой легкий снег и бросал в лицо пригоршнями. Лахт и без того продрог за день на морозе, но не успел согреться чашкой горячего чая, как за ним прислали мальчика — Солнечный Яр, володарь Росицы, велел своему ученому механику поскорей явиться на Ржаную мызу. Мыза стояла в Грязной деревне и, понятное дело, звалась родовым именем хозяев. Из Рождественной деревни в Грязную идти было недалеко, а потому седлать Ветерка Лахт поленился — направился туда пешком, гадая, какая на этот раз вожжа попала под плащ володарю… А мог ведь не послушаться, подождать-погреться в жарко натопленной избе пильщиков, у которых жил уже три дня — помогал наладить зимнюю работу пильной мельницы, чтобы льдом не порвало ее колеса. Мельница стояла неподалеку от святилища Солнечного рождества — сооружения красивого и богатого, за что деревня и получила свое название.

Мог бы, да… И Солнечный Яр мог бы подождать своего ученого механика часок-другой: раз володарь приехал на Ржаную мызу, вряд ли соберется домой, в Росицу, на ночь глядя — наверняка заночует в гостях.

В тепле Лахта слегка разморило, он чувствовал сонный озноб — а теперь на морозе зуб на зуб не попадал…

Сзади приближался перезвон бубенцов, топот копыт, и вскоре Лахта догнали богатые сани. Их хозяин придержал лошадей, поравнявшись с Лахтом, и спросил:

— Не скажешь, мил человек, где тут Ржаная мыза?

Лахт поглядел на хозяина саней — показалось, или они уже встречались? В темноте было не разобрать.

— Прямо поезжай, как дорожка ведет. А как она в лес упрется, к реке поворачивай, — ответил Лахт. — Мыза над Рядежью стоит.

— А далеко ли до нее?

— С полверсты будет. Боишься заблудиться в темноте — за мной поезжай, я как раз туда направляюсь.

— Что ж ты сразу не сказал? Садись в сани, за минуту домчим!

Лахт не стал ломаться: поблагодарил и сел скромно с краю. Не тут-то было! Хозяин саней гикнул, лихо щелкнул кнутом и лошади сорвались с места — а Лахт повалился в дорогие меховые шубы, постеленные в санях.

Мыза, освещенная амберной магией, была видна издали — Рядежь еще не замерзла и продолжала крутить колеса амберных породителей.

— А ты, часом, не свататься туда шел? — спросил хозяин саней, оглянувшись на Лахта.

Ну да, под шапкой не видно стянутых шнурками височных прядей — отсюда и дурацкие вопросы.

— Я давно женат, — ответил Лахт. — Можно подумать, на Ржаную мызу толпами валят женихи…

— Ну, толпами не толпами, а я третьего дня просватал девицу с мызы… Вот и подумал: не соперник ли мой туда идет?

— Не соперник. И как? Ударили по рукам?

Хозяин саней был примерно ровесником Лахта — лет тридцати с небольшим.

— Пока нет. Невеста, понимаешь, не желает меня в мужья. В Исзорье свои обычаи — у нас в Великом городе невесту бы спрашивать не стали. Да и какой с нее спрос: она дитя!

— И давно ты с нею знаком?

— Увы, нет. Десять дней назад увидел ее с подружками у дороги — и сразу понял: вот моя судьба!

— В Великом городе за кота в мешке девиц тоже отдавать не любят.

— А я похож на кота? — с улыбкой оглянулся жених.

В этот миг из-за тучи вышла луна и Лахт уверился в том, что видел незнакомца совсем недавно. Дня четыре назад, по дороге из Росицы в Куровичи — этот человек ехал ему навстречу, верхом. И одет был попроще, по-походному — явно не свататься собирался. Лахт запомнил его, потому что подумал, какое хорошее и открытое у этого человека лицо.

— Ну хоть подарки приняли? — спросил Лахт.

— Приняли.

— Тогда еще не все потеряно.

И хотя хозяин саней был очевидно богат, но под дугой у него звенели бубенцы, а не колокольчики, а значит землей он не владел и знатностью рода не отличался. Вряд ли за него отдадут володарскую дочку. А родители простой дворовой девки, увидев только его лошадей, не стали бы спрашивать дочь, охота ли ей замуж — отдали бы на следующий день.



Встречать сани выскочили человек пять дворовых разом — значит, жених и вправду был здесь желанным гостем.

При свете амберных ламп Лахт убедился, что видел его направлявшимся в Росицу. И чем же он мог не угодить невесте? Не парень уже, но далеко не старик. Лицо чистое, красивое или нет — трудно сказать, но приятное и, пожалуй, обаятельное. Располагающее к себе лицо. Вот посмотришь и сразу поймешь: перед тобой хороший человек. И говорит хорошо, открыто. И глаз не прячет, и улыбается доверчиво. С деньгами, сразу видно. Так чего же девке еще надо? Только один в этом случае может быть ответ: у нее уже есть другой возлюбленный…

Володарыня, фрова Милана, встречать гостей не вышла — немолода была, чтобы скакать по лестнице, и отличалась приятной телесной пышностью. Горничная девка проводила их под второй потолок, где в скромной чайной комнате фрова Милана и Солнечный Яр пили чай с сушками.

— А вот и жених пожаловал! — со свойственной ей сварливостью провозгласила володарыня. — Прошу любить и жаловать, Коренной Шуст Минич, великогородский купец. А кто там еще в дверях мнется? Ба, да это твой ученый механик! Заходи, Лахт Акархович, помню тебя и люблю сердечно!

Лахт когда-то помогал налаживать на Ржаной мызе амберную магию и снискал уважение фровы Миланы, что было весьма непросто.

Надо же, жених оказался славитом — а Лахт решил было, что тот исзор или карьял: лицо скуластое, глаза поставлены широко, короткий нос… Ну да всякое бывает: в землях Великого города обитает множество народов — может, мать жениха была исзоренкой.

Лахт сел поближе к своему володарю и не преминул шепнуть:

— Что за спешка-то? Я чаю не попил, не согрелся, не поужинал… Непременно надо было сломя голову бежать?

— Ни тебе здрасте, ни тебе спасибо! — фыркнул Солнечный Яр. — Милаша, вели дворовым принести поесть йерру Лахту, он еще не ужинал.

Вот как: Милаша! Не просто так ездит к вдове-соседке Солнечный Яр — а до Ржаной мызы от Росицы двадцать пять верст. И ведь сидел смирно, чай попивал, а не можжевеловку…

Фрова Милана позвонила в колокольчик, и из-за двери тут же появилась горничная девка, которой велено было подать ужин гостям прямо в чайную комнату. Богатая была мыза и богатая володарыня — сама в кухню не спускалась, белы ручки не пачкала.

— Вот какое дело к тебе, Лахт Акархович… — тут же взяла она быка за рога. — Чтобы ты соображал что к чему, пока суд да дело. Посватал тут Шуст Минич мою подопечную, Найдёнку. Ты ее, может, видал, но тогда она еще в одной рубашонке ходила. А теперь вошла в возраст: не век девице вековать. Приданое я за ней даю скромное, так что навряд ли Шуст Минич имеет тут какую-то корысть. Но девка у нас хороша, ничего не скажешь! Такую и бесприданницей возьмут, если что.

Володарыня строго покосилась на жениха — услышал ли? И продолжала, обращаясь к Лахту:

— В общем, я решила, что Шуст Минич жених ей вполне подходящий. Конечно, я еще подожду ответов из Великого города, не щенка, чай, отдаю: нужно удостоверится, что жених — человек порядочный, а не проходимец какой… Но вот загвоздка: невеста его в мужья не желает. Ревмя ревет и причитает: не погубите, тетенька! А что ей так не понравилось — не говорит. Молчит, как рыбка, сиротинушка моя… На смотринах, едва жениха увидела, так без чувств на пол грохнулась, шишку на затылке набила. Я так думаю, это у ней девичьи причуды — боится замуж идти. Она у меня робкая, ягодка… Яр Ветрович и дал мне совет: мой, говорит, ученый механик на твоей пильной мельнице сейчас ночует. И, говорит, имеет он к женщинам особенный подход. Вот и пусть он убедит Найденку замуж идти: выспросит подробно, успокоит — и уговорит. А? Лахт Акархович? Возьмешься за такое тонкое дело?

Лахт поморщился. А если у девки есть другой на примете? Что тогда делать? А володарь-то, а? Нашел тоже знатока женской природы…

— Поговорить могу. Расспросить могу — уговорить не обещаю.

— Ты уж постарайся, — покосился на Лахта володарь. — А то выставишь меня хвастуном.

— А не надо было мною хвастаться, — снова поморщился Лахт.

— Уговоришь — я тебя отблагодарю, не обижу, — пообещала володарыня.



За ужином поговорили, как водится, о делах государственных, о ценах на лес, о том, что зимы год от года становятся все холодней, а вода в Кронозере солонеет — скоро ее нельзя будет пить.

На среднем пальце правой руки у жениха был надет тяжелый перстень-кастет с тремя затейливыми выступами. По всей видимости, золотой. И грани выступов были остро отточены.

— Зачем тебе такая тяжелая штука за едой? — спросил Лахт исключительно для поддержания беседы.

— Он не снимается. Врос в палец. Я, понимаешь, много ездил на полдень и на восход, возил дорогие товары — дело опасное. Хотел, чтобы никто не мог врасплох меня застать, чтобы всегда хоть какое-то, да оружие при себе было. Перстень с трудом на меня налезал и с трудом снимался — вот мне и надоело возиться, перестал его снимать. А он взял и врос в кожу. Я так думаю, тут не без коренной магии, потому что я и пилить его пробовал, и нагревал — все без толку. Но теперь я к нему привык, он мне не мешает.

Поговорили о полуденных странах, где случалось побывать жениху. Он хорошо рассказывал, не хвалился, о себе говорил мало — больше о попутчиках и заморских диковинах. Несмотря на строгие взгляды володарыни, было заметно, что жених давно ее очаровал — да и трудно было не попасть под его обаяние, и Лахт решил, что, пожалуй, не видит ничего зазорного в том, чтобы уговорить девочку пойти замуж за этого человека. Разумеется, после того как володарыне ответят из Великого города… Обаяние обаянием, а кота в мешке брать в мужья не стоит…

Фрова Милана нарочно не торопила Лахта — хотела, чтобы и он тоже пригляделся к жениху, — а потому сперва в подробностях рассказала о приготовлении поданного после ужина вина: из черной смородины и винной ягоды с вишневым листом, — и лишь потом поведала историю о том, как Найдена стала ее воспитанницей.

— Жил у меня в Грязной деревне ученый лекарь, я его из Сиверного к себе сманила — хороший был человек, земля ему пухом… Жена его долго родить не могла, потому девочка у них случилась поздняя, надышаться на нее не могли. А как случился мор лет шесть назад, все больше детки мерли, так оба они, и лекарь, и жена его, по деревням туда-сюда мотались, много жизней, говорят, спасли… И сами заразу подхватили, сгорели оба за несколько дней… Я в этих лекарских делах не сильно понимаю, но, говорили, что были бы живы, если бы детушек не спасали. Так Найденка сиротой в один день и осталась. Не по́ миру же ей идти… Вот я и поклялась на могиле ее батюшки с матушкой, что не оставлю сироту, выращу и замуж выдам за хорошего и богатого человека, чтобы она никогда нужды не знала, ни у меня в доме, ни замужем. Поселила я ее при мызе, во флигельке, няньку к ней приставила и велела ей девку холить и баловать, наряжать и не поручать никакой работы, кроме рукоделия. И потому как отец ее был ученым человеком, я и учителей ей нашла: из Сиверного к нам ходил старик-виролан, ученый зелейник, а теперь мой ученый казначей ее наукам обучает. Слыхал, Шуст Минич? Балованное дитятко в жены берешь.

Йерр Шуст на это только радостно улыбнулся и кивнул.

— Очень хорошо! — разулыбалась ему в ответ володарыня. — Осталось только уломать невесту.

Она хотела сбыть с рук на руки «балованное дитятко» любой ценой… Несмотря на сладкие улыбки и ласковые слова. И дело даже не в наитии, которое кричало об этом Лахту в оба уха — просто неискренними были улыбки и лицемерными слова.



Разумеется, во флигельке Лахта встретила немолодая нянька-исзоренка, опрятная и строгая. Пришлось долго объяснять поручение володарыни — старушка никак не могла взять в толк, что чужому мужчине нужно от «ее ягодки». В отличие от фровы Миланы, нянька свадьбы не хотела, девочку искренне любила и избавиться от нее не торопилась — наверное, поэтому упрямо выдумывала повод не пускать Лахта к своей подопечной.

Да, Лахт искренне считал, что все девы в пятнадцать лет хороши собой. Но это было прекрасное дитя… Девочка вполне осознавала свою красоту и власть над мужчинами, но не спешила ею воспользоваться. Она была тиха и задумчива, и, войдя к ней в комнату, Лахт застал ее за книгой. Она заробела, увидев незнакомого мужчину на пороге (хотя Лахт постучал, прежде чем войти), поднялась из-за стола, повернулась к двери лицом, прижав книгу к груди обеими руками.

— Не бойся меня, я тебя не обижу, — сказал Лахт. — Фрова Милана попросила меня поговорить с тобой.

— А ты кто? — угрюмо и недоверчиво спросила девочка.

— Я? Ученый механик из Росицы. Мое имя — Ледовой Лахт. А твое?

— Батюшка с матушкой звали Найдёной, — осторожно ответила она.

Славиты — не вадяки, редко прячут имена детей, а уж ученому лекарю это и вовсе не к лицу. Но имя девочки было больше похоже на прозвище…

— А почему Найдёной?

— Батюшка так шутил: говорил, что нашел меня в капусте. Я тогда была маленькая и верила. А твои батюшка с матушкой тебе такое разве не говорили?

— Я подкидыш, меня нашли не в капусте, а на пороге, — сказал Лахт. — Можно, я сяду поближе к очагу? Я сегодня весь день мерз и до сих пор не согрелся.

Он уже давно согрелся, но надо же было как-то добиваться ее доверия… И он не ошибся.

— Конечно садись! — девочка отбросила книгу на стол и принялась двигать к очагу тяжелое кресло. — Можешь еще мехом накрыться.

Лахт помог ей сдвинуть кресло, принес к очагу второе, придвинул к нему столик с рукоделием и настольную амберную лампу.

— Теперь рассказывай, — сказала Найдена, когда Лахт, усевшись в кресло, накинул меховое одеяло на плечи, а сама она взялась за пяльцы.

— Что рассказывать?

— Почему ты подкидыш.

В роли гостеприимной хозяйки она чувствовала себя куда смелей и спокойней, а властному тону научилась, должно быть, у фровы Миланы. Впрочем, она имела полное право на этот тон — в силу своей необычайной красоты и притягательности. Пожалуй, Лахт понял жениха, который, лишь однажды взглянув на нее, немедля посватался.

И Лахт рассказал ей о своем детстве — она слушала не перебивая, приоткрыв по-детски пухлые губы. У нее были темные глаза с очень большой радужкой и казалось, что они не помещаются на узком лице. И лицо было очерчено удивительно мягкими, округлыми линиями, как у младенца, и нежная кожа просвечивала насквозь. Прекрасное дитя, в ней вообще не было изъяна.

— Даже не знаю, кому из нас больше повезло… — сказала она, вздохнув, когда Лахт закончил рассказ. — Нянечка меня любит и балует. Я бы лучше всю жизнь с ней жила и вообще не шла бы замуж…

Она поглядела на Лахта с вызовом.

— А если ты влюбишься? Такое иногда бывает с девушками…

— Я не влюблюсь. Зачем?

— Ну… Сердцу не прикажешь. И разве ты не хочешь детей?

— А у тебя есть дети? — спросила Найдена.

— Есть. Двое. Мальчик и девочка, она еще грудная.

— И жена есть?

— Конечно. Откуда бы взялись дети, не будь у меня жены? Не в капусте же я их нашел…

— И она в тебя влюблена?

— Когда-то была влюблена.

— А теперь?

— А теперь мы… Ну, как одно целое. Мы не думаем и не говорим про любовь, это само собой разумеется.

— И что, можно вот так вот стать одним целым с кем-то чужим?

— Ну, нянечка же полюбила тебя, а когда-то вы были совсем чужими.

Она задумалась, по-детски подняв глаза к потолку и шевеля губами.

— Да, наверное, ты прав. Но пока я ни в кого влюбляться не собираюсь.

— А чем тебе не угодил твой жених? — напрямик спросил Лахт.

Найдена переменилась в лице: на нем застыл испуг, щеки побелели и глаза забегали по сторонам.

— Он мне пока не жених, — выговорила она с трудом. — Тетенька еще не дала ему согласия.

— Хорошо. Не жених. Чем тебе не угодил йерр Шуст?

— Ничем. Просто не угодил. Он старый, — сказала она очень тихо, опустив глаза.
— Да ладно, не старше меня…

Она его боялась — это бросалось в глаза. Впрочем, у девочки в пятнадцать лет есть множество причин бояться зрелого мужчину, который к тому же не скрывает своих самых что ни на есть серьезных намерений. И тем не менее, Лахт почему-то счел ее страх неправильным, необъяснимым.

— Но ты-то давно женат.

— Моя жена моложе меня лет на десять…

Никаких слез, никаких попыток давить на жалость, о которых говорила фрова Милана — «не погубите, тетенька»… Спокойное осознание своего права на прихоть: «просто не угодил». С такой красотой можно и поломаться.

— А правда, что ты упала без чувств на смотринах? — спросил Лахт.

— Это тебе тетенька рассказала?

— Да. Так правда или нет?

— Правда. Я подумала вдруг, что моя судьба уже решенная… Что с этим чужим человеком мне придется жить до самой старости…

Не по годам зрелая мысль…

— Ты хочешь меня обмануть, — неожиданно сказал Лахт. — Ты испугалась совсем не этого. А чего?

Наверное, не стоило задавать девочке столь тонкий вопрос — если она и тетеньке на него отвечать не захотела.

— Ладно. Хорошо. Я созна́юсь тебе, если ты поклянешься никому об этом не рассказывать.

— Клянусь, что никому не расскажу об этом, — без колебаний пообещал Лахт. И подумал, что Найдена согласись раскрыть свою тайну слишком легко.

— Прошлой замой, в канун солнечного рождества мы с подружками гадали на зеркалах. Если нянечка об этом узнает, она обидится и огорчится. Она всегда говорила мне: не смей гадать на зеркалах, ничего хорошего из этого не выйдет. Она сама в юности едва не лишилась рассудка от такого гадания: вместо суженого в зеркале появился упырь и схватил ее за горло.

Упыри обычно не появляются в зеркалах… Зеркалами пользуется бесплотная навь, которая никого за горло схватить не может. Но всем известно, что на зеркалах гадать опасно: через зеркальный проход навь является в сущий мир, а в благодарность готова показать глупой девочке внешний облик ее суженого.

— Я увидела его в зеркале. Шуста Минича. Он стоял у меня за спиной, а потом взял меня за подбородок и ножом перерезал мне горло… Ну, то есть, наверное, мне так увиделось в зеркале. Потому что потом оказалось, что я цела и невредима. Но я чувствовала и его руку на подбородке, и его нож, и видела, как брызнула кровь… Из зеркала прямо мне в лицо… Я не могла дышать и не могла кричать — только хрипела. А потом все почернело, и когда я пришла в себя, то была цела и невредима.

Она говорила холодно и отстраненно, будто не о самом страшном своем кошмаре рассказывала, а о том, как собирала на лугу цветы.

— Навь, которая показывает тебе суженого, частенько шутит именно так, — пробормотал Лахт не вполне уверенно.

— А она показывает непременно суженого? Того, с кем жить до старости? — спросила Найдена.

— Не знаю. Думаю, бывает по-разному. А что, ты теперь хочешь обмануть судьбу?

Она опустила лицо и покачала головой. А потом сказала:

— Он и раньше мне снился. Вот так же и снился — будто я смотрю на себя в зеркало и вижу его за спиной. В зеркале. А он спокойно достает нож и меня убивает. И когда я это увидела наяву, я подумала, что вот он и сбылся — мой сон… И что нянечка недаром говорила мне не гадать на зеркалах. Я тогда думала, что умираю.

Она пережила свою смерть — может, из этого и происходят ее отрешенность и спокойствие. Должно быть, сперва, увидев жениха, девочка перепугалась не на шутку, но потом опомнилась и взяла себя в руки. Лицо у йерра Шуста не редкое, обычное такое лицо — тысячи других мужчин на него похожи. Вполне достаточно объявить его женихом, чтобы память заменила смутный образ из зеркала на сущий образ из жизни. Это Лахт и попытался объяснить Найдене. А так же рассказал, что замужество — это новая жизнь, второе рождение, и недаром приравнивается к смерти: ведь чтобы родиться заново, сначала надо умереть.

А потом он поймал себя на мысли, что убеждает себя, а не ее. В том, что все хорошо, что ничего не стоит ни за этим гаданием, ни за ее снами. Но он не успел додумать эту мысль: Найдена нагнулась в его сторону и прошептала (будто поведала страшную тайну):

— Но я видела именно его. Шуста Минича. Ты заметил шрам у него над бровью? В зеркале я видела, как он кровоточит. Я и упала без чувств, когда разглядела этот шрам.

Лахт кашлянул. Сны часто преломляют, искажают прошлое и очень редко предсказывают будущее. Но иногда… Иногда жертва сна сама стремится к его исполнению, чаще всего неосознанно.

Лахт не мог представить йерра Шуста перерезающим человеку глотку — тем более ребенку, девочке. Вряд ли он сумасшедший, убивающий своих жен, — слухи о нем уже разошлись бы из Великого города по всей Угорской четвертине. Да даже если он хоть раз был женат и овдовел — выяснить это ничего не стоит, шила в мешке не утаишь. А потому девичий сон — это скорей аллегория, преломление когда-то увиденного, услышанного. Может, Найдена видела его в детстве и он чем-то ее напугал — тем же кровоточащим шрамом. Надо будет его расспросить, бывал ли он в этих краях раньше, не обращался ли за помощью к ученому лекарю здесь или в Сиверном.

Если бы Лахт никогда не полагался на собственное наитие, если бы не проверял каждую его подсказку логическим рассуждением, он бы на этом и успокоился. Сны редко предсказывают будущее, но часто таят в себе подсказку наития — на основе того, что ускользнуло от взгляда, забылось, прошло мимо сознания. А женское чутье гораздо тоньше мужского… Может быть, ей в самом деле лучше не выходить замуж за йерра Шуста?

Лахт представил себе, как скажет об этом володарыне… Которая, похоже, спит и видит, как бы избавиться от девочки… Пожалуй, после этого он никогда больше Найдену не увидит.

Вот спрашивается, почему володарыне ее клятва стала поперек горла? Вряд ли дело в расходах — фрова Милана богата, серебра не считает. Может, на дочь ученого лекаря положил глаз кто-то из ее сыновей? Надо будет хорошенько расспросить Солнечного Яра — тот, как дитя, ни одной тайны за душой удержать не может.

— Вот что я тебе скажу… — Лахт кашлянул, подбирая слова. — Если в ближайшие дни не объявится другой жених, богаче этого, фрова Милана выдаст тебя замуж за йерра Шуста, хочешь ты этого или не хочешь.

Найдена кивнула спокойно и уверенно:

— Я понимаю.

Вот как… Знает свое место… Смущало только ее ледяное спокойствие.

— Она говорила тебе об этом?

— Нет. Просто я знаю тетеньку: она, конечно, хочет быть хорошей и доброй, но если что-то выходит не по ней, она сердится и делает по-своему.

— Я попробую разузнать, стоит ли тебе опасаться йерра Шуста. Может быть, ты отказываешься от своего счастья, а может, как раз наоборот. Поскольку свадьбы с ним тебе не миновать, то и счастье мимо тебя не пройдет. А вот несчастье попробуем предотвратить…

Девочка посмотрела на Лахта с легким прищуром, почти незаметным. И сказала так же отрешенно, уже не глядя в глаза:

— Тетенька наверняка посулила тебе серебра, если ты меня уговоришь. А потому через три дня ты придешь снова и объявишь, что опасаться нечего.

Не по годам умная девочка…

— Ты считаешь меня негодяем? — усмехнулся Лахт.

— Нет. Я считаю, что у тебя нет никаких причин что-то вызнавать о Шусте Миниче — тетеньке пришлют рекомендательные письма из Великого города и этим все кончится. Наверное, в Великом городе его знают лучше, чем здесь.

— Тогда я тебе скажу вот что: из Великого города наверняка придут самые восторженные рекомендательные письма. Ведь йерр Шуст сам указал володарыне, кого о нем расспросить. И у тех, кому она писала в Великий город, тоже нет причин что-то всерьез вызнавать: придут к тем, на кого указал йерр Шуст, зададут два-три вопроса и напишут твоей тетеньке, что все хорошо. Так что не надейся на счастливый исход с письмами. А лучше всего скажи мне правду: почему тетеньке так не терпится выдать тебя замуж?

— Я не знаю. Может, она боится, что меня больше никто не посватает, — пробормотала Найдена.

— Да ну? У нее еще года два-три есть в запасе. И с такой красотой тебе только однажды довольно появиться на людях — отбоя не будет от женихов. Почему она не отвезет тебя в город Священного Камня?

— Я не знаю, почему тетенька меня так невзлюбила… — прошептала девочка, и на глаза ей навернулись слезы.

Пожалуй, на этот раз она сказала правду. Интересно, а про гадание и сны она солгала или нет? Непростая девочка, ох какая непростая!

— Я не знаю, приду ли я к тебе через три дня или позже, но обязательно приду еще раз, — подвел итог Лахт. — Уговаривать тебя я не стану. И если ты не согласна выйти замуж за йерра Шуста — я буду на твоей стороне. Вряд ли мне удастся предотвратить твою свадьбу, а потому я не буду давать пустых обещаний. Но сделаю все, что от меня зависит, чтобы тебя не выдали замуж насильно. Подходит?

— Скажи, а зачем тебе это нужно? — спросила она.

— Ты дочь ученого человека, а все ученые люди — братья. Твоего отца нет в живых, но кто-то же должен стоять на твоей стороне. Считай, что я твой дяденька, брат твоего отца. Подходит?

Она все равно ему не поверила. И именно поэтому непременно захотелось доказать ей, что не все люди в сущем мире думают только о себе.



И начал Лахт с няньки.

Теремок, в котором фрова Милана поселила воспитанницу, был просторным и уютным, разделенным на четыре комнаты. Нянька, покончившая с делами по хозяйству, сидела в столовой комнате за шитьем.

— Погибнет, рыбка моя серебряная, как есть погибнет, — заныла нянька, когда Лахт спросил, как ей понравился жених Найдены. — Где такое видано — малое дитятко за матерого мужика отдавать?

— Сплошь и рядом такое видано, — проворчал Лахт. — И от чего же она погибнет?

— Как от чего? Как от чего? Она же сердечком чует свою погибель! Погляди на нее: тоненькая, как веточка, а ну как понесет и не разродится? Или еще чего похуже…

— Куда уж хуже.

— А ну как залюбит ее до смерти этот проходимец? По глазам-то видать: кот блудливый!

— От любви девушки обычно не умирают.

— Это деревенские девки, кобылы здоровые, не умирают, а моя ягодка — как былиночка в чистом поле, как листочек на ветру… Сомнет этот Шустр красу девичью — и не поморщится…

Ягодка как былиночка… Какие-то странные у няньки опасения. Впрочем, если она искренне любит девочку, то выдумает тысячу причин, чтобы с нею не расставаться. Надо посоветовать володарыне отдать няньку йерру Шусту — раз он такой богатей, то почему бы не держать в доме служанку для молодой жены?

— Конечно, сомнет, — поддакнул Лахт. — Зачем еще мужу жена? И что же вашей ягодке теперь всю жизнь сидеть в девках?

— А и лучше в девках сидеть, чем насовсем жизни лишиться.

— Скажите мне тогда, бабушка, отчего это володарыня ваша хочет поскорее сбыть Найдену с рук? Ведь за первого встречного ее отдать собралась.

— Вот и я говорю: за проходимца! За разбойника!

— Почему за разбойника?

— Все купцы, что своим умом забогатели, — все как есть разбойники!

Ну, тут она во многом была права… Праведным путем сильно разбогатеть редко кому удается. И перстень-кастет, вросший в палец, тому подтверждение. Конечно, теперь йерр Шуст будет рассказывать, что только оборонялся… Сколотив же состояние, купцы обычно остепеняются и разбоем более не промышляют. Зачем рисковать попусту? Так что если такая страница и была в жизни жениха, то он ее давно перелистнул — потому жениться и собрался.

— А никто из сыновей володарских на Найдену не заглядывался?

— Нет. Да они женатые уже. Володарыня обоим содержание хорошее назначила, они тут и не бывают-то у нас — в городе службу служат.

— Так почему володарыня так хочет поскорей отдать девочку замуж? — напомнил Лахт.

— А кто ж ее знает? Надоела ей моя ягодка, не по сердцу пришлась.

Девочка умная, знающая себе цену — а володарыня женщина властная. Ждала, небось, что воспитанница будет лебезить перед нею, в пояс кланяться, в благодарности рассыпаться? И не дождалась.

И снова Лахт решил на этом остановиться — все просто и логически верно. А проклятое наитие, зудящее в ушах, — попросту желание понравиться красивой девочке… Или, на худой конец, заслужить ее доверие.

Не тут-то было. Перед тем как возвращаться в Грязную деревню, следовало все-таки доложить фрове Милане о разговоре с Найденой, и, несмотря на поздний час, Лахт вернулся в володарский дом, о чем немедленно пожалел: там уже погасили амберные лампы. Дворовые давно ушли спать, горничной девки тоже нигде видно не было… Лахт сунулся в кухню ее поискать, когда услышал хлопок входной двери и нарочитый топот на пороге — кто-то сбивал с валяных сапог налипший снег.

— Уффф… — раздался женский голос. — Наконец-то уехал…

И ему с лестницы тут же ответил другой:

— Точно уехал?

— Да точно, точно! Я за ворота его проводила.

— Ни с кем на мызе не говорил? Не выспрашивал?

Второй голос, похоже, принадлежал володарыне.

— И не пытался! Довольный весь — чует, что сладим дело.

— Ну вот и славно. Вот и хорошо. Я боялась, как бы не сорвалось: вдруг кто-нибудь да проговорится? Иди уж спать — час поздний…

Это они про жениха или про Солнечного Яра? Лахт шагнул поглубже в темноту кухни, но разговор на этом оборвался.

— Уж пойду… Доброй вам ночи, Милана Расславишна.

— Да мы с соседом еще посидим, о том о сем поболтаем.

Значит, это они про жениха.

Пришлось переждать, пока обе говорившие отойдут от входной двери, а потом сделать вид, что явился в дом со двора. Потопать сапогами, стряхивая снег. И на этот раз горничная девка, зевая, выбежала к двери.

— Фрова Милана, должно быть, спит давно? — спросил Лахт полушепотом.

— Иди, они с Яром Ветровичем еще лясы точат — не иначе, тебя ждут, — проворчала та. — Дорогу найдешь или проводить?

— Найду.

— Заждались тебя, — проворчал володарь, когда Лахт, постучавшись, осторожно заглянул в дверь. — Что ты там с девкой делал столько времени? Жених взревновал и уехал.

— Ну как? Хороша наша невеста? — задрав подбородок, спросила фрова Милана. — Ты садись, садись… Чаю вот выпей.

— Хороша, нечего сказать. В самом деле и без приданого возьмут. Что же вы ее за первого встречного-то отдаете? Выбирать еще есть время…

— А этот-то чем тебе плох? — насупился Солнечный Яр.

— Да нет, не плох. Но на всякого неплохого можно найти еще лучше. Зачем спешить?

— Уж больно хорош… — мечтательно вздохнула володарыня, откинувшись на высокую спинку стула. — Так как? Уговорил?

— Дело долгое, фрова Милана. Я еще не раз приду, прежде чем она согласится. Если вообще согласится. Страшно ей замуж идти за чужого человека. Он не мальчик — зрелый муж, она его боится.

— А я говорил тебе, Милаша: надо им видеться почаще, разговоры разговаривать, а то и погулять, поиграть с деревенскими парнями и девками, с горы покататься… Он человек-то, сразу видно, хороший, веселый — глядишь, она бы к нему привыкла, разглядела, полюбила. Или еще лучше: давай я их на охоту позову. Как будто бы случайно…

— Ага, случайно он дитя в лес потащит… И гулять она с ним не хочет тоже. И без присмотра я их тоже оставлять пока побаиваюсь. Кто он такой? Чего от него ждать?

— Можно и под присмотром. Вот чего ты не позвала ее сегодня с ним чаю попить? Посидели бы все вместе — чего бояться-то? Наверное, мы бы с Лахтом ее в обиду не дали.

Володарыня не ответила — а Лахт хотел бы услышать ее ответ. Брезгует приживалкой? Не зовет в володарский дом? Или в самом деле видеть ее не хочет? И жениха она без присмотра не оставляет — что-то скрывает от него. И от Солнечного Яра — тот бы сейчас таких советов не давал, он притворяться не умеет. Может, девочка нездорова? Может, володарыня знает о какой-нибудь ее наследственной болезни? Или знает, например, что у нее не будет детей? И переживания няньки тогда делаются понятней…
Что гадать! Надо поговорить с дворовыми женщинами — какая-нибудь да проговорится… Раз они боятся расспросов жениха, значит, эта тайна многим известна, а шила в мешке не утаишь…

— Я вот еще что хотел сказать… — продолжил Лахт осторожно. — — А не скоробогач ли он? Не бывший ли разбойник? Тогда понятно, почему девочка его боится: чует в нем душегуба.

— Милый мой, все купцы — бывшие разбойники. Или отцы их разбойники, или деды,— с ленцой ответила володарыня. — — И по мне так ничего в этом плохого нет, а одно только хорошее: значит, человек за себя постоять может и за семью. Не тюха-матюха какой…

Вот так… Фрова Милана готова отдать воспитанницу даже разбойнику, душегубу… Впрочем, богатым, но не знатным может быть только купец. Не этот, так другой.
Солнечный Яр подивился ее ответу, но не возразил, а, можно сказать, поддакнул:

— Ну, в молодости все мы озорничали…

— А насчет охоты — хорошая задумка, — помолчав, сказал Лахт. — И разглядеть жениха можно хорошенько, и с невестой его поближе свести…

— А я что говорю? — обрадовался Солнечный Яр. — Давай-ка я их обоих в гости к себе зазову, в Росицу, денька на три. Йерра Лахта тоже на охоту возьмем, чтобы за дитем присматривал и в обиду не давал. Пока снега не много — самая охота. Сухо, чисто, следы как на ладони.

Фрова Милана поморщилась, но на этот раз спорить не стала. Решили сперва дождаться рекомендательных писем из Великого города, а потом и затевать охоту.

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 7-й день полузимнего месяца
На следующий день на пильной мельнице ставили тепляк над колесом. Здесь мельница была небольшой, и крутило колесо течением, а не падающей водой. По Рядежи шла шуга, колесо обледеневало, до ледостава не то что дни — часы оставались, а потому пильщики торопились. Ну и доторопились: подломилась доска над водой, Лахт и с ним трое пильщиков ввалились в воду, да еще и рядом с колесом, где глубоко. Из воды, конечно, все выбрались — народу вокруг было полно, не дали пропасть. И протопленную баню нашли тут же, и можжевеловки налили. Но, понятно, никакой работы после этого быть не могло. И если сорочка, хоть и суконная, высохла за час-другой, то полушубок нужно было сушить не меньше суток. У пильщиков нашелся нагольный волчий полушубок, старый и засаленный, паршивой выделки, но выбирать не приходилось. Потому к жениху Лахт поехал сущим голодранцем, да еще и в чужих валяных сапогах.

Жених остановился в почтовом стане в Вуири, в двух верстах от Грязной деревни — взял комнату у станового смотрителя. И Лахта принял как доброго друга, обрадовался, велел ставить самовар, послал мальчика в трактир за можжевеловкой и огурцами.
И первое, на что Лахт поглядел хорошенько, — шрам у жениха над бровью. Почти незаметный был шрам, несколько тонких выпуклых полосок. Но вот что любопытно: рисунок, образованный полосками, совпадал с рисунком выступов на перстне, вросшем в палец йерра Шуста.

За можжевеловкой поговорили, как водится, о делах государственных, о ценах на сукно в Великом городе и городе Священного Камня, о том что зимы год от года делаются все холодней, и только потом перешли к разговорам о женщинах.

— Ну и как, йерр Лахт, понравилась тебе моя невеста? — в некотором роде смущенно спросил жених.

— Если бы я не был женат на лучшей женщине от полуденных до северных морей, я бы и сам попытал счастья… — ответил Лахт, и не сильно покривил душой. — Невеста хороша на редкость.

— Теперь понимаешь, почему я, едва глянув на нее, на следующий день заслал к ней сватов?

— Теперь понимаю.

Лахт рассказал о разговоре с невестой, не упомянув о ее тайном гадании на зеркалах. Не стал он говорить и о желании володарыни побыстрей сбыть невесту с рук. Но посоветовал йерру Шусту просить у фровы Миланы и няньку: нет лучшего способа расположить к себе невесту, чем обещание взять ее нянечку с собой.

— Это ты мне отличный совет дал! — искренне восхитился жених. –Как же это я сам не додумался? Конечно, девочке страшно расставаться с привычной жизнью, с любимой нянечкой…

После этих слов в голове снова появилась уверенность, что йерр Шуст родом из здешних мест. Вот и откуда бы? Он еще за ужином на Ржаной мызе говорил, что родился и вырос в окрестностях Великого города, где-то в устье Шелони. Его отец — безродный своеземец, а мать из семьи великогородских бондарей.

— И часто ты бываешь в Угорской четвертине? — решил уточнить Лахт.

— Нет, не очень. Да, можно сказать, почти не бываю. Года три назад ездил в город Священного Камня…

— А здесь никогда не останавливался? Понимаешь, невеста твоя тебя раньше видела, но не помнит, где и когда. Может, ты виделся с ее отцом, ученым лекарем?

— Нет, я никогда не останавливался здесь. И на что мне ученые лекари? Я здоров, как жеребец.

— И в Сиверном никогда не бывал?

— Даже мимо никогда не проезжал. Если я и бывал в городе Священного Камня, то всегда ездил по Полянской дороге, никуда не сворачивал.

Фрова Милана прожила в Угорской четвертине не меньше двадцати лет, а продолжала называть Лахта на великогородский лад, Лахтом Акарховичем. Солнечный Яр здесь родился и обращался к знакомым «йерр», но сам терпеть не мог, когда его называют йерром Яром — и, в общем-то, понятно почему. А великогородец Шуст Минич привычно обратился к Лахту «йерр Лахт». Нянечки и тетеньки — угорский выговор, в Великом городе они нянюшки и тетушки. Откуда бы великогородцу, лишь проездом бывавшему в угорской земле, перенять такие слова? Все верно, наитие и на этот раз просто опередило логический вывод.

Если он никогда не проезжал мимо Сиверного, то и на Сиверной дороге, по пути из Куровичей в Росицу Лахт встретить его не мог?

— Знаешь, у тебя лицо такое… Как у многих. Мне вот тоже показалось, что я тебя видел по дороге в Куровичи.

— Нет, ты, наверное, обознался: в Куровичах я тоже никогда не был.

Глядя в его глаза, смотревшие прямо и умно́, Лахт никак не мог взять в толк, что же в этом человеке могло напугать Найдену? Это был открытый человек, человек с чистой совестью — и прямой честный взгляд был тому свидетельством.

Только когда жених достаточно размяк под воздействием можжевеловки, Лахт издалека завел разговор о перстне. Впрочем, на вопрос о шраме йерр Шуст ответил так, как Лахт и ожидал:

— Перстень я взял в честном поединке. И прежде чем я победил, его хозяин, как видишь, засветил мне кулаком в лоб. Хотя, сознаться по правде, я и поединок тот затеял ради редкого перстня: у меня с юности страсть к необычным кастетам. Такие перстни носят на дальнем восходе, а вот в Гурзыни принято надевать кольца-кастеты на большой палец. Вообще-то кольцо-кастет на среднем пальце не очень удобно, отдача идет в сустав, а не в ладонь, при сильном неудачном ударе можно раздробить головку кости.

Да, кастеты действительно были его страстью… Он долго рассказывал о них Лахту, и даже показал несколько штук, которые возил с собой. Глаза его горели, на щеках проступил румянец — Солнечный Яр с таким же пылом рассказывал об удачной охоте. Впрочем, кастет — не смертельное оружие, годится для обороны, случайной драки или поединка. Разбойники-душегубы выбирают оружие понадежней.

— Кастетом трудно кого-то убить, каким бы страшным он ни казался, — подтвердШумт мысли Лахта. — Вот гляди, этот называется «рысьи когти»…

Кастет в самом деле выглядел жутковато: четыре остро заточенных стальных когтя на железной пластине.

— Страшный, правда? — улыбнулся жених. — А между тем им можно разве что сильно расцарапать противнику лицо, но убить почти невозможно. Если, конечно, противник не подставит тебе голую шею.

Расцарапать? Ну да, примерно так, как царапается лесная саблезубая кошка…

— Но лишить противника глаз — запросто… -— пробормотал Лахт.

— Очень трудно. Для этого предназначена вот такая штучка: нож-кастет. Это оружие посерьезней рысьих когтей, но до сердца лезвие все равно не достанет.

Это был совершенно бесхитростный человек. Не просто открытый — открывшийся для удара, беззащитный. Ну как если в поединке противник вместо кулаков вдруг покажет тебе ладони — сможешь ли ты его ударить? Только если ты подлец…

Доверчивый человек вызывает доверие. И простодушный рассказ йерра Шуста о его невинном увлечении перечеркивал все подозрения Лахта.

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 16-й день студеного месяца
Почту из Великого города в Вуири везли через Плесков, по Полянской дороге — — потому Лахт и заметил почтовые сани, проезжавшие мимо по мосту через Рядежь. И именно тогда ему в голову пришла нехитрая мысль: вот почему богатый купец взял скромную комнату в почтовом стане, а не на богатом постоялом дворе. И, конечно, обвинять жениха в намерении перехватить «лишние» письма было как-то некрасиво, но Лахт все равно бросил работу на пильной мельнице, оседлал Ветерка и поехал в Вуири. На всякий случай.

И не зря…

Жених ушел обедать в трактир, а простодушный становой смотритель, не задав ни единого вопроса, отдал Лахту письма, пришедшие на Ржаную мызу, стоило его об этом попросить. Впрочем, вскрывать чужую почту Лахт не собирался.

С женихом он столкнулся в воротах почтового стана, уже сидя на коне. Поздороваться одним кивком после вечера, проведенного в его обществе накануне, было бы некрасиво, и Лахт спешился.

— Похоже, пришли рекомендательные письма из Великого города, — сказал он йерру Шусту, показав перевязанную бечевкой почту.

— Наконец-то! — жених вздохнул с облегчением и улыбнулся. И глядя ему в лицо, было трудно поверить в его злонамеренность… Нет, он не опасался, что рекомендательные письма ему навредят. — Вези их скорей фрове Милане, я жду не дождусь, когда она их получит… И… наверное, с этими письмами тебе будет проще уговорить невесту?

Йерр Шуст посмотрел на Лахта смущенно, снизу вверх.

— Скажу тебе заранее: Солнечный Яр хочет позвать тебя и твою невесту на охоту. Ну и погостить дня три на его мызе. Чтобы вы могли лучше узнать друг друга.

Эти слова смутили жениха, но лишь на миг. В Великом городе володаре не водят тесной дружбы с купцами (как и в городе Священного камня) и в гости к себе купцов зовут редко, но в дали от городов, где от мызы до мызы иногда надо добираться полдня, нравы проще.

— Солнечный Яр ведь володарь Росицы? — спросил жених.

— Да, Росицы и прилежащих к ней деревень. Я, конечно, считаю, что юной деве на его мызе делать нечего — други володаря, напившись допьяна, любят подраться и потискать дворовых девок…

— Ну, за это можно не опасаться: свою невесту я в обиду не дам, — искренне рассмеялся йерр Шуст.



Володарыня обрадовалась почте и похвалила Лахта за сообразительность и расторопность, позвала погреться и попить чайку. И, конечно, не утерпела — взялась читать рекомендательные письма немедля ни минуты. Собственно, на это в том числе Лахт и рассчитывал, когда отправлялся в Вуири за санями с почтой: посмотреть, что, увидев письма, скажет жених, и что сделает володарыня.

Рекомендательных писем было шесть — все, разумеется, от старых знакомых фровы Миланы, которым она вполне могла довериться.

Володарыня нетерпеливо сломала первую печать и развернула письмо, написанное на дорогой гербовой бумаге.

— Так-так-так… — начала она. — Пропустим несущественное… Ага, вот: «Коренной Шуст Минич — уважаемый в Великом городе купец, имеет четыре собственные лавки на Новом торге, все — в первом торговом ряду, и собственный каменный дом на Торговой стороне Великого города. Кроме того Коренной Шуст имеет лодьи числом восемь, шесть — на двадцать гребцов и две — на тридцать гребцов. Торгует больше по-крупному, скупает драгоценные меха и продает полуденные товары». Скучища-то какая, ты не находишь, Лахт Акархович? Еще бы полную опись его имущества прислали…

— Не скажите, фрова Милана. Каменный дом, лавки и лодьи говорят о богатстве купца. Пустить пыль в глаза — много серебра не надо, а каменный дом в Великом городе не каждый володарь может себе позволить.

— Хорошо, хорошо… Я и без того не сомневалась в его богатстве. Поглядим, что там дальше. «Дела Коренной Шуст ведет честно, по совести, великогородские купцы верят его слову. Ни под земским, ни под торговым судом никогда не был. Жен не имел. В Великом городе поселился в году три тысячи четыреста одиннадцатом таянья глубоких льдов, девять лет назад, нажив начальное богатство в походе на полдень, которое за эти девять лет многократно преумножил». Нет, а что люди-то о нем говорят, а? — снова прервала чтение володарыня. — Добрый он, злой, пьющий, не пьющий?

Второе письмо, написанное великогородской господарыней, оправдало надежды фровы Миланы — разумеется, люди говорили о йерре Шусте только хорошее.
Распечатав и развернув третье письмо, волдарыня нахмурилась.

— Опять лавки и лодьи… Лавки крыты тесом — очень мне надо знать, чем там крыты его лавки… Батюшки, а это что такое? «В Великом городе Коренной Шуст объявился девять лет назад. Где он был раньше и чем промышлял — никто в Великом городе не знает. Родителями он называет давно умерших своеземцев из деревеньки Голина в устье реки Шелони. В деревне той никто Коренного Шуста, Минина сына, ребенком не помнит, хотя в володарских метрических книгах от года три тысячи триста девяностого есть запись о его рождении». Гляди-кось, не поленился Радим Дроздович на Шелонь съездить и разузнать… — Володарыня поморщилась, вовсе не обрадованная рвением рекомендателя. — Так, что там дальше? «В Великий город Коренной Шуст явился, имея чеканное серебро, драгоценные самоцветы и золотые украшения, будто собранные по всему свету, полуденной, восходной и закатной работы. Отроду ему тогда было двадцать лет, если верить записи володарской метрической книги. На вырученное от продажи золота и самоцветов он купил две лодьи и собрал ватагу для похода на полдень, откуда вернулся с богатым товаром, удвоив вложенное в поход серебро. И тогдашние, и нынешние его соватажники сплошь люди безвестные, часто дрянные и похожие более на разбойников, нежели на купцов. Из написанного мною выше следует, что Коренной Шуст Минич — темная лошадка, происхождение его богатства никому неизвестно: по-видимому, и нажито оно было неправедным путем, и тем же путем поныне умножается»…

Володарыня совсем скисла. Небось, пожалела, что стала читать письма вслух.

— Знаешь, что, Лахт Акархович? А не будем мы это письмо показывать Найденке… Незачем ей подозревать жениха неизвестно в чем. Вот когда наши морские купцы грабят ротсоланские шнавы — они герои. А когда где-то на далеком полудне наши купцы грабят чьи-то караваны — они воры и разбойники. Разве это справедливо?

— С ротсоланами мы воюем, а с полуденными странами — торгуем. И грабить тамошние караваны — нарушение торговых союзов Великого города. И всякому купцу это известно.

— По мне так никакой разницы… Опять же, не пойман — не вор. — Володарыня брезгливо пробежала письмо глазами еще раз, сложила в несколько раз и спрятала на груди.

Прочие письма всячески нахваливали жениха.

Значит, он мог родиться где угодно. И в этих краях тоже. Девять лет назад Найдене было лет шесть… Неужели, она его все-таки видела?

Такое совпадение просто невозможно. Даже если предположить, что йерр Шуст когда-то жил здесь, то не просто же так он хочет это скрыть. А если он хочет это скрыть, то зачем свататься именно в том самом месте, где его могут узнать, вспомнить? Одно дело — проехать раз-другой Полянской дорогой, и совсем другое — прожить с месяц в Вуири, да еще и зная, что твое прошлое будут шерстить вдоль и поперек… Нет, таких совпадений не бывает — если, конечно, судьба не сплела йерру Шусту хитрую ловушку. А даже если сплела, то человек, сумевший выдать себя за другого и за десяток лет не разоблаченный, не так глуп, чтобы в такую ловушку попасть.

— Ты, Лахт Акархович, человек проницательный, понимающий человеческую природу, — ласково улыбнулась володарыня. — Вот и скажи мне, составил ты мнение о женихе? Я слыхала, ты на прошлой неделе ездил к нему в гости.

Лахт вздохнул.

— Мне он показался человеком честным и открытым. И смущает меня только одно: слишком нарочито он честен и открыт. Вот посмотришь на него и сразу поймешь: хороший человек. Разве такое бывает?

— На себя посмотри, — володарыня недовольно сложила губы. — Сам-то, небось, такой же. Все-то тебе доверяют, все тебе душу открыть готовы чуть ни с первой встречи. Отчего тебя и позвали Найденку уговорить. Вот и давай. Уговаривай.

— Надо бы Солнечному Яру весточку послать, что пришли рекомендательные письма. Он молодых на охоту позвать хотел…

— Ох, выдумает Яр Ветрович! На охоту! Девочке зимой по лесу болтаться — еще простудится! Я уж не говорю о его товарищах — только бражничать и горазды.

— А жених обрадовался предложению. Да и я как раз собираюсь домой возвращаться — готов приглядеть на Найденой.

— Ладно, ладно… Пошлю кого-нибудь. Может, в самом деле растает Найденка, когда жениха поближе разглядит.




Прежде чем идти в теремок Найдены, Лахт, пока не стемнело, решил взглянуть на колесо амберного породителя, укрытого в тепляк на зиму. Здесь Рядежь разливалась шире и текла спокойней, потому уже покрылась льдом, и довольно крепким — Лахт издали услышал шум, выкрики, веселый гомон: деревенские парни с девушками скатывались с ледяной горы, залитой по крутому берегу Рядежи, и выезжали на голый тонкий лед реки, не опасаясь провалиться в воду. Даже завидно стало, вспомнилась юность в Великом городе, где школяром Лахт так же катался с крутого берега реки Волховы… Но решив, что он отец семейства, а не школяр, направился Лахт все же к тепляку, а не на горку. А когда в начинавшихся сумерках выбрался из тепляка, ребята уже не катались, а грелись у большого общего костра и пели под каннель в умелых руках юного и пригожего исзора. Запевалой тоже был он. Красиво пел и играл, заслушаешься… Не иначе как сын пастуха. Пастухи — гордость Исзорья, и не только потому, что умеют договориться с отцом-хозяином леса…

Ягода-брусника
На болоте спеет,
Девочка-сиротка
Без пригляду зреет.
Ягода зимою
Только слаще пахнет,
Девочка-сиротка
Без тепла зачахнет.

Лахт поднялся на берег и направился в сторону мызы, как вдруг увидел Найдену — она стояла за деревом и неотрывно смотрела на костер, на деревенских ребят и прислушивалась к песне. Лахт не хотел ее напугать, но она не заметила его приближения, не услышала скрип снега под его сапогами — а потому ахнула и попятилась, когда он ее окликнул.

— Ты меня напугал… — она выдохнула с облегчением, разглядев Лахта.

— А чего ты не подойдешь к костру? Зачем подглядываешь?

— Я не подглядываю. Просто смотрю. Слушаю. Я люблю слушать, как Лемпи поет.

А Лахт-то подумал, что девочка таки влюблена в юного пастушка — но нет. Слишком спокойно и откровенно она ответила: не смутилась, не зарумянилась, не спрятала глаза.

— Лемпи — сын пастуха из Рождественной деревни, — пояснила она. — Его отец тоже хорошо поет, но все равно не так.

— Тебе он нравится?

— Лемпи? Не знаю. Мне нравится, как он поет.

— Он красивый… — намекнул Лахт.

— Да, я заметила. И девушки его любят. Я бы, может, хотела его полюбить, но тетенька все равно за пастуха меня не отдаст.

— А я шел к тебе. Сказать, что пришли рекомендательные письма из Великого города.

— Значит, тетенька вот-вот назначит день свадьбы? — Найдена глянула на Лахта с тоской.

— Думаю, да. Сразу после того, как вы с женихом вернетесь от Солнечного Яра. Он собирается позвать вас обоих на охоту, в Росицу.

Она испугалась было, но Лахт поспешно добавил:

— Я поеду с тобой, не бойся. И всегда буду рядом.

Как ни странно, она выдохнула с облегчением, однако заметила:

— Тебя я боюсь тоже. Но, наверное, ты вряд ли сделаешь мне что-нибудь дурное, ты же не настолько глуп.

— Твой жених тоже не настолько глуп и тоже ничего дурного тебе не сделает, — усмехнулся Лахт.

Почему-то собственные слова показались ему неубедительными. Почему?

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 19-й день студеного месяца
Володарыня решила, что в одних санях с женихом Найдене ехать пока рано — снарядила свои, не менее богатые и просторные, нежели у жениха, с возницей из дворовых. Лахт собирался ехать верхом, но побоялся вдруг потерять сани из виду — дорога дальняя, — а потому привязал повод Ветерка позади саней, а сам уселся рядом с невестой.

Пришлось напомнить себе, что он женат на лучшей женщине от полуденных до северных морей…

Фрова Милана вышла проводить воспитанницу, утерла лицемерную слезу и погладила Найдену по голове — верней, по меховой шапочке.

— Ягодка моя… — вздохнула и тут же повернулась к Лахту. — Чуть не забыла! Лахт Акархович, не сочти за труд… Нам тут подарили затейливый амберный светильник, из чистого хрусталя, с зеркалом внутри. Одна беда — в дороге разбилась амберная лампа, а лампа не простая, а плоская, в вершок толщиной, три на три вершка размерами… А мне очень охота взглянуть, как светильник засияет, если лампу зажечь…

— Во сколько свечей лампу сделать? — спросил Лахт.

— Делай сорок, чего уж там… — Володарыня мечтательно поглядела на солнце.

— Сорок много, нагреваться будет сильно.

— Ну сделай сорок, а?

— Ладно, — усмехнулся Лахт. — Сорок так сорок.




Выехали не рано, хоть и засветло, но задержались в Сиверном — возница, пользуясь оказией, хотел пройтись по здешнему богатому торгу. Лахт же, чтобы не застыли разгоряченные лошади, собрался тем временем покатать Найдену по Сиверному, поискать, где она жила с родителями.

— Как странно, — сказала Найдена. — — Я ничего здесь не помню. Будто никогда здесь не бывала. Торг помню — но сюда мы с нянечкой не раз приезжали.

— А сколько тебе было лет, когда вы перебрались в Грязную деревню?

— Не помню. Наверное, лет пять или шесть. А может и меньше.

— Ну, за столько лет все могло измениться.

Он остановил сани у колодца, где собрались бабы с ведрами, и спросил не вставая:

— Бабочки, тут где-то лет десять назад жил ученый лекарь, не покажете, где именно?

— Тебе на другую сторону Рядежи надо. По Большой улице в сторону Куровичей ехай, на последнем перекрестке остановись и тамочки спроси дом старого лекаря.

Пришлось сначала дождаться возницу — не тащиться же потом назад к торгу. У последнего перекрестка тоже стоял колодец, но на этот раз пришлось вылезти из саней. Найдена, оглядевшись по сторонам, направилась к колодцу вместе с Лахтом.
Если мужики собирались в кабаках или трактирах, то бабы точили лясы у колодцев — здесь их тоже было пять или шесть.

— Бабочки, не покажете, где тут дом старого лекаря?

Они оглянулись разом и уставились на Найдену, а не на Лахта. Попятились. Одна, постарше и посмелей, подбоченившись, выступила вперед, сузила глаза, нагнула голову и угрожающе зашипела:

— А ну-ка вези ее прочь отсюда.

— Да вы чего, бабочки? Это же Найдена, дочка старого лекаря…

— Вот ее прочь и вези, — кивнула старшая.

— Сейчас и увезу. Но сначала дом ее отца мне покажите.

— И нечего там показывать — вон он стоит, у леса.



Дом лекаря был заколочен — богатый дом, двужильный, на каменном подклете. И двор большой: каменный хлев, сараи, баня. Продать — так и неплохое приданое выйдет, кроме назначенного володарыней.

Лахт догнал сани. Найдена стояла в снегу у ворот, глядела через щелку во двор.

— Да, я помню… Вон качели, которые батюшка для меня смастерил. Корову помню, Зайкой звали. И Ласточку помню, гнедую кобылу. Но их мы с собой взяли, я поэтому, может, их помню так хорошо. Но качели мы с собой не брали, мне в Грязной деревне батюшка другие сделал, лодочкой. А я эти помню. Лахт Акархович, а почему эти женщины так меня вдруг прогонять стали?

Она подняла на Лахта глаза — темные и печальные.

— Они глупые и суеверные. Решили, небось, что ты несчастья приносишь. Такое бывает.

Найдена вдруг сжала руками виски, поморщилась.

— Я помню. Мне батюшка ничего не рассказывал об этом, но я помню. Как мы с матушкой в подполе прятались, как страшно было. Факелы помню, много факелов. Я ведь их до сих пор боюсь.

— Кого? — не понял Лахт.

— Когда много факелов. Они ворота сломали, тогда батюшка нас с матушкой и спрятал в подполе. И я боялась, что его убьют почему-то. Очень боялась. А матушка говорила мне: не бойся, доченька, батюшка их лечит, они не посмеют его убить. А я ей не верила почему-то. Но все хорошо кончилось, они ушли, когда батюшка с ними поговорил.

— А он смелый был человек… — Лахт кашлянул. Не всякому ученому лекарю достанет отваги выйти против толпы озлобленных смердов, которые уже сломали ворота во двор…

— Да, мой батюшка был смелый. И добрый. Потому и погиб.



Куровичи проезжали уже в сумерках, а на полпути к Росице совсем стемнело, однако полная луна хорошо освещала путь. Лахт было задремал под теплыми меховыми одеялами, как вдруг Найдена сказала:

— Мне кажется, что я однажды уже ехала этой дорогой. Ночью. Знаешь, так бывает: когда кажется, что это с тобой уже было когда-то. Не хватает только березы…

— Какой березы? — спросонья спросил Лахт.

— Белой. Ветки белые-белые, над дорогой низко нагибаются и лошадям головы задевают…

— А ты никогда в Росице не бывала?.. — Лахт кашлянул. Года три назад на Сиверной дороге по пути из Росицы в Куровичи срубили старую березу, склонявшуюся над дорогой, чтобы ее ветки не выхлестнули всаднику глаза, буде тот помчится во весь опор…

— Нет. Но, может, когда была совсем маленькая, с батюшкой. Он в Росицу ездил часто, у него там жил друг, ученый зелейник.

— Случаем, не йерр Шат его звали?

— Да. Шат Якунич. Я его помню, он и в Грязную деревню к нам приезжал. А ты его знаешь?

— Я же рассказывал тебе про себя. Дядька Шат и есть мой первый учитель.

Вот кто расскажет о Найдене чистую правду! Без глупых суеверий. Лахт собирался ночевать дома: Йочи, небось, уже соскучилась, да и сам он стосковался по ее ласке. Но у дядьки Шата можно и не засиживаться…



На мызе Солнечного Яра было, как всегда, шумно и многолюдно. Володарский дом сиял амберными лампами, во дворе суетился народ: володарь не мог принять гостей тихо и скромно, решил отметить их приезд богатым и пьяным ужином.

Жених уже прибыл, Лахт увидел его приметные сани под навесом у конюшни. Сани володарыни встретили сразу двое конюхов, дворовый мальчик помог Лахту и Найдене вылезти из саней, проводил до дома. Передней у Солнечного Яра не было, входная дверь вела в гостиную комнату. Или в гостиный зал, длинный и узкий, который отапливался четырьмя очагами. В каждом очаге на вертелах жарилось мясо, капая жиром в огонь, отчего воняло в гостином зале преотвратно. К запахам жареного мяса и горелого жира примешивался запах псины — охотничья свора паслась под столом, выклянчивая куски: володарь любил своих собак и баловал без меры. Хорошо, что его любовь к лошадям не шла так далеко, чтобы и их тоже звать на пиры.

Народу за длиннющим столом в тот вечер было не очень много, всего десяток володарских друзей и бедных родственников, хозяин мызы, ну и прибывший жених, конечно… Вокруг сновали дворовые девки, подавая еду и подливая кому вина, а кому и можжевеловки.

Володарыня была права: девочке в этом пьяном вертепе не место. Вполне хмельной уже володарь поднялся с кресла, увидев Лахта с Найденой.

— Милости просим к столу, дорогие гости! Не дождались вас — сели ужинать. Что-то долго вы к нам ехали, наверное, не очень спешили.

— А я думал, вы тут с обеда сидите… — проворчал Лахт.

— Кое-кто и с обеда, — хохотнул Солнечный Яр.

— Значит так, — постановил Лахт. — Юная фрели устала с дороги, а потому покушает у себя в комнате. Со мной и йерром Шустом. Когда ты, сын Ветра, закончишь жрать можжевеловку, можешь к нам присоединиться.

— Нет, а как же тогда йерр Шуст проявит свою молодецкую удаль? — спросил володарь.

— А вот завтра утром устроим кулачные бои с твоими друзьями-родственниками, там и проявит.

— Видали? Видали, как умен мой ученый механик, а? — Солнечный Яр расхохотался. — Так тому и быть! Завтра! Кулачные бои. Филина немого не звать. Этого… толстого… как бишь его? Прокуду, во. Тоже не звать. Только мои други, йерр Лахт и жених.

— А я-то тут при чем? Я со стороны посмотрю, — хмыкнул Лахт.



Бабка с кухни проводила Лахта и Найдену под второй потолок, где Солнечный Яр отвел той гостевую комнату, просторную и светлую, наиболее подходящую юной деве. Очаг уже пылал вовсю и, несмотря на большие окна, выходившие на Рядежь, в комнате было тепло. Посредине стоял крепкий стол с двумя скамейками, и вскоре дворовые водрузили на него самовар, притащили еще пяток блюд со снедью, включая печеную белорыбицу и верченый свиной окорок.

— Зачем ты сказал, чтобы йерр Шуст ужинал с нами? — обиженно пробормотала Найдена, оглядевшись.

— Это было меньшее из зол. Иначе володарь заставил бы нас сидеть со всеми.

— А ты во всем слушаешься володаря? — она едко, не по-детски усмехнулась.

— Ты не заметила, что в итоге володарь послушался меня? Это потому, что я знаю, как с ним говорить, чего можно требовать, а чего нельзя. И он бы не приказывал вовсе, он бы долго уговаривал тебя остаться с женихом. А я проголодался и слушать его уговоров не хотел.

Вот и зачем перед нею оправдываться?

Найдена тем временем подошла к окну.

— Тут Рядежь так широко разливается… Совсем не так, как у нас, — сказала она задумчиво.

— Это из-за плотины. Ниже по течению — плотина пильной мельницы. — Лахт встал рядом с ней.

— Ты ее построил?

— Нет, плотина была раньше. Я восстанавливал пильную мельницу, она не работала.




Жених понимал толк в том, как очаровать девицу. Он превзошел самого себя — такое источал обаяние. Но Найдена сидела уставившись в стол, глаза поднимала редко — и тут же с испугом их опускала. Она его боялась. И вовсе не так, как девушка боится мужчину — а как боятся медведя, столкнувшись с ним в малине. Как боятся стаи волков, которая догоняет сани на пустынной дороге. Найдена не робела, ее страх был острым, как клинок, она сжималась пружиной, в любую секунду готовую распрямиться: или бежать, или сопротивляться.

Понятно, Лахт не мог уйти, бросив девочку наедине с ее страхом. А потому пришлось дождаться, когда она пожелает лечь в постель. Разумеется, одну в чужом доме девочку не оставили: володарь поручил заботу о ней дворовой женщине, достойной доверия.

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 20-й день студеного месяца
У Юты резались зубки, и Йочи не спала уже вторую ночь — качала дочурку. Пришлось дать жене поспать — полночи Лахт проходил по кухне с дочкой на руках, пока его не сменила встававшая затемно кухарка. А с утра пораньше он неожиданно вспомнил о просьбе володарыни и по пути на мызу Солнечного Яра заехал к стеклодуву, заказал колбу для лампы необычной формы.

Поглядеть на кулачные бои володарских гостей и родственников собралась едва ли не половина Росицы. Лахт, верный обещанию, держал Найдену за руку и не отходил от нее ни на шаг. Забава эта ее не радовала: она не отворачивалась, но вздрагивала, морщилась от каждого удачного удара и ее холодная рука сильней сжимала руку Лахта. Тем временем ее жених успел побить троих соперников — и сделал это шутя, без видимого напряжения. Понятно, купец, привыкший защищать свои обозы от посягательств лихих людей, явно превосходил и силой, и ловкостью, и удалью бездельников-приживалов, привыкших разве что бражничать со своим благодетелем. При этом дрался он в рукавице на правой руке, потому что не мог ни снять, ни даже повернуть внутрь свой перстень-кастет.

И хотя володарь велел не звать глухонемого Филина, тот, должно быть, по глухоте своей, этого приказа не услышал и явился едва ли не самым первым. Впрочем, в бои он не совался, стоял в сторонке и посматривал, прищурившись, как дерутся другие.

— А ты чего тут стоишь? — веселый и румяный с морозца володарь хлопнул Лахта по плечу.

— Невесту йерра Шуста оберегаю от твоих родственников, — ответил тот. — Пока сам йерр Шуст являет ей свою молодецкую удаль…

— А ну давай в круг! Я сам ее за ручку подержу, — крякнул Солнечный Яр и хорошенько подтолкнул Лахта вперед. — А то больно умный… Вон, друг мой Неделя без противника остался.

Неделя был существенно моложе Лахта, но ни ростом, ни силой ему не уступал, а потому выбор соперника Лахт счел справедливым. Куража не было никакого, но кто-то сунул Лахту в руки чарочку — и вместо горячего вина в ней оказалась ледяная можжевеловка. На морозе можжевеловка не пьянит, но согревает и веселит — и выйдя на середину большого круга, Лахт уже чувствовал себя знатным кулачником и даже радовался предстоящему поединку. Впрочем, подначки и свист со всех сторон располагали к этому не меньше, чем выпитая чарочка.

Победителем Лахт вышел случайно, Неделя оказался ловким и полным сил, не хватало ему только хладнокровия и хитрости: Лахт уложил его на снег ударом в подбородок, когда тот неосторожно открылся в третий раз — обидно было не воспользоваться. Однако глаз ему Неделя все же подбил…

Лахт, прикладывая снег к глазу, вернулся к Найдене, володарь снова хлопнул его по плечу, хохотнул, довольный, и, поискав глазами бутылку можжевеловки, ходившей по рукам, направился в ее сторону. Найдена снова поморщилась, когда Лахт взял ее за руку.

— Что? Не нравится тебе володарская забава? — усмехнулся он.

Она равнодушно пожала плечами.

— Не знаю. А что хорошего? Тебе не больно разве?

— Да нет. Разве что самую малость. На кураже боли не чувствуешь.

— Нет, я все равно не понимаю. Ну и какой в этом смысл, какая радость?

— Узнать, кто сильней. Да и просто размяться. Ну, это как с горы кататься. Или как сплясать. Тоже, вроде, никакого смысла, но ведь весело.

Тем временем жених продолжал являть невесте чудеса молодецкой удали, побивая одного соперника за другим — уже из тех, кто вышел победителем в предыдущих схватках. И когда подходила очередь Лахта, Найдена вдруг дернула его за руку и спросила:

— А ты сможешь его побить?

— Не знаю, — тот пожал плечами. — Вряд ли.

— Пожалуйста, побей его. Не может же он вот так всех побивать…

— Я ученый механик, а не боец. Куда мне против него?

— Тогда зачем ты вообще идешь с ним драться? Если знаешь, что он победит?

Столь простой вопрос Лахту в голову не приходил…

— Ну… Так положено. Такие правила, — неуверенно ответил он.

— Глупые правила. Пожалуйста, побей его, а?

Понятно, если она замуж за йерра Шуста не хочет, то порадуется его поражению, но почему-то никакого озорства, никакой женской хитрости Лахт в ее взгляде не нашел, наоборот: в ее глазах была отчаянная мольба, будто от этого жизнь ее зависела… И отказать прекрасной деве, пусть и чужой невесте, в необычной ее просьбе Лахт не посмел.

— Я попробую.

А жених, похоже, вошел в раж. Ни боли, ни усталости не ощущал, хохотнул и потер руки, увидев перед собой Лахта.

— Ну держись, ученый механик! На одну ладонь положу, другой прихлопну! — сказал со смехом.

— Давай. Попробуй, — в тон ему ответил Лахт.

Не злая драка — дружеский поединок. Но кто сказал, что в дружеском поединке надо сразу сдаваться? В собственную победу Лахт все равно не верил, однако подначка жениха сделала свое дело — появился азарт. Если не победить, то не даться так просто. Да и обещание юной деве тоже что-то значило.

И так просто Лахт не дался. Ему давно не приходилось драться с такой отчаянной злостью. Йерр Шуст был не столько силен, сколько ловок и быстр, и удар у него был поставлен, и от чужих кулаков он уклонялся мастерски, и держал удар легко. Надо сказать, рукавица на правой руке жениха не делала его кулак сколько-нибудь мягче, и бровь он Лахту рассек до крови с легкостью, но только разозлил, добавил азарта. Должно быть, кулаки Лахта тоже злили и задорили йерра Шуста, потому что в какой-то миг в глазах жениха появилась сумасшедшинка, а в руках прибавилось силы и быстроты. Раз — и Лахт не успел увернуться от прямого удара в нос. Два — и кулак влетел в ухо, оглушив и лишив опоры под ногами. Три — в передние зубы ошеломляющей болью. Четыре — в подбитый уже глаз. Пять — снова в рассеченную бровь. Шесть — снова по губам. Перед глазами крутились три или четыре йерра Шуста с безумным взглядом…

Из-за удара по уху Лахт не слышал привычного шума вокруг, только звон. И как сквозь вату до него долетел крик володаря:

— Эй, эй! Хватит! С ума сошел?

Однако кулак снова влетел в лицо, на этот раз опрокинув Лахта навзничь.



Во рту была кровь, и Лахта едва не стошнило. Он сгреб ногтями пригоршню утоптанного снега и приложил к носу и губам.

Первым, кто кинулся ему на помощь, был йерр Шуст.

— Прости. Прости, йерр Лахт… В азарт вошел, не рассчитал силу…

Лахт поморщился и сел. Прошипел сквозь зубы:

— Да ладно, чего уж… Поединок есть поединок.

— Со мной бывает, — продолжал оправдываться жених. — Когда в драке я себя не помню. Находит на меня…

— Да ерунда, сказал же. Все по-честному было, — проворчал Лахт. Вот чего оправдывается? Обидеть хочет?

Подошедший володарь смерил йерра Шуста задумчивым взглядом. А потом неожиданно спросил:

— А Филина побьешь?

Филина в Росице еще никто не побивал.

Йерр Шуст выпрямился, поглядел в сторону глухонемого и пожал плечами.

— Можно… Попытаться.

Лахт поднялся с трудом — в голове шумело и трудно было удержать равновесие. Володарь накинул ему на плечи полушубок и нахлобучил на голову шапку. Спросил озабочено:

— Ну? Живой?

— Чего мне сделается? — осклабился Лахт. Признаться, было слегка не до веселья, но до какой же степени надо себя не уважать, чтобы дать это кому-то заметить?

Да еще и прекрасная дева поглядела на Лахта с омерзительным сочувствием… Но самое обидное, что на жениха она теперь смотрела с еще большим ужасом, втягивая голову в плечи. Даже жалко его стало: незачем юным девам любоваться на мужские забавы, они в этом ничего не смыслят и делают неверные выводы.

Теперь радостно потирал руки Филин, которому давненько не находилось достойного соперника. И Лахт всей душой желал победы жениху — вовсе не из добрых дружеских побуждений, а потому лишь, что победителю Филина проиграть поединок не зазорно.
Но и тут его надеждам сбыться было не суждено: костлявый длиннорукий Филин только со стороны казался огородным пугалом, на самом же деле в бою был неуязвим для чужих кулаков — как раз из-за длинных рук. Он неожиданно быстро и с легкостью оглушил йерра Шуста простой тяжелой оплеухой, от которой тот вмиг слетел с ног.

Проигрывать жених умел: поднялся со смехом, пожал Филину широкую костистую ладонь, развел руками в ответ на взгляд Солнечного Яра и сказал, будто извинился:

— И на старуху бывает проруха!

А Лахт спросил у Найдены:

— Ну, теперь твоя душенька довольна?

Она медленно покачала головой.

Вот и пойми этих женщин… И с чего Солнечный Яр решил, что Лахт понимает женскую природу?

— Ты же хотела, чтобы его кто-нибудь побил? — решил уточнить Лахт.

Она просто не ответила.

— Или тебе надо было, чтобы его непременно побил именно я?

Она снова покачала головой. И Лахту показалось, что на глаза ей навернулись слезы.




Перед обедом, ненадолго оставшись в спальне с Лахтом наедине, Найдена спросила:

— Ты лицо не хочешь умыть? Я тебе солью́… — она кивнула на умывальник.

— Да я же вроде снегом умылся уже… — удивился Лахт.

— Чего ты там умылся? Кровь по лицу размазал… Смотреть страшно.

— Ну слей… — Лахт пожал плечами и подошел к умывальнику.

Вообще-то саднило лицо, особенно после умывания снегом…

— Я думала, он тебя убьет.

— Глупости.

— Даже Яр Ветрович перепугался.

— Ничего он не перепугался. И вообще: это только со стороны страшно, на самом деле — ерунда, — Лахт плеснул водой в лицо, поморщился. — Меня просто удар в ухо оглушил, я поэтому руки не мог толком поднять.

Он плеснул в лицо водой еще раз — и втянул воздух сквозь зубы.

— Больно?

— Да нет, не очень.

— Знаешь, мне что-то такое показалось тогда. Что-то очень страшное еще было в том сне, в котором он мне снился. И я почти вспомнила. Ну, бывает такое, когда сон вот-вот вспомнится, а потом вдруг опять не вспоминается…

— Я уже говорил: это не он тебе снился, а… просто человек. У йерра Шуста лицо…

Найдена его перебила:

— Это он мне снился. Я уже говорила про шрам. И… Я потому чуть не вспомнила этот сон, что у него глаза сделались злые. Злые и… радостные, понимаешь? Во сне он мне горло перерезал с такой же вот улыбочкой. Он радовался, понимаешь? И теперь я вообще уверена, что это именно он был во сне!

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился Лахт. — Пусть он.

— После обеда на тройках поедем кататься, Яр Ветрович сказал, что меня с ним в одни сани посадит. Ты только пожалуйста меня не бросай с ним, ладно?

— Конечно не брошу. Я же обещал, — заверил ее Лахт.

Передние зубы шатались. Или это только показалось? Лучше бы он не давил на них языком — во рту снова появилась кровь.

А Найдена вдруг прошептала:

— Послушай, пожалуйста… Скажи ему, что я порченая. Может, он тогда от меня откажется?

— Сомневаюсь.

— Тогда придумай что-нибудь такое, а? Ну, например, что я по ночам в лягушку превращаюсь… Или что у меня детей никогда не будет. Придумай, а? Вот в Сиверном женщины чего-то испугались ведь…

И Лахт снова подумал: не рассказать ли йерру Шусту о желании володарыни что-то от него скрыть? Ну и о том, как в Сиверном Найдену встретили бабы? И не только для того, чтобы он испугался и отказался от невесты, а… по-честному.

— Придумаешь?

— Попробую, -— Лахт пожал плечами.



— Ну что, часок передохнем и — кататься! — объявил володарь после сытного обеда.

— От чего отдыхать-то собрался? — криво усмехнувшись, спросил Лахт. — Ложкой, что ли, работать устал?

— Не скажи, после еды немного подремать полезно, — володарь зевнул во весь рот.

— Так через два часа стемнеет!

— А нам-то что? Думаешь, дорогу не разглядим? Разглядим!

В общем, целый час Лахт просидел с женихом в его спальне. Пили горячее вино с медом, но понемногу совсем.

Йерр Шуст снова вздумал было извиняться, но Лахт его окоротил:

— Хватит уже. Обидеть хочешь? Думаешь, я зло на победителя держать буду? Не буду.

— Ладно, — пожал плечами жених. — Значит, мир?

— А то нет… Слушай лучше, что я тебе скажу…

И Лахт рассказал о подслушанном на Ржаной мызе разговоре, о своих соображениях насчет того, что фрова Милана хочет поскорее сбыть Найдену с рук, ну и о встрече с бабами в Сиверном…

Нет, йерр Шуст не испугался. И, наверное, даже обрадовался.

— Что ж, при таких делах моей будет Найденка… А что там с нею не так — какая разница?

— Я бы на твоем месте все же разузнал, что к чему, — посоветовал Лахт. — Чай не курицу на базаре покупаешь. Может, у нее дитя чужое под сердцем, вот володарыня и торопится.

— Знаешь, по-честному мне все равно. Но разузнать , конечно, разузнаю, тут ты прав.



Солнечный Яр в самом деле усадил Найдену в одни сани с женихом… Ну и Лахт с другой стороны от нее устроился. Да не тут-то было! Достойная доверия дворовая женщина, приставленная к Найдене володарем, увидев эдакое безобразие, уперла руки в боки и раскричалась на всю мызу.

— Ты что это такое, старый хрыч, удумал, а? Невинную девочку меж двух мужиков в сани усадил! На всю жизнь ее опозорить хочешь? Что про нее люди скажут?

К ее возмущению присоединились и другие дворовые бабы, подняли шум — в общем, Найдена поехала в санях с девушками, а Лахт и йерр Шуст остались в его богатых санях вдвоем.

Кое-как добрались до Сиверной дороги, и там уж покатили весело, с ветерком, под звон бубенчиков. Володарь на своей резвой тройке сразу вперед вырвался, йерр Шуст пристроился за ним — раззадорился, не захотел отстать, поднялся, а потом и встал, уперся ногой в передок. Погоняет лошадей, горячит, кнутом размахивает, хохочет от радости. Сзади — сани с девицами, кони Лахту в уши дышат, девчонки смеются, возницу своего подгоняют — а за ними еще трое саней с володарскими друзьями-родственниками катятся, девок догнать не могут… В общем, весело…

До Куровичей меньше часа ехали, даже темнеть не начало.

Мыза здешнего володарского семейства стояла поодаль от деревни, но Солнечный Яр решил непременно нарушить покой соседей и покатил в гости.

И тут йерр Шуст предложил:

— Слушай, до Сиверного пять верст отсюда. И дорога накатана. За час туда-обратно обернемся. Поехали?

— Зачем? — удивился Лахт.

— А расспросим людей про мою невесту. С чего это они на нее взъелись?

— Ну поехали, — пожал плечами Лахт.




До Сиверного добрались в сумерках, у колодца никого не было, но Лахт, окинув взглядом слюдяные окошки рассыпавшихся по обеим сторонам дороги изб, безошибочно выбрал дом, где в тот вечер девки собрались на посиделки. Никакое наитие не потребовалось — где больше света горит, там и девки сидят за рукоделием.

Как и ожидалось, за девками присматривала строгая мать семейства, как раз из тех, что Лахт видел у колодца.

Серебряной великогородки хватило, чтобы гостей приняли со всем возможным радушием и усадили на лавку поближе к печке, выгнав на полати троих детишек. Даже квасу выпить предложили. Но Лахт от кваса отказался, сразу приступил к расспросам — некогда было рассиживаться, чтобы лошади не застыли.

Понятно, спрашивал он мать семейства.

— А ну-ка расскажите мне, матушка, что вам дочка лекаря плохого сделала, что вы ее так негостеприимно встретили?

— Никакая она ему не дочка, — фыркнула баба. — Она ледяная девка, снегурка.

— Да ну? — усмехнулся Лахт, переглянувшись с женихом.

— Точно тебе говорю. Снегурки, известно, ночами по чужим домам ходят и тепло человечье забирают. И она ходила. Сгубила троих человек.

Снегурка? Никогда Лахт ледяных девок не встречал, только слышал о таких — и, признаться, в россказни эти не сильно верил. Ну да всякое бывает…

— Мы йерру лекарю говорили, так он и слушать нас не захотел. Снегурки хитрые, в доверие втираются бездетным старикам… Вот и йерр лекарь, добрый был человек, не поверил. А ему говорили: сведи ее обратно в лес! Не захотел. Мужики ему и сказали, чтобы он вместе со своей ледяной девкой ехал прочь отсюда. И что же? Уехал! То ли в Вуири, то ли в Рождественную деревню. И чем дело кончилось, знаешь? Обоих стариков в могилу отправила ледяная девка, обоих! Выпила все тепло ихнее, высосала…

— А с чего же вы взяли, что она снегурка?

— Как с чего? Из лесу она пришла, точнехонько в карачунову ночь, в солнечное рождество.

А вот такое вполне возможно: недаром девочку зовут Найденой.

Лахт снова покосился на жениха — тот, казалось, нисколько не огорчился услышанному, улыбнулся и покивал нарочито.

— Может, дитя в лесу заблудилось. С чего вы взяли, что она снегурка? — продолжил Лахт.

— Дитё, которое в такую ночь в лесу заблудится, живое из лесу уже не выйдет, — объяснила мать семейства. — И что дитю делать в лесу в карачунову-то ночь? Гусей пасти?

— Ну мало ли, за хворостом послали…

— Да ей годика четыре было на вид, может пять годков. Какой хворост? — поддакнула другая баба, помоложе. — Мы все ее видали, я еще девкой была. Ночь-то праздничная, до рассвета с парнями бегали, а как солнышко из-за леса выглянуло, тут снегурку все и увидали. Сразу хотели обратно в лес вести — так йерр лекарь не дал. Забрал к себе в дочки ледяную девку.

— Так сразу же видно было, что она снегурка. Одета как фрели, как володарышня. Шубка беленькая, шапочка беленькая, пушистая, муфточка тож, сапожки красенькие, из софьяну.

Н-да, володарские дети в лес за хворостом не ходят и так просто не пропадают — даже если заблудятся в лесу, родители шум до небес поднимут, искать будут, других володар с дворовыми на поиски созовут — сотни человек по лесам будут рыскать, пока не найдут маленькую фрели, живую или мертвую. Впрочем, купеческую дочь будут искать не менее ретиво — а о пропавшей девочке все Исзорье услышит, не только ближайшие деревни и мызы.

Жениху сказанное, однако, понравилось — наверное тем, что Найдена все же оказалась не дочкой смерда, а ребенком из богатой семьи.

— А почему вы решили, что она троих человек сгубила? — спросил Лахт.

— А кто же еще? — фыркнула старшая из баб. — Как она появилась, так и начали люди помирать безвременно. Старый Лудя первым помер…

— И сколько лет было старому Луде?

— Да кто же их считал, его годы-то? Внука старшего женил. Здоров был, как лошадь, все ему было ни по чем. А тут слег, в прорубь провалившись. Так в горячке и помер. А за ним его сноха слегла, тоже горячкой отдала концы. А за нею и ее дочка. Йерр лекарь, понятно, сказал, что это лихорадка, грудное воспаление. Так что ж ему оставалось говорить-то? Вот тогда ему дорогу и указали…

Ну-ну. Старик столетний в прорубь провалился и простыл — кто же еще виноват, как не пришлая девочка? Двое родственников от него заразу подхватили — понятное дело, снегуркиных рук дело… Лахт глянул на жениха — глаза у того смеялись. Тоже оценил степень снегуркиной вины в чужих смертях…

— Так я слыхала, и йерр лекарь с женой тоже горячкой померли, — добавила девка посмелей. — Снегуркам ведь что всего дороже? Тепло человечье. Вот и насылают горячку, чтобы греться…

— Что ж она на меня-то горячку до сих пор не наслала? — проворчал Лахт.

— Поумнела, небось, — хохотнула мать семейства. — Сразу не станет человека губить, чтобы на нее не подумали да в лес не свезли.

Поговорили еще немного, но ничего полезного больше не узнали и поспешили к лошадям. Едва сошли с крыльца, йерр Шуст откровенно расхохотался — согнувшись и смахивая с глаз слезы.

— Ой, не могу! Снегурка!

— Чего смешного-то? — удивился Лахт. — В деревнях народ такой — могли в самом деле ребенка в лес отвезти и бросить… И отца ее приемного запросто могли убить, чтобы не мешался.

— Нет! Я не про то! — жених никак не мог остановится. — Я про фрову Милану! Во дает володарыня, в какие глупости верит! Снегурка! Ну надо же: тайна за семью замками!

Ну да, наверняка именно это суеверие володарыня и хотела скрыть от жениха… Поэтому и боялась Найдену, не звала в дом. И сбыть с рук поэтому собиралась. Ведь в самом деле глупости — чай ученый лекарь живую девочку от нежити-то отличит. Однако нелегко ему пришлось: если местные жители что в голову себе вобьют, так просто не выбьешь… Да оно и понятно: не от всех болезней есть средства даже у ученых лекарей.

И только одно огорчило Лахта: из-за такой ерунды йерр Шуст от невесты не откажется…

— А знаешь, руки у нее холодные, — как бы между прочим сказал он жениху, но тот, похоже, этого не услышал. Или сделал вид, что не услышал.




Снова пришлось торчать на мызе, пока Найдена не отправилась в постель, но на этот раз Лахт сперва заехал к стеклодуву, забрать колбу для лампы, а потом все же решил заглянуть к дядьке Шату и только потом возвращаться домой.

Тот, разумеется, еще не спал — не изменил своей привычке поздно ложиться. В его доме, как всегда, пахло едкими растворами, терпкими лекарственными травами, и тем особым запахом спиритической лампы, который она издает, если заряжать ее можжевеловкой. Лахт жил в доме ученого зелейника не долго, но запомнил это счастливое и сытное житье навсегда.

— Ба, кто ко мне пожаловал! Сам йерр ученый механик! Слыхал я, как тебе сегодня приезжий купчик рожу расквасил — и вот пожалуйста, результат на лицо. То есть на лице.

— Я там Ветерка к тебе в конюшню поставил, — проворчал Лахт. Ну надо же, уже и дядьке Шату доложили! — Но я не надолго, надо домой ехать.

— Заходи, садись, ученый человек. Надеюсь, никто не заболел…

— Никто. У Ютты зубки режутся, Йочи ночами не спит.

— А, ну это дело поправимое, дам тебе хорошей настойки. У тебя-то зубы целы?

— Не знаю. Пока не выпали. Но я вообще-то не за этим. Тут мне такое дело доверили — выдать замуж дочь твоего покойного друга, ученого лекаря из Грязной деревни.

— Да ну? Найденку, что ли? Так она ж дитя!

— Пятнадцать лет.

— Уже? Какой я старый… Годы летят — и не замечаю. Как вчера ее отца хоронил… Хороший был человек. Ее же фрова Милана пригрела, так? Клялась на похоронах, что не оставит сироту. Держит клятву?

— Держит. Только… странно немного держит. Будто сбыть с рук поскорее хочет. Вот и скажи мне: Найдена твоему другу родная дочь?

Дядька Шат замялся.

— Тут такое дело… Они, чтобы девочка об этом не узнала, в Грязную деревню из Сиверного уехали.

— Да ладно, — хмыкнул Лахт. — На десяток верст отъехали и думали, слухи до Грязной деревни не дойдут?

— Слухи — одно, свидетели — другое. Понимаешь, народ в Сиверном решил, что Найденка — ледяная девка, снегурка. И что ее надо обратно в лес отвести.

— А у них была причина так решить?

— Девочка в самом деле появилась очень странно, из лесу вышла, да еще и в карачунову ночь. Ее названый отец все объездил в поисках ее настоящих родителей — ясно, не деревенская девчонка в лесу заблудилась: одета была хорошо, в дорогие меха, и золотое очелье поверх платка было надето. Приметное очелье, тонкой работы — по нему родители могли бы опознать ребенка. Если бы в Суиде это случилось или в Вуири, или где еще возле большой дороги, можно было подумать, что ее родители проездом тут очутились и попали в беду. Так ведь в Сиверном, где самая большая дорога в Росицу ведет, где на виду каждый проезжий. Впрочем, мы с ним в конце концов решили, что с ее родителями впрямь случилась беда, если дитя никто не ищет. Но народ заладил: снегурка, снегурка… Едва не убили их. Может, слухи до Грязной деревни и доходили, но володарыня так ученого лекаря у себя иметь хотела, что языки-то сплетникам пришлось прикусить, чтобы не отрезали. Да и девочка была больно хороша: умная, красивая, тихая, кроткая…

— А ты вообще снегурку видал когда-нибудь? — спросил Лахт.

— Нет, не видал. Да я — не ты, с навью не знаюсь… Но есть у меня полный список с вироланского трактата о нежити, писаный для ихней вироланской Конгрегации, чтобы знали врага в лицо… Там и о снегурках есть несколько страниц. Труд основательный, в нем много правды написано, жаль, что цель не хороша… Но была бы другая цель — может, правды бы вообще не написали. Ну, ты не дурак, отличишь правду от вымысла: понятно, опасность нежити там преувеличена. Но преувеличена не сильно — дабы славные воины вироланского Ландмайстерства не опустили руки и не наделали в штаны, столкнувшись с нежитью.

— Дашь почитать?

— Дам, конечно. Только вряд ли Найденка — ледяная девка. Небось ее приемный отец живую девочку от неживой отличить мог с первого взгляда.

— А ты? — вскинулся Лахт.

— Что я?

— Можешь с первого взгляда живую девочку отличить от неживой?

— Кто его знает… Но я ее не купал, не одевал и не кормил, даже за руку никогда не брал, только издали смотрел.

— А я вот брал сегодня… — вздохнул Лахт.

— И как?

— Знаешь, если каждую девочку с холодными на морозе руками причислять к нежити и отвозить в лес, девочек на белом свете скоро вообще не останется.



Йочи не спала — ходила туда-сюда по кухне, качая дочурку на руках, чтобы ее плач не разбудил сына. И встретила она Лахта добрым словом:

— Явился — не запылился!

— Я к дядьке Шату в гости заглянул…

— Ну да, куда еще пойти из гостей, как не в гости?

— Дядька Шат мне настойку дал для Ютты… — попытался оправдаться Лахт.

— А я тут места себе найти не могла: порассказали мне, как тебе сегодня едва мозги не вышибли в кулачном бою.

— Кто это успел?

— Нашлись добрые люди.

— Мозги — ерунда, вот зубы и вправду чуть не вышибли…

Ютта снова захныкала, и Йочи приложила палец к губам.

— Хочешь, я ее покачаю? — шепотом спросил Лахт.

— Разденься сперва. И можжевеловкой от тебя за версту несет.

— Да ладно, что я там выпил-то? Самую малость.

Он скинул полушубок, повесил шапку на гвоздь и уселся на лавку снимать сапоги.

— Слушай, а у тебя дома, в полночных землях, ничего не рассказывают о снегурках? Ледяных девушках?

— Нет. Но здесь мне о снегурке рассказывала бабка Арва. Будто живет поблизости ледяная девка, Карачунова внучка, по ночам в чужие дома пробирается, у деток тепло забирает. И чтобы она в дом войти не могла, надо горшок с горящими угольками на пороге оставлять.

— А где поблизости, она не сказала?

— Раньше, говорят, в Сиверном где-то жила, а потом оттуда сбежала. И где теперь живет — никто не знает. Потому зима с каждым годом все холодней становится, что снегурка жива и невредима где-то рядом ходит. Снегурки у бездетных стариков обычно поселяются, морок на них наводят. Вот старики и берегут приемное дитятко, прячут от злых людей. А извести снегурку очень просто — она тает от мужской ласки. Потому, если ее отдать замуж, она в первую же ночь и растает.

— Нормально! — неуверенно хохотнул Лахт. — И нянька, значит, тоже ее снегуркой считает…

— Это девочку, которую ты замуж хочешь выдать?

— Ну да.

— Тогда я понимаю, почему она не хочет замуж. И почему боится жениха.

Йочи с такой легкостью сказала вслух то, о чем Лахт боялся даже подумать… Нет, не снегурки он опасался — ему была неприятна мысль, что Найдена его обманывала.



Настойка дядьки Шата подействовала, Ютта уснула крепко и спокойно. Йочи и рада была ответить на ласки мужа, но так и заснула у него в объятьях, оборвав разговор на полуслове — понятно, устала…

Лахт повалялся немного — тоже спать хотелось, — но не выдержал, поднялся потихоньку, чтобы не разбудить жену, и пошел вниз, в библиотеку — прочесть, что же виролане написали о снегурках в своем трактате…

Снегурки, как и подменыши, — не совсем нежить, эта навь почти неотличима от живых детей, потому что растет, взрослеет. Впрочем, как снегурки, так и подменыши редко живут долго.

Главная черта снегурок: они никого не любят и тем более не влюбляются. В отличие от навок, снегурки умны и хитры, потому что живут среди людей и вынуждены притворяться обычными девушками. Они не любят огонь, но и не боятся его.
Снегурки рождаются долгими зимними ночами, до солнечного рождества — Рогатый хозяин полночных земель выводит их к жилью на рассвете, и непременно туда, где живет немолодая бездетная пара.

Чем взрослей снегурка, тем холодней зима в тех местах, где она живет. И тем меньше там любви и тепла в человеческих душах, тем меньше свадеб и детей, и тем больше безвременных смертей, особенно смертей и болезней от холода.

Выявить снегурку просто: ее убивает любовь мужчины. Если девушка не растаяла, лишившись невинности, она обычная девушка.

Лахт кашлянул: вряд ли йерру Шусту этот способ выявления снегурки придется по душе… Впрочем, ведьм Конгрегация выявляла еще более радикальными способами, а насиловать девок черные всадники никогда не брезговали.

Далее трактат переходил к подменышам, и логика снова порадовала Лахта своей простотой (которая, как известно, хуже воровства). Если дитя некрасиво, непослушно, прожорливо, крикливо и непохоже на отца с матерью — речь идет о подменыше. И избавиться от такого дитяти незазорно. Впрочем, сначала стоит попытаться вернуть родное дитятко — для этого подменыша следует бить посильнее или жечь огнем, тогда его настоящие родители сжалятся над младенцем и обменяют его обратно. (Должно быть, в тех местах, где обитал автор трактата, снегурки жили в каждом доме, потому любви и тепла в душе его не осталось вовсе…) В отличие от снегурок, подменыши привязываются к приемным родителям и, если доживают до юности или даже зрелости, могут одарить приемную семью неожиданным богатством. Особняком стоят подменыши, которых подменили не в младенчестве, а в возрасте трех-семи лет — чаще всего, пропавшие в лесу и неожиданно вернувшиеся дети. Лесная навь забирает себе настоящего ребенка, а взамен отправляет к родителям чурку, похожую на их сына как две капли воды. Родители не сразу замечают подмену и растят чурку как родное дитя. Такие подменыши опасней прочих и часто несут смерть той семье, в которой растут. В отличие от подменышей-младенцев, чурки ласковы, послушны и льстивы, но выявить их все-таки возможно: они не знают слов благодарности, не могут их выговорить. Если угостить чурку леденцом или пряником, он только кивнет в ответ, но ни за что не поблагодарит.

Н-да, по этой примете вироланская конгрегация наверное нашла немало чурок среди детей-невеж…


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 21-й день студеного месяца
На охоту выехали с рассветом: егеря Солнечного Яра обложили стадо кабанов и быстро выгнали бы на стрелков, но володарь такой охоты не пожелал — дескать, жениху не в чем будет проявить молодецкую удаль… Ружья же он именовал не иначе как хлопушками, больше доверял рогатинам и самострелам. Впрочем, ружья были и у егерей, и у володарских друзей-родственников.

— Ты ничего лучше не мог придумать? — спросил Лахт, когда, уже по дороге в лес, разузнал, на кого володарь собрался охотится. — Ты моей смерти хочешь? Во время гона на свиней охотиться?

Жених ехал верхом рядом с невестой и вел с ней неторопливую беседу — Лахт счел, что им лучше не мешать.

— Самое то, — безо всякого чувства вины ответил володарь. — Кто девкам удаль собрался показать — и секача взять может, а остальные поросят к ужину настреляют.

— И брать секача он будет на глазах у невесты?

— Было бы неплохо, — не желая замечать подвоха, кивнул володарь.

— А секача в свои замыслы ты посвятил? Он догадается, что переть надо вот на того героя, у которого рогатина в руках? Вдруг он решит, что с юной девой сладить проще?

— Да где это видано, чтобы секач на девок бросался? Свиней ему мало, что ли? Не, секач на охотника бросается, девки ему без надобности.

— А где видано, чтобы девок на охоту с собой брали? Наверно, потому кабан на охотника и прет, что обычно больше не на кого.

— Вот ты и постоишь рядом с невестой, за ручку ее подержишь, — расхохотался Солнечный Яр.

— Я сразу так и сказал: ты смерти моей хочешь.

— Хочешь, ружье дам?

— Не надо мне твоего ружья, у меня свое есть. Толку с него? Один раз стрельнул, а потом секача прикладом в рыло бить, что ли?

— А нож тебе на что?

— Значит так, — постановил Лахт. — Я с невестой вон на тех дровнях посижу, возле лошадей. А ты ей потом в подробностях расскажешь, до чего удалой жених ей достался. Идет?

— Ладно, — неохотно согласился володарь. — В самом деле, девка только под ногами будет путаться.




На дровнях в лес везли оружие, а назад собирались тащить охотничьи трофеи. Вместо теплых меховых одеял застланы они была сеном, и, усаживая туда Найдену, Лахт даже извинился. Она покосилась на него с удивлением.

Лошадь не распрягали, и она понуро стояла между оглоблей, время от времени дергала телегу, сдвигаясь на шаг-другой: пробовала пожевать ветви краснотала, отгородившие лес от опушки. Похоже, прутья ей пришлись не по вкусу…

Понятно, ружья и рогатины разобрали, в санях остались только отточенные колья, и, разумеется, те, на которые никто не позарился — потоньше и покороче… Трое конюхов, оставленных с лошадьми, топтались чуть в стороне — костер им разжечь позволения не дали, чтобы дым не напугал зверей, а потому они зябли, прятали руки в рукава и приплясывали от холода.

Лахт, сидя на дровнях, тоже вскоре промерз, и, чтобы не стучать зубами, прошелся туда-сюда, размялся, похлопал себя по плечам.

— А тебе не холодно? — спросил он Найдену.

Она покачала головой:

— Я тепло одета. А почему ты не пошел со всеми?

Одета она была не теплей Лахта.

— Не люблю охоту. Не чувствую азарта, — соврал Лахт.

Впрочем, одно дело пойти в лес и подстрелить зайца на ужин жене и детям, и совсем другое — пьяной толпой загонять стадо свиней.

— Тогда расскажи что-нибудь. Скучно просто так сидеть, — сказала Найдена.

— Что тебе рассказать?

— Что-нибудь. Ты же ученый человек, наверняка бывал в чужих краях.

— Бывал.

Лахт успел рассказать несколько историй, когда далеко за деревьями захлопали ружейные выстрелы и раздался поросячий визг. Он на всякий случай сполз с дровней на снег, поглядывая по сторонам — с самого начала почему-то чувствовал тревогу. И, как оказалось, не напрасно. Секач, не посвященный в замыслы володаря, вышел не на героя с рогатиной, а на стрелков с ружьями — и те недолго думая подняли беспорядочную пальбу, но, понятно, не убили, а лишь подранили зверя. И тот, развернувшись, кинулся бежать в противоположную сторону, как раз туда, где охотников ждали оставленные лошади и дровни…

Лахт, пристально смотревший в сторону выстрелов, заметил бегущего кабана издали — тот несся, не разбирая дороги, быстрей, чем вчера неслись володарские сани, запряженные тройкой лошадей. Нет, он не спасался бегством, потому что, завидев Лахта, слегка изменил направление — решил, должно быть, поквитаться хоть с кем-нибудь. Трое конюхов бросились врассыпную, Найдена привстала с дровней и ахнула.

— Сядь на сани, ноги подбери и держись крепче, — велел ей Лахт, потянувшись к заточенным кольям — все лучше, чем с голыми руками.

Перепуганные лошади забились, срывая поводья, вслед за ними дернулся и битюг, запряженный в дровни, но то ли полозья примерзли, то ли снег впереди оказался слишком глубок — дровни не тронулись с места.

А секач приближался, и Лахт с ужасом увидел, что за ним по снегу тянется кровавый след. И лишь тут догадался, насколько неудачную выбрал позицию: когда на тебя несется подраненный кабан, достаточно в последний миг сделать шаг в сторону, и неповоротливый зверь промахнется, пробежит мимо. Но за спиной у Лахта стояли дровни, на которых сидела девочка, и неизвестно, чем кончится дело, если туша весом больше десяти пудов со всей дури врежется в хлипкий тесовый настил саней.
Потому больше ничего не оставалось, как встать потверже и пригнуться, выставив вперед хлипкий кол. Надо сказать, в последний миг Лахт едва не отшагнул в сторону — когда увидел прямо перед собой налитые кровью глазки секача и направленные в живот кривые клыки.

Удар кабаньей туши оказался гораздо тяжелей, нежели представлялось: кол, воткнувшийся в грудь зверя, переломился в двух местах, но Лахта швырнуло назад, ударило настилом дровней под колени, и он растянулся не на снегу, а на дровнях — полозья сдернуло с места, и битюг в панике рванул с места в карьер, а Лахт едва не соскользнул в снег, под ноги бившемуся в агонии секачу.

Обычно битюги спокойны и неторопливы, но тут, понятно, перепуганный мерин понесся вперед вдоль лесной опушки не хуже лихого скакуна полуденной породы, по неглубокому еще снегу — порванные поводья болтались у него под ногами. Лахт перевернулся на живот и попытался подняться, но лишь покрепче вцепился ногтями в тесовый настил. Найдена тоже держалась изо всех сил. Впереди кромка леса поворачивала в сторону, и на пути лошади вставали кусты подлеска, а за ними — тяжелые стволы вековых сосен… Только бы за кустами не было оврага! Битюг убьется, переломает ноги, как пить дать!

Напуганные лошади не разбирают дороги, но этот, увидев впереди преграду, свернул в сторону, да еще так резко, что Лахт таки не удержался на дровнях — срывая ногти, съехал в сторону, и, раза два перекувырнувшись, врезался в стену густого подлеска. Рядом с ним с визгом села в снег Найдена.

С кустов на голову посыпался пушистый снег, а битюг тяжелым галопом продолжал нести вперед уже пустые дровни.

Найдена с удивлением крутила головой по сторонам. Лахт осторожно шевельнулся — вроде бы цел… Разве что руки ободраны шершавым колом, да вправду сорван один ноготь — не сравнить с распоротым кабаньими клыками животом… Он сел и тряхнул головой — шапки не было, ну да не велика потеря.

— Ты цела? — спросил он девочку.

Она еще раз огляделась в недоумении, а потом неуверенно рассмеялась.

— Чего смешного?
— Да я, понимаешь, так и не поняла: вот только сидела на дровнях, и вдруг сижу в снегу…
— Бывает, — вздохнул Лахт, начал подниматься и отряхиваться.
Ему казалось, что дровни отъехали не больше чем на четверть версты, на самом же деле он ошибся раза в четыре — следы лагеря виднелись где-то на горизонте. Секача, он, должно быть, все же убил, потому что никакого движения в той стороне не наблюдалось. Тишина стояла — зимняя, холодная, звеневшая в ушах.

— Не сиди долго в снегу, — сказал он Найдене. — Простудишься. Пошли, что ли, назад…

— А лошадь?

— Лошадь пусть конные володарские други ищут, а мне что-то не хочется по колено в снегу по полям ползать.

На опушке в самом деле было много снега — намело ветром, — потому Лахт решил двигаться лесом, где снега было не выше чем по щиколотку, и идти он почти не мешал.
Если бы не тишина, звеневшая в ушах… А ведь он никого не звал, ни у кого дороги не спрашивал — а ощущение было такое, будто и не явь вокруг него. Зимняя лесная навь страшней и опасней летней — злая, безжалостная, как и породивший ее сущий мороз.
Сперва казалось, нет ничего проще идти по лесу вдоль опушки — всегда виден просвет меж деревьев. Но вот встретились впереди несколько поваленных елей в обхват толщиной — и уже не видать просвета, куда ни посмотри…

Лахт долго не мог поверить, что не знает, куда идти, что давно увел Найдену с опушки в лесную чащу. А когда поверил, открыл было рот, чтобы спросить отца-хозяина леса, лес ли он стережет или шутки шутит, но вовремя прикусил язык — это не озорной лесной хозяин, а кто-то пострашней… Тот, кто сразу заявил о своем присутствии звоном в ушах, взглядом в спину… Может, и сам дед Карачун — сейчас его время, до солнечного рождества осталось всего несколько дней… Бросить вызов мнимому богу — это верная смерть.

А вот нечего охотиться на кабанов во время гона!

Лишь через час бесплодного блуждания по лесу Найдена осмелилась спросить:

— Мы заблудились, да?

— Похоже… — кивнул Лахт.

По зимнему лесу в пасмурную погоду можно плутать неделями — даже если кажется, что жилье поблизости. Особенно, если тебя за нос водит сам дед Карачун. Уж не потому ли, что Лахт разгадал тайну его внучки?

— Надень тогда мой платок на голову, — любезно предложила предполагаемая снегурка.

— А ты?

— А мне пока и шапки хватит. Надень — уши отморозишь.

Да, мороз крепчал, трещал в ветвях деревьев, щелкал внутри стволов. И больше ни звука в лесу не раздавалось — только тишина звенела в ушах, будто дед Карачун вот-вот выйдет навстречу, ударит по земле тяжелым посохом, призывая на помощь вьюжные полночные ветра, закружит голову, лишит силы, заморочит, уложит в снег, убаюкает…

Лахт тряхнул головой, разгоняя сонливость, и взял у Найдены платок, надел на голову, завязал по-бабьи, вокруг шеи — да и пусть смешно, жизнь-то дороже!

Показалось, или впереди мелькнули темные бревенчатые стены? Внутри что-то екнуло, разлилось в груди сырым промозглым холодом. Могильным холодом, а не сухим чистым морозом. И будто даже землей пахнуло. Кровью и смертью.

— Гляди, гляди, дома! — обрадовалась Найдена и ускорила шаг.

Не дома — дом. Один дом среди леса, и не охотничий лабаз, не клетушка, чтобы в лесу заночевать — крепкий двужильный дом, да побольше, чем Лахт выстроил самому себе. С подворьем: конюшня, амбар, дровяной сарай, ряж колодца.

Он поймал Найдену за руку.

— Погоди. Этот дом может оказаться пострашней сущего мороза…

— Это ты погоди, — ответила та, не сводя глаз с конька крыши, украшенного не петушком или лошадкой, а оскаленным черепом лесной саблезубой кошки… — Я помню этот дом. Я была здесь.

— Когда? — спросил Лахт.

Она покачала головой и попятилась, встала вплотную к Лахту.

— Не знаю.

— С батюшкой, может?

Всякое бывает — и лихим людям, случается, нужен ученый лекарь. Но какой ученый лекарь потащит в лес дитя? В такие дома своей волей не ходят и назад далеко не всегда возвращаются. Разве что… Могли забрать дочь, чтобы затащить к себе ученого лекаря.

— Я помню… — пролепетала Найдена. — Факелы… Много факелов.

Даже сквозь меховую рукавичку Лахт чувствовал, как дрожит ее рука. И сама она дрожит — он решил было, что сейчас девочка разревется и бросится бежать.

Сам он тем временем разглядел дом и двор получше: конюшня пустая, снег вокруг нетронут, — лишь протоптана дорожка от крыльца к колодцу и сараю. Ставни открыты, значит, в доме кто-то живет. Но вряд ли целая ватага здоровых мужиков — давно бы снег истоптали. А впрочем, сколько времени прошло с последнего снегопада? Дня три? Лихие люди в своей лесной берлоге не все время живут — лишь бражничают и прячут добычу. А в их отсутствие порядок и тепло в доме поддерживает или кто-нибудь из «братьев», или «матушка», или «сестрица»… Так что от этого дома лучше держаться подальше — братья-разбойнички могут нагрянуть в любую минуту.

Нет, Найдена не бросилась бежать. Наоборот — осмотрелась и сказала:

— Здесь дорога должна быть. Я помню большие сани и пару лошадей.

— Точно не дровни?

Она покачала головой.

— Большие сани, широкие. Шубы в санях, много. Тепло помню. И как кони храпят. Факелы и людей много.

Уже не только рука — сама девочка дрожала так, что в тишине отчетливо слышался стук зубов.

— Тебе страшно? — спросил Лахт.

Она неуверенно кивнула.

— Мне… знаешь, мне не страшно, а будто сейчас будет страшно. Если немедленно не уйти. Давай уйдем, пожалуйста! Давай поскорее отсюда уйдем! — горячо зашептала она.

В таком доме дитя может увидеть что угодно — например то, что лучше навсегда забыть.




Не дорога, не просека — но и не совсем тропа вела от разбойничьего дома на Сиверную дорогу. Тропа петляла, и кое-где на ней были срублены деревья — там, где меж ними не смогла бы пройти телега или широкие сани. Но сейчас по этой тропе к дороге вели лишь следы двух пар лаптей — женских или детских. Значит, скорей всего «сестрица» — и сестрица с дитем, что вовсе не удивительно. Чтобы жила девица при разбойничьей ватаге и не понесла?

— А тропу эту ты помнишь? — спросил Лахт.

Найдена покачала головой.

— Я… знаешь, что еще помню? Деда с собаками. Много собак, целая свора. Он меня за руку вел, а собаки вокруг бегали.

— А во что он был одет, не помнишь? — спросил Лахт. Большую свору только богатый человек может держать. А впрочем, это мог быть володарский псарь или егерь.

— Нет. Темно было. Бороду помню — серая такая борода, длинная, нечесаная.

Вот, значит, какое дело… Недаром дядька Шат с названным отцом Найдены предполагали, что с ее настоящими родителями случилась беда. Если они попали в лапы к разбойникам, то живыми бы не вышли. А девочка спаслась, и не чудом вовсе — получается, добрый человек ее из лесу вывел.

Но в Сиверном? Отсюда вест пятнадцать по лесу… Не пройти ребенку четырех лет по лесу пятнадцать верст.

Впрочем, кто сказал, что они шли пешком? Выбрались на дорогу и дальше на санях поехали.

Однако зачем доброму человеку везти ребенка такую даль и бросать на краю леса?
Может, то, что Найдена помнит, и не о том вовсе. Может, вправду ее приемного батюшку лихие люди к себе затащили. Вот, например, роды у «сестрицы» принять. И отпустили потом с миром, взяв обет молчания. Своих «сестер» разбойники обычно любят и берегут.



На Сиверную дорогу вышли в сумерках, близ Дверницы, а до мызы добрались к ужину.

— А знаешь, здорово получилось, — завидев амберный свет ее окон, сказала Найдена. — Жених похвалялся на рогатину секача взять, а взял его ты, да еще и на гнилой дрын, а не на рогатину.

— Ну, не такой уж и гнилой… Да и не то чтобы взял…

— Однако меня защитил ты, а не он.

— Так я же обещал быть рядом, если что…

Еще у ворот мызы стало ясно, что не только все дворовые, но и половина Росицы рыскала по лесам в поисках Лахта с Найденой — и ни с чем вернулась по домам. Оказалось, направившись по санному следу, конюхи не заметили места, где Лахта и Найдену выбросило с саней — следы их остались за кустами. Секач, раненый в горло (а не в грудь вовсе) издох на глазах подбежавшего володаря.

Встретили их радостными криками, а кто-то из мальчишек даже кинулся в володарский дом сообщить добрую весть — с ним Лахт столкнулся в дверях.

В гостином зале пахло жареной свининой. Солнечный Яр первым поднялся с места и проорал зычным нетрезвым басом:

— Слава победителю дикого вепря!

— Сам дурак, — ответил на это Лахт. — Я сразу так и сказал: ты смерти моей хочешь.

Однако пирующие подхватили слова володаря — со всех сторон понеслась «слава», Лахту поднесли глубокую чарку (спасибо, с горячим вином, а не с можжевеловкой), чарку поменьше сунули в руки Найдене. Солнечный Яр нарочито подвинулся, предлагая Лахту место по правую от себя руку, и, понятно, обиделся бы на всю жизнь, если бы тот предложения не принял.

Лахт хотел снять шапку, но вспомнил, что на голове у него бабий платок…

— Всех нас посрамил, всех! — володарь довольно хлопнул Лахта по плечу. — Кто еще возьмется секача палкой завалить, а? Ты один такой герой!

— Я бы тоже не взялся, но ты мне выбора не оставил, — проворчал Лахт, усаживая Найдену рядом с собой, напротив жениха.

— Я тебе ружье предлагал! — возмутился володарь.

— По твоему кабанчику из ружей все кому не лень палили, и что?

— Ты давай — рассказывай, как было дело! И где вы шатались весь день, рассказывай тоже.

Вместо рассказа Лахт хотел спросить, что за дом такой стоит в лесу в трех верстах от Дверницы, но тут будто что-то толкнуло его изнутри: нельзя говорить здесь, при всех, об этом доме. Ощущение это было неприятным, необъяснимым. Впрочем, объяснение Лахт все-таки нашел, немного поразмыслив: а ну как кто-то из друзей-родственников володаря бывает в этом лесном доме? Тогда и Лахт, и Найдена могут, чего доброго, не дожить до утра…

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 22-й день студеного месяца
— Дом, говоришь? — володарь нахмурил густые брови. — Знаю я этот дом.

Лахт нарочно приехал на мызу не ранним уже утром — чтобы Солнечный Яр успел опохмелиться после вчерашнего. Верно рассчитал: володарь, развалившись в кресле, попивал горячий мед, закусывал его холодной свининой и пребывал в добром расположении духа.

— А если знаешь, почему он там до сих пор стоит? — удивился Лахт, тоже хлебнув медку.

— А что ему не стоять? Сжег бы я его, но там блаженная Любиха с дитем живет. Не хочет в Дверницу перебраться, да оно и понятно: заклюют.

— Ты давай по порядку рассказывай.

— Длинная история. Нехорошая, страшная. И моя вина в том тоже имеется, потому не люблю я эту историю вспоминать. Но тебе по дружбе расскажу. Сколько лет-то прошло? Любихиному пацану лет восемь примерно, значит, не больше девяти лет тому назад это было. Ну, началось, конечно, раньше — лет двенадцать, а то и все четырнадцать назад. В общем, объявились на моей земле лихие люди, ватага Лесного Кота. Хитрые были, своих не трогали, только проезжих, и не здесь, а больше на Полянской дороге, или около Суиды, или в Сиверном. Хитростью богатых путников заманивали в лес, купцов обычно. В живых никого не оставляли, потому не сразу разбойников стали искать. Ну и искали не здесь, конечно. Однако слух все же пошел — шутка ли, на дороге люди пропадают? Ты представь: выехал купец из города, вез с собой пуд серебра, должен был до Лауки добраться — и не добрался. Вот и где его искать? Сто верст с лишним. Все леса вдоль Полянской дороги не прошерстишь, а уж в Двернице их искать точно не догадаешься.

— Лесного кота, говоришь?

То-то на коньке был кошачий череп…

— Ну да. Болтали, верховодит ватагой саблезубый кот-оборотень. Человеком перекинется и сладкими речами соблазняет путников. А как въедут в лес, он котом обернется и жертву на клочки разорвет.

Признаться, Лахт не любил сказки о кошках-оборотнях…

— И как же их разоблачили? — спросил он, потому что володарь замолчал и задумался.

— А их не разоблачили, — будто очнулся Солнечный Яр. — Любиха у них «сестрой» была. Ну, ты же понимаешь, те бабы, что при разбойничьих ватагах живут, рот на замке держать умеют. Здоровая была баба, одна дом держала. И, похоже, всей ватагой ее братья-разбойники любили. В Двернице не бывала — за мукой и крупой в Сиверный ездила, а там, известно, на ярмарку много народу приезжает, всех не упомнишь. Может, Любиха и раньше тронутая была: виданное ли дело, чтобы одна баба да на дюжину мужиков? Но, сдается мне, она в тот день умом и тронулась…

— В какой день?

— Слушай, не перебивай. Зимой дело было, в конце вьюжного месяца. Присылают за мной из Дверницы мальчонку, говорят, там какой-то ужас приключился. Ну, я сбираю своих, седлаем коней — и туда. Посмеиваемся по дороге: выдумают смерды ерунды, а потом сами же ею и ужасаются. Потом уж нам не до смеха стало: я тебе скажу, никогда я не видал такого, ни до, ни после. И, признаться, не хочу видеть. Мужики в Двернице нас встречают, ни слова не говорят — сами, мол, увидите. Отмахиваются, лицом бледнеют — и это не юные девы, а мужики, всего в этой жизни повидавшие. Утром, только рассвело, в Дверницу Любиха прибежала: волчицей воет, о землю головой бьется, двух слов не может связать, только руками машет. А руки все в крови… Решили было, что она глухонемая. В общем, ведут нас к этому дому, а Любиху мы тащим с собой. Подъезжаем к нему — а погода стоит! Мороз и солнце, красота кругом, лес белешенек… Ну, я дом увидал и сразу понял, что проморгал разбойничью ватагу… И слухи про Лесного Кота сразу вспомнил, и про пропавших путников. Во дворе две собаки воют, в хлеву скотина чуть не на крик кричит, в конюшне лошади ржут. Заходим в дом — в сенях уже запах крови слышен. Я первым шел, отворил двери — мать моя! Стол накрыт, на нем чего только нету — только лебедей жареных не хватает. А вокруг стола двенадцать мертвецов сидят, и всё молодые парни, здоровые, как на подбор. У всех глотки перерезаны и глаза не закрыты. Сидят — будто смотрят и улыбаются. Кровищи по щиколотку. По стенам кровища, печь беленая кровью забрызгана. Уж я-то разные виды видывал, но тут и меня едва не вывернуло, что говорить об остальных… Толпой на двор выкатились, все крыльцо облевали. Оклемались немного, в себя пришли — стали трясти Любиху. Спрашиваю: кто из них Лесной Кот? Она только рот кривит и на крышу пальцем показывает — а на конек голова саблезубой кошки насажена. Вот такое дело…

Володарь замолчал, отодвинул миску со свининой, поискал глазами можжевеловку, но не нашел и хлебнул меду. Поморщился.

— Оказывается, Любиха ночевала в Сиверном, на постоялом дворе. «Братьев» она в ту ночь не ждала, однако из Сиверного вернулась затемно. Засветила лучину и вот это вот все увидала… Потом уже, через несколько дней, она немного в себя пришла, но говорить так и не начала, лопочет что-то непонятное — вроде, по-нашему, по-славитски, а ни слова не разобрать. Ничего толком не рассказала, да, может, и не знала ничего. Ее дело нехитрое — хозяйство да любовь. Показала где награбленное держали, — а там пусто, даже медной чешуйки не осталось. И вот ужас-то: убитых разбойники не хоронили — бросали в яму и дерном прикрывали сверху. Мы весной эту яму раскрыли, штук сорок черепов насчитали. И сверху пять трупов, с последней зимы. С той поры и перестали люди на дорогах пропадать. Я, признаться, все на Любиху думал — может, «братья» обидели ее чем, а может, на их сокровища она позарилась. Но ведь парней-то двенадцать было… Это как же получается: она одному глотку режет, а остальные сидят и ждут своей очереди? Да еще саблезубый кот в придачу.
— Кто бы это ни был, а дюжине парней разом он горло перерезать не мог.

— И что тогда? Я считал, что это другая ватага постаралась, числом побольше. Небось ограбили какого-нибудь разбойника, вот братья за своего и отомстили.

Лахт покачал головой. Неожиданно картина произошедшего прояснилась — а как и почему прояснилась, Лахт сам себе сразу объяснить не смог.

— Слушай, что я скажу… — Лахт поглядел в потолок. Стоит ли все говорить володарю? — Чтобы дюжине парней глотки перерезать, довольно их сонным зельем опоить. Да таким, чтобы за столом и уснули. Только вряд ли это была твоя Любиха — какой ей смысл? Я думаю, их убил Лесной Кот. Чтобы не делить награбленное.

— А кошачья голова на коньке?

— Сказки это, про котов-оборотней… — пробормотал Лахт сдержанно.

— Говори мне — сказки! Это ты оттого, что жена у тебя — рыжая лаплянка и саблезубой кошкой может оборачиваться.

— Да пошел ты… — Лахт отвернулся.

— Ладно, ладно, шучу.

Лахт бы нисколько не удивился, если среди сорока с лишним загубленных разбойниками душ оказались бы и настоящие родители Найдены…


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 26-й день студеного месяца
Солнечный Яр хотел освободить Лахта от обязанности везти Найдену на Ржаную мызу — сам засобирался в гости к «соседочке». Обещал доставить девку в лучшем виде.

— Давай на чистоту, сын Ветра… — вздохнул Лахт. — Я, конечно, такую даль тащиться не очень-то хочу. И Йочи не обрадуется, если я опять куда-нибудь уеду. Но… Понимаешь, я обещал Найдене, что не позволю выдать ее замуж насильно. Верней, приложу к этому все силы.

— Да ну? — сердито спросил володарь. — Тебя о чем просили-то? Уломать девку пойти замуж. А ты что выдумал? Все наоборот решил устроить?

— Она не хочет за него замуж, не любит она его, боится.

— Стерпится-слюбится. Ну ты погляди, как жених-то хорош! И богатый, и красивый, и за себя постоять может, и поговорить с ним — одна радость, а улыбнется — так сразу видно, что добрый он человек.

Лахт вспомнил вдруг улыбку жениха в кулачном бою и покивал:

— Ага, он так сладко улыбался, когда мне лицо чистил… Я сразу и понял, что передо мной добрый человек.

Володарь потемнел и прокашлялся:

— Чего не бывает в кулачном бою, на кураже?

И Лахт едва не сказал, в чем подозревает йерра Шуста, однако прикусил язык: такими обвинениями не бросаются без доказательств.

— Ладно, — вздохнул он. — Но к фрове Милане я все-таки поеду и попробую ее отговорить от этой свадьбы.

— Она выгонит тебя взашей — этим все и кончится.

— Я знаю, — хмыкнул Лахт. — Но я обещал. Сделать все, что от меня зависит.

— Ты обещал девку уломать! Вот что ты обещал!

— Ничего подобного. Я лишь согласился попробовать. А что если она в самом деле снегурка и умрет в первую же ночь после свадьбы?

— Какая такая снегурка? — удивился володарь.

Лахт рассказал о том, почему фрова Милана так торопится выдать Найдену замуж. Солнечный Яр только расхохотался в ответ.

— Ох уж мне эти бабы… — Он смахнул слезу. — Ох, ну ведь прелесть же какие глупые! Снегурка! Да девка же кровь с молоком! Румянец-то, румянец какой с мороза, ты видал? Эх, был бы я лет на десять помоложе, я б сам к ней посватался! Слушай, а давай проверим, снегурка она или нет!

На этот раз кашлянул Лахт, вспомнив трактат, написанный для вироланской конгрегации.

— Э-э-э… — замялся он. — Это каким же образом?

— Да очень же просто! Надо предложить ей другого жениха. Если она и за другого выйти не согласится, значит она снегурка. А если за другого пойдет — значит, ей вправду именно йерр Шуст не по нраву пришелся. А? Здорово я придумал?

— Если ты предложишь ей в женихи себя, то выйдет, что она снегурка, — ответил Лахт.

— Да не же, найти молоденького, пригожего… А лучше всего спросить ее саму, за кого бы она пошла замуж.

— Она говорила, что замуж вообще не хочет, ей и с нянечкой хорошо живется.

— Всем девкам до свадьбы живется лучше, чем после. Однако все они идут замуж, потому что выбора-то нет…

А что? Если фрова Милана готова отдать воспитанницу первому встречному, то почему это непременно должен быть йерр Шуст? Почему не выдать ее за того же пригожего Лемпи, сына пастуха? Не все ли равно фрове Милане, в чьих объятьях снегурка растает?



По пути на Ржаную мызу Найдена была молчалива и будто бы спокойна, но… С таким же спокойствием мышь смотрит в глаза гадюке.

— Тетенька назначит свадьбу на завтра, вот увидишь… — сказала она со злой усмешкой.

— Вряд ли. Скорей, на солнечное рождество, — ответил Лахт.

— Солнечное рождество через три дня. Так что разницы никакой.

— Я же обещал тебе… — начал Лахт, но Найдена его перебила:

— Ты ничего не обещал. Сделать все возможное — это не обещание.

— Слушай. Мне вряд ли удастся уговорить фрову Милану не отдавать тебя замуж. Но вот отдать тебя, хоть и через три дня, кому-нибудь другому — этого добиться можно запросто. Подумай, за кого бы ты согласилась пойти?

— Я вообще не хочу замуж, — вздохнула Найдена. — Но вот если бы… это был Лемпи…

Все-таки сын пастуха. Фрова Милана ни за что не согласится. Назови Найдена хотя бы кузнеца, или любого из ученых людей, или еще кого-нибудь с деньгами и положением, и Лахт бы навсегда разуверился в том, что она снегурка. Но чего проще сказать, что она согласна выйти за Лемпи — все равно за Лемпи ее не отдадут.


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 27-й день студеного месяца
Да, володарыня назначила свадьбу на солнечное рождество, до которого оставалось всего три дня. Позвала Солнечного Яра посаженым отцом Найдене.

Лахт долго собирался с духом, прежде чем начать разговор, — уж очень предсказуем был результат. Наверное, из разговора ничего не вышло, потому что с самого начала не верилось в его успех. Впрочем, началась встреча мирно — Лахт вручил володарыне плоскую лампу для ее нового светильника, и та щедро за лампу заплатила.

Однако взглянуть на светильник Лахту так и не довелось… Фрова Милана выслушала его от начала до конца, не перебивая. А потом поднялась, указала пальцем на дверь и тихо сказала:

— Вон отсюда. Чтобы я тебя никогда больше не видела.

Лахт, правда, не сдался и добавил:

— Фрова Милана, он ведь разбойник. Душегуб, убийца. Ну отдайте ее за Лемпи, какая вам разница?

— Чтобы вся Угорская четвертина судачила потом, что Милана Расславишна отдала сиротку, дочь ученого человека, замуж за пастуха? А что Шуст Минич разбойник — это еще надо доказать. Не пойман, как говориться, не вор.

— Ладно, — Лахт поднялся. — Если я докажу, что он разбойник, вы отмените свадьбу?
Володарыня лишь поморщилась.

— Вы же не хотите, чтобы вся Угорская четвертина судачила о том, что Милана Расславишна отдала сиротку за разбойника? — продолжил Лахт.

— Убирайся вон, — процедила она. — Чтоб духу твоего здесь не было! Мерзавец! Только попробуй пускать злые сплетни — я тебя со свету сживу! А жену твою, кошку рыжую, выдам смердам на расправу!

Внезапно дверь распахнулась.

— Милана! — рявкнул Солнечный Яр, наверняка подслушавший разговор. — Да ты ума решилась? Ты чем грозишь-то честному человеку? Вбила себе в голову сущую ерунду, курам на смех! Зимы ей холодные, понимаешь! Снегурку извести решила, всю Угорскую четвертину от навьи спасти! А ты, йерр Лахт, катись отсюда подобру-поздорову. Тоже выдумал: девке жених не угодил! Уйди с глаз моих, пока не рассорил меня с соседочкой.


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 28-й день студеного месяца
Однако по пути в Росицу Лахт заехал-таки на почтовый стан.

Йерр Шуст принял его радостно, распахнул объятья — и глядя ему в глаза, Лахт едва не решил, что сильно ошибся, что наитие на этот раз его обмануло, да еще как!

— Йерр Шуст, откажись от Найдены, — — уклонившись от дружеских объятий, начал Лахт с порога. — Не хочет она за тебя идти, она другого любит.

— Да ты чего? — Жених стал похож на обиженного ребенка. Не рассердился, нет. И Лахт почувствовал себя негодяем. — Думаешь, я буду ей плохим мужем? Думаешь, я ее когда обижу? Девичья любовь — дело сомнительное и очень недолгое, сегодня она одного любит, завтра другого… А супружество — оно навсегда, узы покрепче, чем между сыном и матерью, братом и сестрой. Видал ты семью, где жена не любит мужа? Не бывает такого. И Найденка меня полюбит, вот увидишь. Рано или поздно полюбит…

Нет, даже на самом дне его искреннего, открытого взгляда не было хитринки, тайного умысла, обмана.

Наитие шепнуло Лахту, что это чары, — но как раз от таких подсказок наития Лахт старался отмахнуться: проще всего объявить чарами то, чего не можешь объяснить, во что не можешь поверить.

Лахт не нашел, что возразить, уехал с почтового стана ни с чем, хотя йерр Шуст уговаривал его остаться на ночь, выпить и поговорить.



До дома Лахт добрался с поздним рассветом. Две ночи оставалось до солнечного рождества, самые длинные в году ночи — и к ним в придачу два самых коротких в году дня… Спасть хотелось невыносимо, потому Лахт поручил Ветерка Метсе, собираясь подремать до обеда — не тут-то было… Ютта не унималась ни на минуту, как Йочи ее ни укачивала, а когда Лахт взял дочь на руки и поцеловал в лоб, то с ужасом понял, что у ребенка жар. Вместо того чтобы ехать к хозяйке дома в лесу, он помчался к дядьке Шату. Хотя ученым лекарем тот не был, но в кое-что в лекарском деле смыслил.

Дядька Шат сказал, что жар частенько бывает у детей, когда у них режутся зубки, что опасаться нечего, что к утру это пройдет — и после второй бессонной ночи это действительно прошло, Ютта заснула крепким спокойным сном, однако до солнечного рождества оставалась всего одна ночь — Карачунова ночь, — и коротенький день. И потерять этот коротенький день было бы… нечестно. Потому Лахт не стал ложиться спать, оседлал Ветерка и отправился искать дом в лесу.

3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 30-й день студеного месяца
Он без труда нашел тропу, которая сворачивала с дороги в лес — снегопада так и не было, и следы лаптей — Любихи и ее ребенка — до сих пор были отчетливо видны на снегу.
Лес встретил Лахта порывом ветра, хотя день стоял ясный, солнечный, безмолвный… И если обычно зимний ветер несет тепло и влагу, то этот порыв был ледяным — будто в лицо дохнул дед Карачун. Безмолвие снова зазвенело в ушах… Бросить вызов мнимому богу — это верная смерть. А явиться в лес перед Карачуновой ночью — это разве не вызов?

Снег скрипел под сапогами тонко и звонко, мороз стоял нешуточный, но, вроде, постепенно смолк звон в ушах — а вместо него появился звон пилы. И когда за деревьями показался разбойничий дом, Лахт почти поверил в то, что дед Карачун дает ему добро, разрешает пройти по его земле — и остаться в живых.

Любиха с сыном пилили дрова двуручной пилой — мальчик с трудом тянул пилу на себя, для восьмилетнего ребенка работа была тяжеловата.

Лахт пожелал обоим здравия и спросил:

— Помочь тебе, бабочка?

Та смерила Лахта тяжелым, недоверчивым взглядом и сказала сыну:

— Хли, фетяшечка, полащь…

Мальчишка кивнул довольно и побежал к дому, а Любиха повернулась к Лахту:

— А траве чурьева?

Вот оно что! Торговая музы́ка — язык разбойников и купцов, обычному человеку непонятный! То-то володарь говорил, что Любиха лопотала что-то невнятное, никто и не понял, о чем она… Должно быть, другого языка она и не знала. Злую шутку разбойники сыграли со своей сестрицей — и захочет, а людям их тайны не выдаст, потому что поймет ее только такой же разбойник, как они. Из торговой музыки Лахт знал два десятка слов, но никак не больше… Хлить, хлять — это, вроде, ходить… «Лащь» — это что-то о детях и детских игрушках. Послала сына поиграть?

Лахт взялся за ручку пилы — раз она сына отослала, значит поняла, что Лахт предлагает ей помощь. А ведь она без братьев живет уже девять лет… И как же она объясняется с людьми в деревне?

— А человечий язык ты хоть немного знаешь, бабочка? — спросил Лахт, когда они распилили пополам первое бревнышко.

На лице Любихи появилось лишь недоумение — нет, она человечий язык понимала с трудом.

Лахт кивнул на конек крыши, где торчал череп саблезубой кошки, и вопросительно поднял брови. Глаза Любихи вспыхнули злобой, она скрипнула зубами, искривила губы и, будто брезгуя, сказала:

— Шон не матафан, шон — крысадла.

Любиха ткнула пальцем вверх — указала на четвертинку луны, появившейся на голубом еще небе, потом сложила пальцы кружком — имела в виду полнолуние, должно быть. А потом сжала этот кружок. Прошлое новолуние? Начало студеного месяца? Она изобразила всадника на лошади — в общем-то, сомнений у Лахта не было: Лесной Кот приезжал сюда не далее как в прошлое полнолуние, меньше месяца назад.

— Сбондил заботурочку, — пояснила Любиха. — И схлял.

— Это какую такую заботурочку шон сбондил? — спросил Лахт.

— Техляну́ю заботурочку, с кетренья́ми… — — она отмерила одну фалангу пальца, потом раскрыла ладонь. — Пелдыщ.

После этого отмерила самый кончик ногтя и сказала:

— Бещисла кетреньёв.

Пять больших и множество мелких? Не иначе, речь о самоцветах, а то и о драгоценных камнях. Каменьях. Выходит, «заботурочка» была прозрачная? Стеклянная?

— Прихлял, шуровья не поволил, виршнул на масу, мнять распетривал — враз гайло пережучить аль замаять до крышки. Слемзал, корь прогуторюсь, фетяшечку масого укоцит.

Обещал убить ее сына?

Однако несмотря на угрозу, Любиха молчать не стала. Рассказ ее был долгим, но к его концу Лахт знал уже не два десятка, а не меньше сотни слов — потому что она мастерски изображала в лицах то, о чем говорила.

Она называла Лесного Кота Вуксый Матафан и не сомневалась, что Лесной Кот был оборотнем, что его убили вместе со всеми. Но когда он меньше месяца назад явился за «заботурочкой», Любиха сразу догадалась, кто убил ее братьев — «шон вших сбраньев масых и покоцал». Чтобы забрать награбленное себе. Собственно, Любиха и рассказала Лахту все как есть в отместку за убитых братьев — и в надежде на володарский суд над убийцей.

— Пащенок, ламоний вших, ан паханя. Мастак лоха окульпашить буял — клёвенький, ламоненький, бестрефый, на истреке люшего пульца оплетет.
Она припомнила немало «подвигов» Лесного Кота, но Лахта интересовал лишь один из них. Любиха не знала, какими чарами, каким обманом «паханя» заманивал купцов в лес, но в тот раз купец ехал не один — вез с собой жену и пятилетнюю дочь. А еще — хрустальный ларец с драгоценными камнями. Купец был силен и храбр, сражался в одиночку против тринадцати разбойников, многим поставил на лицо «печать» своим перстнем, и у Лесного Кота теперь есть верная примета — шрам над правой бровью. Понятно, купец этот бой проиграл, его скрутили, но сразу убивать не стали, потому что Лесной Кот не сумел открыть хрустальный ларец, как ни старался.

Жена купца спрятала ребенка на дне саней, зарыла девочку в одеяла — надеялась, что разбойники ее не найдут. Но «паханя» сразу велел искать малышку, а жену купца сперва отдал «братьям» на потеху, а потом зарезал.

Любиха выпустила ручку пилы и утерла пот со лба.

— Зажучил масью на зы́ркалах у фетечки, — вздохнула Любиха. — С лыбой гайло шоне пережучил, вохра так и свище́ла, так и свище́ла, нась фетечке в сможу…

Зыркало — зеркало… Найдена говорила, что кровь из зеркала брызнула прямо ей в лицо. Да, сны редко предсказывают будущее — чаще преломляют прошлое, особенно забытое прошлое.

Любиха утерла набежавшую слезу.

— А фетечка совшим ласенькая, клёвенькая, как шигодка… Матафан забатурил шону в сумаренке, покуд пульца маял. Петрю — не замает пульца, так фетечку маять бует. Жалкомно масе шонову фетечку стыхло…

Пожалела Любиха маленькую девочку, вывела в лес и велела бежать со всех ног.

— Сумарём не холь — бирь лоха жучиком пожучить, вохрушку нюхмать. Как вохры виршнёт — так кочан и прохезит.

Лахт не сразу понял, что означает слово «шляга», которые так «люслил» Лесной Кот, пока Любиха не показал ему руку с согнутыми, будто когти, пальцами — и назвала это пельмежной шлягой. И, похоже, такую «пельмежную шлягу» Лахт совсем недавно видал, называлась она «рысьи когти».

А купец пытки не снес — рассказал, как открыть заветный ларец, запечатанный полуденной магией: к одной ключевине перстень подходит, к другой — женино очелье.

— Виршь — а на пульчихе налобешника немати! Матафан и зечит: «На ласой шоно! Под лепенём».

Давно началась самая длинная ночь в году и нескоро закончится. Сущий мороз сковал лес льдом и инеем, выбелил еловые иглы и ветви подлеска, выморозил воду в бочагах и оврагах — безмолвный и недвижимый стоял лес, пока

— Вот он след!

— Пускай собак!

— Не уйдет!

— Ату ее, ату!

Свирепая свора разом сорвалась с места и с хриплым лаем кинулась в погоню. Лихие хмельные молодцы бежали за нею, и по зимнему лесу далеко разносились их задорные выкрики, выл огонь их факелов, скрипел снег под их сапогами, хрустели сломанные плечами ветки. Им нечего было бояться: лес — их вотчина, они здесь хозяева, и не уйти тому, за кем они гонятся, и горе тому, кто станет у них на пути.
Как вдруг зловещий шорох прошел по верхушкам деревьев, дохнуло ледяным холодом, полночный ветер задул огонь факелов, — замолчала, попятилась свора… Ужас, пришедший с севера, липкими пальцами ощупал лица разбойников, вымораживая хмель, — и они замерли, слушая, как вокруг в кромешной темноте потрескивает мороз, все ближе и чаще, будто стискивая их в ледяной кулак…
Свора, поджав хвосты, льнула к ногам хозяев, а впереди меж деревьев поблескивали пары зеленых огоньков — холодные и алчные волчьи глаза. Волков было гораздо больше, чем разбойников, они обступали ватагу с трех сторон, а во главе их стоял не матерый зверь — босой старик в рубище.

И разбойники отступили: сперва попятились, а потом, развернувшись, бросились бежать прочь с этого места, и их свирепые псы обогнали хозяев. Им вслед по лесу несся хриплый хохот босого старика, и трещал мороз, и выл, вторя волкам, полночный ветер.




— Матафан вши курёхи здебесь обшнырил — юхлил пульцову фетечку. Не нахлил.

Он решил, раз уж дед Карачун заступился за девочку, то не для того, чтобы заморозить насмерть. Хотя Любиха думала, что он забрал ее к себе, хозяюшкой его ледяного дома.

Вот, значит, какого деда с собаками запомнила Найдена! Под его покровительством и больше пятнадцати верст по лесу можно было за ночь пройти. Далеко же увел ее дед Карачун, чтобы не нашел разбойник девочку!

А он ее все-таки нашел…

И тогда, на охоте, не дед ли Карачун указал Лахту путь к разбойничьему дому? Не он ли сбросил их с дровней, не он ли пустил секача прямо на Лахта?

Перстень с руки убитого купца Лесной Кот снять не смог — пришлось отрубить ему палец. А как надел он перстень себе на палец, тот будто прирос — ни повернуть, ни сдвинуть, ни тем более снять. Вот в каком честном бою он его взял!

«Заботурочку» он так и не открыл: ни молотом, ни топором, ни жомом, ни даже порохом — ничем ее было не сломать. Ларец с каменьями — не серебро, не золото, которое везде одинаковое — — приметная вещь, ее и опознать не долго, потому Лесной Кот и спрятал «заботурочку» в этом доме. И как только нашел дочь купца, так сразу за припрятанным вернулся…

Одно только осталось Лахту непонятным — как Лесной Кот узнал девочку? За десять лет Найдена наверняка сильно изменилась… Должно быть, она была похожа на свою мать — раз видится ей во сне зеркало… Но этого явно маловато: даже если йерр Шуст решил, что Найдена похожа на убитую жену купца или на его дочь, жениться на ней, чтобы это проверить, — слишком радикальное средство узнать, не ошибся ли он. Нет, у него наверняка была верная примета, что это та самая девочка, которая ему нужна. А верная примета — очелье, ведь ему нужно именно очелье, а не Найдена. И надо бы ее спросить, не надевала ли она очелья в тот день, когда у дороги ее заприметил йерр Шуст. А впрочем, для володарыни это не доказательство. Да и для Солнечного Яра, пожалуй, тоже.

Но если Любиха укажет на йерра Шуста — это уже что-то. И почему он ее не убил, когда забирал «заботурочку»? Надеялся, что она и дальше будет помалкивать? Не понял, что она его до того дня считала мертвым? Вместе с братьями он ее не убил, потому что тогда некому было бы прибежать в Дверницу и поднять шум — ведь именно с того дня перестали искать разбойников, грабивших купцов на Полянской дороге… И Лесного Кота с того дня перестали искать. Но теперь-то, теперь!

Теперь он богатый и уважаемый купец из Великого города, а не «паханя», и не знает толком, как скоро обнаружат убийство или исчезновение Любихи, не найдут ли его по горячим следам — зачем рисковать? Он ведь мог просто украсть у Найдены очелье, не городить огород со свадьбой — но ведь не захотел. Или все-таки не мог?

И как удобно для него дело повернулось: если после первой брачной ночи девочка исчезнет, никто не удивится и искать ее не станет: растаяла, скажут, снегурка, от мужской ласки… Впрочем, девочка так хороша собой, что можно и в жены ее взять, убивать вовсе необязательно.

Ехать с Лахтом Любиха не отказалась — даже наоборот, обрадовалась, руки потирала и называла Лесного Кота «крысадлой». Запрягла лошадь в саночки, велела сыну идти в Дверницу, к «кубасье мурлихе», и там ее дожидаться, — мальчик молча кивнул и бегом побежал прочь от дома — не по проезжей тропе, а напрямик, в другую сторону.
Лахт поинтересовался, не боится ли Любиха посылать сына одного через лес, ведь смеркается, но та ответила, что до Дверницы по прямой не больше трех верст, а лес ее сыночке — дом родной.



Ночь — самая длинная ночь в году — опустилась на землю, когда Лахт и Любиха были на полпути к дороге. Впрочем, в зимнем лесу не бывает темно, даже безлунной ночью, а в ту ночь месяц высоко поднялся над землей и светил вполне сносно. Мороз пощипывал и с утра, а к ночи ударил в полную силу: трещал в стволах деревьев, тонюсенько скрипел снегом под сапогами, звенел в ушах оглушительной тишиной. Неподвижно стоял лес: ни звука, ни ветерка, ни одна ветка не шелохнулась, и даже мягкая поступь лошадей и тихое их похрапывание казались оглушительными и, казалось, разносились по лесу на несколько верст вокруг, не говоря о голосах.
Лахт ехал верхом и глядел на Любиху сверху вниз, а она, сидя в санках, распалилась, лопотала на своем тарабарском языке, как отомстит «Вуксому Матафану» за убитых братьев. Лахт уже неплохо ее понимал.

Впереди, шагах в ста, показался просвет меж деревьев — может, широкая поляна, но скорей всего дорога на Куровичи, — когда по верхушкам деревьев пронесся порыв ветра. И хотя Лахт уже давно привык к холоду, ему от мороза вдруг перехватило горло. Да, тот мороз, который минуту назад казался столь сильным, был сущей безделицей по сравнению с тем, который принес северный ветер. А ведь ветер обычно несет тепло, а не холод…

Под ноги Ветерка упала мертвая птица — не на лету, конечно, замерзла, но почти… А Любиха будто и не заметила перемены — предвкушала праведную месть.

— В зыркалы шоные волю виршнуть!.. Укоца крысадлый, раздермать шона в хортунец…

— Виршни, виршни масе в зыркалы, — раздался голос из темноты. — Допрежь крышки…

Всадника чуть в стороне от тропы заметить было невозможно — тот давно притаился и ждал на этом самом месте, ни топотом копыт, ни храпом коня себя не выдав…

— Фетяха травьего нахлю и в пылиху нажучу, — со злостью процедил всадник.

Любиха успела лишь ахнуть, приподнимаясь в санях, когда тенькнула тетива самострела и болт вошел ей точнехонько между глаз — в ту же секунду хлопнул ружейный выстрел и Лахта ударила тяжелая пуля, обожгла левый бок и столкнула с коня. Лахт бы и удержался в седле, если бы Ветерок не шарахнулся от выстрела. Всадник стрелял с двух рук — и верный самострел держал в правой, потому и попал в цель. А пуля, известное дело, дура…

Порыв ледяного ветра смел снег с кустов подлеска, поднял низовую метель, затрещал сосновыми сучьями — конь под всадником встал на дыбы, но тот, отбросив в снег и ружье, и самострел, не упал — налег коню на шею, схватился за поводья, развернулся и пустил коня вскачь. Лошадка, запряженная в сани, сорвалась с места и понесла вперед, унося с собой мертвую хозяйку; перепуганный Ветерок бросился за нею.
А потом наступила мертвая тишина, в которой отчетливо раздавался скрип снега под чьими-то неспешными шагами — и жуть брала от звука этих шагов. Лахт лежал спиной к лесу и не видел, но знал, чьи это шаги…

Горячее дыхание ударило вдруг в ухо (шапка опять слетела куда-то в снег), влажный нос коснулся щеки, обнюхал полушубок — от которого наверняка пахло кровью. В маковку уперся еще один влажный нос, перед глазами блеснули белоснежные клыки — длинные и тонкие волчьи клыки.

Это сказки, что волки не едят падали… Едят-едят, с большой охотой, особенно морозными ночами. А потому мертвым прикидываться нет смысла. Лахт с трудом нащупал рукоять ножа на поясе — он лежал на боку, придавив правую руку, потому взялся за нож левой — изловчился, отмахнулся ножом, прыжком поднимаясь на ноги, но боль в левом боку оглушила, ударила в голову, пальцы разжались, и сначала в снег упал нож, а Лахт завалился бы навзничь, если бы не толстая сосна позади — по ней он и сполз в сугроб.

Перед ним стоял босой старик в рубище, высокий и костлявый, с длинной клочковатой бородой. К его ногам жались волки, и куда бы Лахт ни бросил взгляд, со всех сторон поблескивали зеленые волчьи глаза.

Старик отряхнул о колено шапку Лахта и кинул ему на грудь — даже от столь малого толчка боль снова вспыхнула перед глазами.

— Ну чего разлегся? Я тебя от злодея защитил, теперь поднимайся, догоняй его!

— Ах, спасибо тебе, дедушка… — сквозь зубы прошипел Лахт. — Защитил от злодея: явился поздно, лошадей распугал, метель поднял, морозу нагнал, что птицы на лету замерзают… И что мне теперь — бегом за ним бежать? За верховым-то…

— А хоть бы и бегом. Опоздаешь — отдадут девчонку замуж за разбойника и убийцу.

— Нормально! Чего ты на минутку раньше не пришел, а? Когда я мог доказать, что он разбойник и убийца? А теперь что мне делать? Его слово против моего…

— Послушай, что я тебе подскажу. Как доберешься до мызы, где свадьбу играть будут, вызови его на смертельный поединок. Или не знаешь, как правдивое слово против лживого утверждают?

— Да ты чего, дедушка? Какой смертельный поединок? Он меня на одну ладонь положит, а другой прихлопнет!

— Дело твое: не хочешь — не вызывай… — старик брезгливо поморщился.


3421 год таянья глубоких льдов (377 теплый год), 1-й день лютого месяца
Лахт очнулся в том же положении, что упал с Ветерка — лежа на правом боку. Вокруг никого не было: ни лошадей, ни волков, ни босых стариков.

Левый бок жгло нещадно, полушубок пропитался кровью — значит, Лесной Кот Лахту точно не примерещился. Значит, и Любиха убита? У нее же маленький сын! Что с ним теперь будет? Добрался ли он до Дверницы? Как же Лахт не разглядел всадника за деревьями? Как позволил негодяю убить несчастную женщину?

Он приподнялся на локте — от боли в глазах потемнело… Чтобы там ни было, а рану надо потуже перетянуть. Лахт подполз к ближайшей сосне, вскарабкался на кочку и сел, опираясь спиной на ствол. Никаких волчьих следов возле него не было, как и следов босого старика. Привиделось? Или мнимый бог в самом деле спас его от верной гибели? Если привиделось, то почему Лесной Кот не добил Лахта, почему умчался? Решил, что не промахнулся? Или подумал, что ночной мороз сделает свое дело — добьет раненого?

Пожалуй, что и привиделось… Обычно мнимые не дают глупых советов, а совет босого старика явно никуда не годился. Лошадей же напугал выстрел — ничего удивительного.

Лахт потянулся к опояске и неожиданно заметил, что сжимает в руке собственную шапку…

От попытки нахлобучить шапку на голову — и вовсе не левой, а правой рукой! — накатила дурнота, а с нею — чернота перед глазами. И жутко стало вдруг — он один в зимнем лесу, в Карачунову ночь. Стоит потерять сознание — и заснешь тут, в десяти шагах от дороги, вечным сном. Любой хищный зверь, появись рядом, добьет раненого еще вернее, чем мороз. Тот же лесной саблезубый кот, не говоря о волках…

Лахт снял полушубок с большим трудом, медленно и осторожно; разорвал сорочку и исподнюю рубаху, чтобы взглянуть на рану — если кровь не остановить, то точно останешься в этом лесу навсегда. Какое там добраться до Ржаной мызы — выйти бы из лесу живым!

Дура не дура, а бок пуля разворотила здорово, хотя и прошла вскользь, навылет, сорвала мясо с ребер. Не опасная, вроде, рана, но кровь бежит ручьем, того и гляди вся выльется… А о том, чтобы перетянуть ее поясом даже подумать было страшно — не раскрошить бы едва не выбитые йерром Шустом зубы… И вскрикнуть опасно — вдруг услышит хищный зверь, прибежит на крик раненого человека, как лисица бежит на крик раненого зайца.




Нет, дед Карачун Лахту не привиделся. Потому что и собственную рану, и отсутствие следов на снегу, и все остальное видел он не в свете яркого высокого месяца — лес освещала утренняя заря, с каждой минутой набиравшая силу. От дома Любихи они выступили в сумерках — около трех пополудни. А теперь, выходит, восемь пополуночи? Получается, Лахт был без сознания больше шестнадцати часов? Без шапки? С кровоточащей раной? Да он должен был замерзнуть насмерть часа через три-четыре, а сойти кровью еще раньше! И кровь бежала из раны так быстро, будто стреляли в него не больше пяти минут назад. И не чувствовал Лахт, что хорошенько отдохнул за эту ночь — напротив, казалось что не спит он третью ночь подряд, так сильно клонит в сон… Впрочем, в сон клонит от потери крови.

Может ли мнимый соперничать с сущим морозом? Наверное, нет. А взять и перенести человека из вечера в следующее утро? Кто же его знает… А главное — зачем?



На дорогу Лахт выбрался, едва дыша — от боли тошнило, от запаха собственной крови… Очень хотелось если не прилечь, то хотя бы посидеть, немного отдохнуть. Однако хватило ума не садиться — во-первых, быстро отморозишь то, на чем сидишь, во-вторых — потом не хватит силы подняться. Какой поединок? Какая Ржаная мыза? До Дверницы по дороге версты три, а то и четыре, до Куровичей — столько же, а если и больше, то ненамного. Заявился бы Лахт к Солнечному Яру, но ведь тот наверняка ночевал на Ржаной мызе — чай, посаженый отец, с рассветом должен быть на свадьбе.
И если вызвать Лесного Кота на поединок — сущая глупость, то не добраться до Ржаной мызы и не рассказать о том, что поведала Любиха — это сущая подлость. Лахт не стал ставить перед собой невыполнимые задачи — но повернул на Куровичи, а не к Двернице. До Куровичей добраться — а там и лошадь можно на время взять, а то и лошадь с санями и возницей, деньги есть…

Лахт свистнул Ветерка безо всякой надежды на его появление — не сомневался, что верный конь, оставшись без хозяина, побежит домой знакомой дорогой. И все же, когда Ветрок на свист не откликнулся, обидно стало чуть не до слез…



Пожалуй, эти пять верст — а их было именно пять, верстовых столбов, — Лахт вспоминал как самые трудные в своей жизни. И прошел он их, судя по тому, насколько поднялось солнце, не меньше трех часов. Шел и надеялся уже не на сани с возницей, а на клок сена в теплом углу любой избы — поспать бы хоть с полчаса… Уже и боль не ощущалась так остро, и мороз на ходу не казался таким уж сильным — только бы отдохнуть немного, закрыть бы глаза, не поспать, так подремать минутку-другую.
На дороге никто его не догонял и никто пока не попался встречь — рождество солнца, до первых петухов жители деревень отгоняли от жилья злую нежить, а потом встречали рассвет. Понятно, теперь отсыпались — только женщины не спят утром солнечного рождества, но и по дорогам не ездят.

Перед Куровичами дорога брала немного вправо, и Лахт, предвкушая, как постучит в ставень первой же по пути избы, остановился немного передохнуть, сошел с дороги и привалился плечом к ближайшему деревцу — не полежать, не посидеть, так хоть постоять немного. Наверное, он даже задремал стоя, потому что очнулся внезапно от милого сердцу звона бубенцов под дугой — к деревне со стороны Росицы кто-то подъезжал…

Прошла минута-другая, когда Лахт услышал веселые выкрики и смех: не одни сани — приближался целый поезд. Подумалось даже, что Солнечный Яр снова устроил веселые катанья на тройках — но тот наверняка гулял на свадьбе, ведь время двигалось к полудню. Увы, во главе поезда ехал володарь Суиды и направлялся он с друзьями в Суиду, а не в Сиверный и не на Полянскую дорогу. Лахт встал у саней на пути и слабо махнул рукой — володарь остановил поезд. Спасибо Солнечному Яру, который всем знакомцам рассказывал о своем ученом механике, — вот и володарь Суиды, узнав Лахта, тут же пригласил того в гости, чтобы отпраздновать солнечное рождество. Должно быть, Лахт был убедительным, когда просил довезти его до Ржаной мызы — потому что володарь не пожалел ни саней, ни лошади, ни возницы, и денег за все это, разумеется, не взял.

Лахт заснул, едва оказавшись в санях под теплыми меховыми одеялами и сквозь сон слышал голоса, выкрики возницы, храп коней — а потом снова спокойный, мерный, навевающий сладкие сны звон бубенчиков. Пожалуй, Лахт чувствовал себя счастливым…

Впрочем, счастье длилось не долго — до Ржаной мызы возница домчал часа за полтора — солнце не прошло и половины пути от полудня до заката.

— Приехали, йерр ученый механик! — объявил он довольно и потряс Лахта за плечо.

Нет, полтора часа в теплых санях не прибывали сил. А то и наоборот. Только Лахт откинул меховые одеяла, так ощутил не жгучий мороз, а промозглый влажный холод, от которого вскоре начался болезненный озноб — такой, что стучали зубы. Боль в боку бухала в ушах, каждое движение давалось усилием воли. Самое то для вызова йерра Шуста на поединок!

На мызе было суетно — дымили печные трубы, хлопали двери, туда-сюда сновали дворовые, в окна заглядывали детишки, пьяные уже гости выходили проветриться, в конюшне ржали кони, во дворе теснились сани прибывших гостей. А из окон и дверей неслись крики, ругань, хохот, топот, музыка — свадьба пела и плясала.

Лахт думал, что его не пустят в дом, памятуя о последнем разговоре с володарыней, но никому не было до его появления никакого дела — он спокойно вошел в дом, где в дверях столкнулся с двумя пьяными родственниками Солнечного Яра, которые по пути на двор поприветствовали его радостными выкриками. Из кухни с дымом и паром рвались умопомрачительные запахи, и Лахт вспомнил, что в последний раз поел дома, перед тем как ехать к разбойничьему дому.

Не только в кухне — во всем доме было жарко натоплено, даже душно, но Лахту почему-то теплей не становилось, а вот дышалось тяжело. В отличие от гостиного зала Солнечного Яра, гостиная комната фровы Миланы расположилась под вторым потолком, но места занимала ничуть не меньше, а то и больше. Двойные двери были распахнуты настежь. Еле-еле поднявшись по лестнице, Лахт постоял немного в дверях, прислонившись к косяку, — опасался, что кто-нибудь его толкнет и тогда он точно потеряет сознание.

Столы стояли по трем сторонам гостиной комнаты, музыканты старались во всю: рвали струны угорских каннелей и славитских гуслей, раздували мехи сакской гармоники, дули в жалейки и рожки, стучали ложками и притоптывали каблуками — гости плясали с присвистом, так что пол ходил ходуном. И где они набрали столько гостей на столь скоро сговоренную свадьбу? Фрова Милана явно не пожадничала, да и жених наверняка тряхнул мошной. Столы ломились, дворовые поминутно проскакивали мимо Лахта с новыми блюдами или бочонками, можжевеловка лилась рекой. Из-за пляшущих гостей Лахт не видел жениха и невесту. Сквозь шум и музыку он слышал громовой голос Солнечного Яра, предлагавшего выпить за счастье молодых — а то сидели вот тут с самого утра, а за счастье молодых до сих пор не выпили… Наверное, кто-то дал знак музыкантам замолчать, потому что музыка смолкла, пляшущие потянулись к столам за кружками, и сначала Лахт увидел своего володаря, утиравшего усы после глотка можжевеловки.

— Горько… — неуверенно покачал головой володарь.

И кто-то подхватил погромче:

— Горько!

Обычай отгонять злую навь криком «горько» давно превратился в заурядное требование «подсластить» поцелуем горечь выпитой можжевеловки…

За спиной молодых висел, должно быть, тот самый светильник, для которого Лахт делал плоскую амберную лампу — в самом деле, сиял светильник так ярко, что смотреть на него было больно глазам: бросая по сторонам радужные блики, все сорок свечей отражались от зеркала, лучи преломлялись хрустальными гранями, снова отражались и снова падали на зеркало,

Володарыня сидела возле жениха, но не смотрела на двери. А вот жених, поднимаясь с места, заметил Лахта сразу — но в лице не изменился. Невеста в богатом, расшитом серебром и жемчугом платье, была несказанно хороша, однако напоминала смятый цветок с поникшими лепестками. На ней было только одно золотое украшение — очелье. Если бы Лахт увидел его раньше, то давно разгадал бы ее сны, — оно явно составляло пару перстню на пальце жениха. Неужели никто вокруг этого не заметил?

Жених, не отрывая взгляд от Лахта, поднял невесту под локоток, и она покорно встала, опустив глаза. Лицо ее было бледным, румянец не тронул ее щек, как обычно бывает у девушек перед прилюдным поцелуем, — она не смущалась, покоряясь воле жениха.

— Горько! — горланили гости. — Горько!

Солнечный Яр заметил Лахта, когда жених целовал невесту, но за криками «горько» никто не услышал его удивленного возгласа. Кроме фровы Миланы. Володарыня появлению Лахта не обрадовалась, и едва крики смолкли, заголосила:

— Ты чего сюда явился, а? Я тебе что сказала? Чтобы ноги твоей тут не было!

Надо отдать жениху должное, поцелуй его был хоть и долгим, но легким и целомудренным, предназначенным невинной девушке. Однако Лахту показалось, что лепестки смятого цветка после поцелуя поникли еще ниже… Услышав выкрик володарыни, Найдена глянула на дверь и в глазах ее на миг вспыхнула надежда… Впрочем, надежда быстро погасла, лицо невесты вновь стало безучастным и покорным.

Однако Солнечный Яр что-то сказал володарыне и зычно рявкнул:

— А ну-ка тихо всем!

И гости замолчали будто по волшебству.

— Вот мой ученый механик на свадьбу пришел. Наверное, поздравить молодых желает, — сказал володарь в наступившей тишине. — Ну, йерр Лахт, говори, чего хотел сказать…

Наверное, к такому повороту надо было как-то подготовиться, заранее подобрать убедительные слова…

— Этот человек — разбойник и убийца, — выговорил Лахт. Голос оказался хриплым, каркающим и прозвучал вовсе не убедительно.

На лице жениха было лишь честное недоумение.

Володарыня уже набрала воздуха в грудь, чтобы излить на Лахта свое негодование, но Солнечный Яр ее одернул.

— Погоди, Милаша. Дай ему договорить.

— А кто не разбойник? Кто не разбойник? — выпалила володарыня. — Все купцы как есть разбойники!

— Он убил родителей своей невесты. Отца замучил до смерти, а мать зарезал у девочки на глазах, — сказал Лахт еще менее уверенно.

— Чего еще выдумаешь, а? — володарыня рассмеялась. — — Найденкиных родителей все помнят, и как они умерли, деток спасая, тоже никто пока не забыл. А за наговор на честного человека и жизнью заплатить можно!

Ну да. Если сейчас начать долгий рассказ о появлении Найдены в Сиверном, гости наверняка заскучают…

— Его прозвали Лесным Котом, он убил своих братьев и забрал себе все награбленное, — гнул свое Лахт, все тише и тише. Говорить быть больно и тяжело.

Володарыня раскрыла рот, чтобы возразить, но не успела.

— Погоди, говорю! — прикрикнул на «соседочку» Солнечный Яр. — Раз йерр Лахт такое говорит, то может свои слова доказать. Иначе зачем бы он сюда явился. А, йерр Лахт? Я прав? На Лесного Кота Любиха указать может, привез ты Любиху?

Лахт покачал головой.

— Ладно. Чем тогда доказать можешь? — терпеливо спросил Солнечный Яр.

— У невесты очелье — пара перстню жениха. Он перстень этот с ее мертвого отца снял.

— Ба, а ведь и правда — пара… — володарь удивленно покачал головой.

— Это ничего не доказывает. Никто не знает, откуда у Найденки это очелье. А перстень, всем известно, Шуст Минич в честном бою взял. У него и отметина об этом бое на лбу осталась, — едко ответила фрова Милана.

— Ну, так себе доказательство… — Солнечный Яр недовольно изогнул губы. — А посущественней что-нибудь есть?

Сны Найдены? Гадание на зеркалах? Ее воспоминание о разбойничьем доме? Все это вилами писано на воде.

Лахт покачал головой.

— Так что ж ты не озаботился доказательствами-то? — с горечью спросил Солнечный Яр.

— Шуст Минич, ты уж прости меня, что заставляю тебя оправдываться, но, может, ты нам что-нибудь в свою защиту скажешь? — язвительно глянув на Лахта, сладко спросила володарыня.

Тот с прежним недоумением пожал плечами.

— Не ждал я, йерр Лахт, от тебя такого… — сказал он миролюбиво. — Но, сдается мне, ты меня за другого принял. Обознался. Может, похож я на того Лесного Кота, как его люди описали? Перстень я в честном поединке взял. Очелье в первый раз вижу.

— Не в первый… — вскинулась вдруг Найдена. — Я всегда его надеваю, когда гулять с подружками иду, потому что оно заговорено меня оберегать. И когда ты меня увидел в первый раз на дороге с подружками, я в очелье была.

— Да? Я очелья и не заметил, мой светик, так ты хороша была… — нежно ответил жених.

— В самом деле, йерр Лахт, ты ни с кем Шуста Минича не перепутал? — засомневался володарь.

— Он на моих глазах убил Любиху, ранил меня и бросил умирать в лесу. Он при мне пообещал найти и зарезать ее сына. Я видел его как тебя сейчас.

— Да нет же, не может такого быть! — искренне, с удивлением воскликнул жених. — Или ты и впрямь на меня наговариваешь? Может, обидно тебе стало, что я не отступился от нее, когда ты просил?

— А ты просил? — строго воззрился на Лахта володарь.

Тот кивнул.

— Наговор это, наговор! — обрадовалась фрова Милана. — Он с самого начала завел, мол, не отдавайте за него девку, не хочет она замуж! И вот что теперь выдумал! Да как язык повернулся честного человека оговорить!

— Ты понимаешь, йерр Лахт, что со стороны оно и вправду похоже на наговор? — будто извиняясь, спросил Солнечный Яр.

— Ты сколько лет меня знаешь? — Лахт вкинул глаза. — Ты кому веришь, сын Ветра, мне или ему? Он душегуб, ты сам яму разрыл, в которую он мертвецов сбрасывал.

— Да я-то, может, тебе больше верю, а толку?.. — пробормотал володарь. — Его слово против твоего…

Нет, Солнечный Яр на поединок не намекал. И даже наоборот — знал ведь, кто из них сильнее, потому и вздохнул так тяжело. Хоть и был он поклонником мнимых богов, которые якобы могут в таком деле людей рассудить, а не очень-то верил в честный божеский суд. Лахт же поклонялся сущим богам, а тем вообще наплевать, что там люди промеж себя выясняют.

— Да, его слово против моего. — Лахт с усилием оторвался от дверного косяка — и все вдруг ахнули. Он не сразу понял почему, но вокруг зашептались о крови на полушубке. Ну да, пока он стоял, опираясь на косяк, крови не было видно… — Я вызываю тебя на смертельный поединок, йерр Шуст. Других доказательств против тебя у меня нет. Мое слово против твоего.

Прозвучало это убого и жалко, а вовсе не гордо и смело.

Что-то изменилось в глазах йерра Шуста. Злые огоньки появились на дне его взгляда, который он теперь упорно прятал в пол. Ба! «Как вохры виршнёт — так кочан и прохезит»! И тогда в кулачном бою он голову потерял, потому что кровь увидел, и теперь, когда Лахт отошел от косяка, при виде крови йерр Шуст, похоже, поехал с катушек… И опасался съехать окончательно.

— Ну какая же свадьба без драки… — усмехнулся Солнечный Яр. — Но раз уж у нас такое веселье, то я володарской волей смертельный поединок запрещаю. Деритесь, но чтоб никакой поножевщины — кто кого на лопатки положит, тот и прав.

— Тут не твоя воля, а моя, — напомнила фрова Милана.

— Лесной Кот разбой творил на моей земле. И мне его судить, — — не сдался Солнечный Яр.

— Сын Ветра, да ты не дурак ли? — поморщился Лахт. — Ты еще монетку подбрось: отпустить Лесного Кота с миром и молодой женой или казнить душегуба? На потешный бой мнимые смотреть не станут, а потому его я точно проиграю.

— Да ты и смертельный проиграешь, — вздохнул володарь, и Лахт был с ним полностью согласен. Помощь мнимых хороша, когда силы равны и исход решает случай.

— Его слово против моего, — напомнил Лахт. — И за свое слово я готов положить жизнь. Выбирай оружие, йерр Шуст.

— Я не стану с тобой драться, — покачал головой жених. — Ты ранен, ты на ногах не стоишь — много ли мне чести от такой победы?

Раздался одобрительный ропот — умел йерр Шуст пустить пыль в глаза, мог любого «лоха окульпашить»…

— Боишься проиграть? Боишься, мнимые станут на мою сторону? Как вчера в лесу? — с вызовом спросил Лахт.

— Мне нечего бояться, — ответил жених и поднял взгляд — не мог не поднять, потому что иначе его слова прозвучали бы лживо. И снова в глазах его заплясали чертики.

— Тогда выбирай оружие.

— Что ж… Раз выхода у меня нет… — притворно вздохнул жених. — Давай хоть немного уравняем силы: я возьму кастет, а ты бери что хочешь — хоть нож, хоть топор, хоть палаш.

Лахту было все равно, каким оружием драться — он бы проиграл поединок с любым. Но ни топор, ни палаш он бы просто не поднял, силенок бы не хватило, а потому взялся за нож на поясе.

— Что-то мне не весело… — проворчал володарь. — И кто после этого будет амберные лампы у меня на мызе менять? Пильную мельницу настраивать? Ты об этом подумал?

— Йерру Шусту против такого оговора не отмыться будет, — заметила фрова Милана. — Если он в этом поединке верх не возьмет.

— Даже если он и возьмет верх, ему все равно будет не отмыться, — усмехнулся Лахт, развязывая опояску. — А я предупреждал вас, фрова Милана — не отдавайте за него девочку.

— Да я тебя сейчас сама задушу, своими руками! Безо всяких поединков!

Жених между тем не стал обходить столы — поднялся на скамейку и перемахнул через стол, небрежно, будто и не препятствие это было. И приземлился на обе ноги, как кот на мягкие лапы, даже каблуками не щелкнул.

Лахт снял полушубок, стараясь сделать это небрежно, как всегда, будто раны в боку и не было. Не добросил до скамейки — полушубок упал на пол. А злые чертики в глазах жениха заметались радостно, алчно вспыхнули глаза — ну точно у кота при виде мышонка! Не просто кровь — свежую кровь увидел, носом учуял… Хоть Лахт туго перетянул рану, и пояс, и сорочка до сих пор были мокрыми от крови, значит, она сочилась потихоньку.

Он видел, как жених колеблется, взвешивает за и против, как борется с собой… Прежде чем сделать ошибку — может быть, главную в своей жизни… «Сумарем не холь — бирь лоха жучиком пожучить, вохрушку нюхмать». Пусть, пусть! Йерр Шуст сам докажет всем вокруг, что он душегуб, кровопийца. Лесной он Кот или нет — все равно. За человека, которому при виде крови отказывает разум, нельзя отдавать девочку! Наверное, дед Карачун, давая Лахту совет, рассчитывал именно на такой исход.

И йерр Шуст сделал эту ошибку, проиграв борьбу с собой — вынул из-за пазухи «пельмежную шлягу», рысьи когти. Надо же, всегда носил любимую игрушку с собой! Даже на свадьбу прихватил! Лахт так обрадовался, что едва не забыл, кого сейчас станут рвать этими когтями.

Жених развязал расшиты серебром пояс, скинул праздничную сорочку и надел кастет на левую руку — на правой мешал перстень, но все вокруг сочли это благородным жестом, желанием уравнять силы.

— Видят боги, йерр Лахт, я не хотел этого поединка, — будто извиняясь, пробормотал жених — однако голос его в наступившей тишине разнеся по гостиной комнате громче крика.

— Конечно, ты его не хотел, — усмехнулся Лахт. Рана была перетянута поясом поверх суконной сорочки, драться в которой было тяжело и неудобно. — Извиняй, йерр Шуст, но придется тебе немного обождать…

Конечно, можно было сорочку и не снимать, но Лахт рассудил, что, развязав пояс, он окончательно сведет жениха с ума — и не ошибся: на лице Лесного Кота появилось нетерпение, глаза его горели хищным безумием, он разве что слюну не пускал. На миру и смерть красна: Лахт снова затянул пояс, теперь лишь поверх рубахи и немного потуже — рана все еще кровоточила. Нетерпение жениха сменилось раздражением и злобой — казалось, сейчас он не дождется и бросится на безоружного противника…

Лахт не стал ломаться и взял нож в правую руку.

— Я готов, — сказал он скорей Солнечному Яру, нежели жениху.

И володарь, покачав головой, объявил начало поединка.

Они недолго ходили по кругу, примериваясь — нетерпение Лесного Кота дошло до предела, и он кинулся в бой первым, ударил правым кулаком. Метил в переносицу, но Лахт легко отшагнул назад, еще сильней раззадоривая жениха. Никакого куража не было и в помине: жгло рану на боку, рука, сжимавшая нож, могла в любую секунду разжаться, голова кружилась и поташнивало. Жених замахнулся во второй раз, но теперь отвлекая внимание Лахта от левой руки — признаться, мороз шел по коже при мысли об ударе «пельмежной шлягой» по лицу. Впрочем, по любому другому месту оно было бы ничуть не слаще. Лахт прикрылся от кастета рукой — рысьи когти рванули плоть чуть пониже локтя, брызнула кровь, и за спиной Лахта раздался крик невесты:

— Стойте! Остановитесь! Остановитесь! Лахт Акархович, я согласна, не надо никаких поединков! Я согласна за него пойти!

Пожалела? Сделала одолжение?

— Хватит! — рявкнул Солнечный Яр. — Поединок окончен!

Не тут-то было! Жениха не остановил ни крик невесты, ни володарский приказ — глаза его налились кровью, он с воем прыгнул на Лахта, как настоящий саблезубый кот, сверху вниз: навалился на плечи, подмял под себя, впился когтями в спину, а зубами — в правое запястье. И так стиснул зубы, что Лахт выронил нож. Занес кулак с кастетом, нацеливаясь в глаз…

Не успел ударить — кто-то перехватил занесенную руку.

Чтобы остановить жениха, потребовалось человек шесть или семь — и не один из них нарвался и на остро отточенные выступы перстня, и на рысьи когти. Володарь ударом кулака вышиб дно у бочонка и плеснул холодного кваса на голову йерру Шусту — пожалуй, это вернуло тому рассудок.

Лахт тем временем попытался подняться — получилось неважно, и тогда он сел на полу, опираясь на ножку стола. Признаться, чувствовал он себя побитым псом, который отполз в сторонку зализывать раны…

— Ну что, Милаша, веришь ты теперь, что это и есть Лесной Кот? — спросил Солнечный Яр у володарыни. — Или тебе нужны другие доказательства?

Володарыня упрямо сжала губы и посмотрела в сторону.

— У меня есть доказательства… — тихо-тихо сказала невеста, но Солнечный Яр ее услышал.

— Ну-ка, ну-ка… Говори, девонька, я тебя слушаю, — ласково попросил он и рявкнул в полный голос, повернувшись к володарыне: — И все тоже будут слушать! Молча и внимательно.

— Так бывает… — робко начала Найдена. — Так бывает, когда хочешь вспомнить сон, а он никак не вспоминается… А потом вдруг — раз! — и вспоминается весь, от начала до конца. Я никак не могла вспомнить этот сон, а тут вот вспомнила. Потому что это уже было.

— Ты, никак, нам сон хочешь рассказать? — едко спросила фрова Милана.

— Пусть говорит! — одернул володарыню Солнечный Яр.

— Да, это был… наверное, сон. Мне снилось, как мы ехали на санях с батюшкой и матушкой, долго ехали, много дней. Пока…



Короток день перед карачуновой ночью — от полудня до заката меньше трех часов. Однако пока светит солнце, пока весело бегут сани по наезженной Полянской дороге, нечего бояться путникам. Да и в потемках с пути не собьешься — прямо идет Полянская дорога, с полудня на полночь, до самой Нагорной Пулкалы, откуда ученые звездочеты и землемеры ведут отсчет времени и расстояний на всех великогородских путях и дорогах.

Однако богатый полянский купец Пашута Путивлец задумался, когда услыхал о лихих людишках, промышляющих разбоем где-то меж Хотчином и Вуери, потому что вез с собой несметные сокровища, добытые в чужих полуденных странах. Пашута ехал в город Священного Камня, чтобы купить право владеть землей, — а потом и землю где-нибудь неподалеку. Много земли — потому что был он побогаче угорских володар. Почти всех.

И хотя сокровища — пять крупных и без числа мелких драгоценных камней — были надежно заперты в хрустальный ларец, запечатанный сильной полуденной магией, все равно опасался Пашута нападения разбойников — и особо потому, что вместе с ним в город Священного камня ехали жена и дочь.

Он остановил богатые широкие сани, выстланные шубами и одеялами из драгоценных мехов, возле почтового стана, коих по пути ему встретилось множество, — чтобы дать отдых лошадям и пообедать, — где ему посчастливилось встретить великогородского школяра, родом из этих мест — тот приехал в родительский дом на каникулы и горел желанием заработать немного серебра, дабы в Великом городе тратить его на вино и на девок. Школяр хорошо знал здешние дороги, и когда Пашута спросил, нельзя ли окольными путями объехать опасное место, парень сказал, что дорогу знает, — хорошая дорога, накатанная, выйдет до Хотчина верст на пять дальше, зато спокойней. Но, понятно, даром кататься зимней ночью по лесам ему неохота — Пашута поторговался с ним немного, больше по привычке, и согласился заплатить проводнику три великогородки.

Тронулись в путь через час после полудня — школяр не соврал, дорога была накатанной, быстрой. Сиверный проехали, когда солнце клонилось на закат, а Куровичи миновали в густых уже сумерках, свернули там на восход. Школяр ехал верхом на крепкой гнедой лошадке, которая, случалось, и отставала от лошадей Пашуты.

Едва погасли короткие сумерки, над лесом поднялась яркая луна, да и сбиться с дороги, которая идет через лес, не так легко, как по пути через степь.

— Тут лошадей придержите, йерр Пашута! — предупредил школяр, ехавший позади саней. — Береза здесь низко нагибается, как бы глаз не выхлестнула!

— А далеко ли до Хотчина? — спросил купец.

— Да верст пятнадцать осталось. Но если через лес две версты проедем, то на Хотчинскую дорогу выйдем в шести верстах от Хотчина.

— А в снегу не завязнем? Не заблудимся?

— Там дорожка, конечно, не такая гладкая — почти тропа, — но сани пройдут. Снега сейчас не много в лесу, а заблудиться не заблудимся — дорожка сама нас выведет куда надо.

Даже тогда ничего не ёкнуло в груди у Пашуты — повернул он сани в лес вслед за школяром… И вывела их лесная тропа не на Хотчинскую дорогу, а прямо к разбойничьему дому. Дюжина разбойников окружила сани в один миг — вышли они из темноты, ухватили лошадей под уздцы, сбили с ног поднявшегося в санях Пашуту, навалились разом — но он так просто не дался.. И хотя в шубе драться несподручно, но тяжелый золотой перстень купца с остро отточенными выступами не одному разбойнику поставил печать на лицо… Один против дюжины Пашута не устоял, но разбойники не убили его сразу — связали по рукам и ногам. Зажгли факелы, обыскивая сани.

Жена Пашуты не растерялась — сняла заветное очелье, открывавшее хрустальный ларец, и надела на дочь, спрятала под шапочку, а ребенка зарыла в шубы на дне саней в надежде, что не найдут дитятко разбойники. Однако «школяр», знавший, что с Пашутой едет дочь, коротко бросил своим:

— Ласую шнырь!

Разбойники выволокли из саней и жену, и дочь Пашуты — и его счастье, что не видел он, что сделали разбойники с его красавицей-женой…



— Когда я узнала, что мужья делают тоже самое со своими женами, что без этого не бывает детей, я решила никогда не выходить замуж… — будто извиняясь, пояснила невеста володарыне.

О боги, сущие и мнимые! Надругаться над матерью на глазах у пятилетней девочки — это же сколько надо выпить?

— Мне снилось… я смотрю в зеркало, а он, — Найдена кивнула на жениха, — подходит ко мне сзади, берет за подбородок и улыбается. А потом ножом режет мне глотку. И кровь из зеркала брызжет мне в лицо. Теплая сначала, а потом лицу делается холодно.

Она, запертая в кладовке за дощатой стенкой, видела, как Лесной Кот пытал ее отца.

— И глаза у него были дурные, как у блаженного, красные — он кровь лизал и кусался, будто пес, вот как сейчас… Я все сразу и вспомнила, когда он Лахта Акарховича укусил.

Но закричала-то, остановить поединок захотела раньше!

— А потом добрая женщина вывела меня в лес, и я побежала. По санному следу — не потому что догадалась, как выйти из лесу, а просто потому, что было легче бежать, чем просто по снегу. Я бы ни за что не вышла из лесу, если бы не старик с собаками — он меня за руку из лесу вывел. И его собаки не дали меня разбойникам в обиду.

Найдена замолчала, и Солнечный Яр повернулся к володарыне.

— Ну, Милаша, и этого тебе мало?

— Это только слова… — уже совсем неуверенно проворчала фрова Милана. — Это только сон…

Найдена вскинула вдруг голову и сказала звонко, с надрывом.

— Моего отца… родного отца… звали Пашута.

— Ба! Пашута Путивлец! — володарь хлопнул себя по коленке. — Который сгинул, не добравшись до города Священного Камня! А все считали, что он и до Плескова не доехал…

— Он назывался чужим именем в дороге, — пояснила Найдена. — Чтобы никто не узнал, что́ он с собой везет.

— И это тоже только слова… — упрямо повторила володарыня.

Вообще-то жених выглядел бледно — но все еще надеялся на счастливый для себя исход, потому что изображал из себя оскорбленную невинность.

— Ягодка моя, светик мой… — ласково, безо всякой обиды начал он. — Я знал Пашуту Путивлеца, я в честном поединке взял его перстень, как я уже говорил. И было это в Великом Городе, куда он приезжал по торговым делам. Но его жену, а тем более дочь, я никогда в глаза не видел.

— Шуст Минич, расскажи нам еще раз, как ты получил этот перстень, — с вызовом попросила Найдена.

— Да уж, расскажи, будь так добр, — велела володарыня — и вовсе не для того, чтобы уличить жениха во лжи, а, скорей, наоборот.

На самом деле володарыня была права — рассказ Найдены мог быть выдумкой от начала до конца. Верней, не доказывал, что Лесным Котом, верховодом разбойников, был именно йерр Шуст. Ни имя отца, которое она вспомнила, ни пережитый ею ужас не имели никакого отношения к ее жениху.

— Да чего там рассказывать? Я собираю кастеты с юности. И как-то в трактире на торговой стороне Великого города я заприметил этот перстень на руке у незнакомца. У меня водилось серебро, и я предложил незнакомцу продать мне эту редкую вещицу… Но Пашута Путивлец был тогда гораздо богаче меня, а потому от серебра отказался — предложил поединок. Его ставкой был перстень, а моей — серебро, которое я готов за него заплатить. Он и не думал, что может этот поединок проиграть — я тогда был совсем молод… Наш поединок видели человек тридцать, если не больше, — — при желании, можно было бы кого-то из них отыскать.

— Ну? И что было дальше? — продолжала спрос Найдена.

— А дальше я победил. И Пашута отдал мне перстень.

— Как он это сделал? — не унималась Найдена. И Лахт понял, к чему она ведет… И жених вдруг понял тоже — ведь когда-то не смог снять перстень с руки купца.

— Я не смотрел, как он это сделал. Меня тогда это не очень интересовало — я лишь радовался приобретению вожделенной вещицы…

— Перстень моего отца нельзя было снять с руки — только отрубить палец. Йерр Шуст, ты перстень не в поединке взял, а снял с мертвеца. И десять лет его со свой руки снять не можешь.

Найдена скорым шагом направилась к жениху в обход стола.

— Моя матушка… родная матушка… перед сном помогала отцу снять перстень. Дай мне руку, йерр Шуст. Я теперь твоя жена и помогу тебе снять перстень. Как это делала моя матушка.

И руку протянул без колебаний, с усмешкой.

Найдена, взяв жениха за руку, будто поклонилась ему в пояс — на самом же деле коснулась очельем перстня, и выступы на очелье точно легли между выступов на перстне — так ключ подходит к замку. И перстень, вросший в кожу, вдруг свободно соскользнул с пальца и со звоном покатился по полу — жених, и без того выглядевший бледно, вздрогнул, провожая его взглядом.

— Отец не мог снять перстень без матушки, а ее ты никогда в жизни не видел.

— Но он мог иметь при себе это очелье, — не сдавался жених.

— Нет. Не мог. Так же как и ларец могут открыть лишь муж с женой, а не только очелье и перстень. Потому ты и решил жениться на мне, когда очелье увидал. Я помню, как отец тебе об этом сказал — что напрасно ты убил мою матушку, теперь ларец не откроется. И как ты посмеялся, я тоже помню — и сказал, что заберешь перстень, женишься на своей сестрице, наденешь на нее очелье и откроешь ларец. И мои слова легко проверить — довольно попытаться открыть ларец.

— Но у меня нет никакого ларца… — жених улыбнулся искренне, наивно и открыто.

— А вот это мы сейчас выясним, — Солнечный Яр потер руки. — Дайте-ка мне его кастет с кошачьими когтями…

— Этого только не хватало! — вскрикнула фрова Милана. — Ты с ума сошел?

— Не надо когтей… — усмехнулся Лахт, которого внезапно осенила догадка. — У него в самом деле нет ларца.

— Как это нет? — опешил володарь.

— Он подарил его невесте. В самый первый раз, когда сватался.

— Не было там никакого ларца, — фыркнула фрова Милана. — Тем более, который нельзя открыть. Я все подарки сама разбирала, неужели я бы не удивилась, если бы жених подарил Найденке ларец, который нельзя открыть?

— Это светильник, — сказал Лахт.

— Какой еще светильник? — не понял володарь.

— У тебя над головой висит. Сияет так, что глазам больно…


Фрова Милана заявила, что Лесной Кот творил разбой не только на землях Солнечного Яра, но и на ее земле, а потому она тоже должна принять участие в володарском суде на равных со своим соседом. Недаром йерр Шуст источал столько обаяния на фрову Милану. Впрочем, его чары действовали и на умудренных опытом купцов, каждую минуту ждущих подвоха и обмана — ведь скольких он обманом заманил в лес… Однако Солнечный Яр не поддался ни чарам йерра Шуста, ни капризам фровы Миланы — ответил ей, что соберет всех володар, на чьих землях пропадали проезжие люди, и вряд ли Лесной Кот избежит казни.


На следующее утро володарь снарядил свои собственные сани, чтобы отвезти Лахта домой. Надо сказать, выспавшись, с чисто перевязанными ранами Лахт чувствовал себя значительно лучше, чем накануне — считал даже, что добрался бы до дома и верхом, но володарь был непреклонен.
— Моя тройка тебя за час до дому домчит, — похвалялся Солнечный Яр. — И нечего тебе в седле трястись.

Ну, за час — это вряд ли… Но спорить с володарем Лахт не стал.

Проводить его вышла и Найдена. После того как перстень и очелье, надетые на супругов из дворовых фровы Миланы, открыли ларец, Нейдена стала богатейшей невестой в Угорской четвертине — и володарыня немного остыла в непременном желании выдать ее замуж как можно скорей. И, небось, жалела, что оба ее сына давно женаты. Однако Найдена еще вечером с поклоном отдала своей «тетеньке» самый большой из пяти крупных драгоценных камней — и попросила отпустить ее с нянечкой жить в город Священного Камня. Володарыня не стала ломаться.

— Что ты забыла в городе Священного Камня? — спросил Лахт, когда Найдена подошла к нему попрощаться.

— Я хочу, как отец, купить право владеть землей. И жить спокойно на свой земле, чтобы никто никогда не пытался отдать меня замуж…

Лахт кашлянул и поглядел на Солнечного Яра.

— Я хотел сказать тебе, что… Ну, что муж делает со своей женой совсем не то, что ты думаешь…

— Я знаю. Но замуж все равно пока не хочу.

Из дому вышла и фрова Милана.

— Уел ты меня, Лахт Акархович, уел. Посрамил честную володарыню, — сказала она беззлобно. — Но, может, оно и к лучшему. А ты чего стоишь, Найденка? Поблагодари йерра Лахта, если бы не он, была бы ты сейчас… женой душегуба…

Быстро драгоценный камень излечил володарыню от желания спасти все Угорские земли от снегурки!

Найдена растерянно поглядела на Лахта, разомкнула губы, пытаясь что-то сказать, но так ничего и не сказала — обняла его за шею и поцеловала в щеку холодными сухими губами.

КОНЕЦ

@темы: твор4ество, фики, ФБ-19

@темы: фото

@темы: фото