Название: Ай-я
Автор:  sillvercat
Бета:  strange
Размер: драббл, 979 слов
Пейринг/Персонажи: гигуйи, ка-луна/Ай-я
Категория: гет
Жанр: сказка
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: старые люди племени чероки рассказывают, что было время, когда небесные ангелы – ка-луна – сходили на землю со звёзд. Но однажды один из них обезумел, добиваясь невинности смертных дев.
Примечание: автор опирался на легенду племени чероки, а также на вольный пересказ этой легенды в книге Кристин Каст «Непокорная».
Ка-луна – небесный ангел; гигуйя – ведунья.
Предупреждение: стилизация под легенду

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199471812.htm?oam#more9



* * *

— Гигуйя, гигуйя, я не хочу убивать его! Он прекрасен, как луна и солнце, он гибок станом и светел ликом, его чресла переполняет жаркое семя, а его копьё всегда готово вонзиться в женское лоно!

— Замолчи, глупое дитя! «Копьё»! Он осквернил всех наших девушек своим копьём, этот ка-луна, похотливый, как дикий кот! Он берёт только невинных и насылает заклятье оцепенения на мужчин, пытающихся их защитить!

— Ах, гигуйя, я понимаю это разумом, но моё сердце отказывается убивать его!

— Ты не убьёшь его, глупое дитя, создание наших рук, одухотворённое нашей кровью. Он бессмертен, он — ка-луна, спустившийся со звёзд.


* * *

Некогда на нашу землю сходили существа, прекрасные и могущественные. Белые люди назвали их ангелами, мы, чероки, зовём их ка-луна. Белые считают ангелов существами без пола, но чероки знают — ка-луны не таковы! Они жадно оплодотворяли смертных женщин, и те приносили сильное и красивое потомство. Но ка-луна всегда возвращались на звёзды, туда, откуда явились.

Однажды один из них, вкусив прелестей наших женщин, совершенно обезумел. Чероки ждали, что он уйдёт, как остальные его сородичи, но он остался. Он повадился всходить на ложе к невинным девушкам, непременно желая первым нарушить их целомудрие. Он брал и брал их без устали, его копьё никогда не слабело. И матери стали прятать дочерей от алчных взоров ка-луны, ибо он не щадил даже девочек, не познавших лунных дней месяца.

* * *

— Но я с радостью отдамся ему, и в моих объятиях он позабудет всех других!

— Глупое дитя, ты и вправду веришь в это?! Разрушив невинность, ка-луна немедля устремляется на охоту за ещё нетронутой добычей — чтобы вновь омыть своё копьё целомудренной кровью. Он алчет женщин и ненавидит их за то, что они вызывают у него такое неутолимое вожделение.


* * *

Не раз наши воины пытались одолеть безумного ка-луну, но не могли. Ведь он был бессмертен! А ка-луна принялся безжалостно убивать мужчин чероки, если встречал их в лесу.

Страх пришёл в наши становища.

Тогда гигуйя, самая старая женщина племени, собрала мудрых женщин чероки в глубокой подзёмной пещере, где их не мог подслушать вездесущий ка-луна, рыскавший вокруг подобно охотящемуся волку.

Из красной тягучей глины гигуйя-горшечница вылепила несравненное по красоте стройное девичье тело с округлыми чашами грудей, стройными бёдрами и медовым лоном. Гигуйя-ткачиха выткала ей волосы, которые тяжёлым покрывалом окутали её точёные плечи. Гигуйя-швея сшила платье, белое, как луна, с разноцветными узорами из бисера и раковин-каури. Гигуйя-певунья коснулась её губ, даровав сладостный нежный голос.

И наконец пришло время совершиться заклятию крови.

Старшая гигуйя разрезала кремневым ножом ладони и запястья каждой из женщин — разрезала глубоко, так, чтобы показались связки и жилы, чтобы кровь текла солёным горячим дождём, как льётся она, когда дитя приходит в мир, разрывая материнское лоно. Все гигуйи стали матерями глиняной девушки и нарекли её именем Ай-я. Под пение старшей ведуньи они коснулись прекрасного тела Ай-и своими окровавленными руками, нанося на него символы священной семерки: севера, юга, востока, запада, верха, низа и бессмертной души.

Совершив это, гигуйи, многие из которых уже настолько ослабели, что едва держались на ногах, образовали круг, крепко обняв глиняную красавицу, и вдохнули в неё жизнь.

Ай-я вздрогнула и открыла глаза.


* * *

— Ты будешь последней и единственной его женщиной, Ай-я, и с тобой он останется навечно. Разве не этого ты жаждешь? В твоих объятиях он будет лежать до скончания времён — пока солнце, звёзды и луна не рассыплются в прах. Ступай же, дитя, на берег того ручья, где ка-луна купается каждое утро, и присядь у обрыва. Улыбнись ему и заговори с ним. Начни петь ему любовную песню… но я уверена — он не даст тебе допеть. Когда он набросится на тебя, беги прочь что есть сил, беги быстрее ветра — в ту пещеру, где ты появилась на свет из земли-праматери и нашей крови. А когда ты вступишь под её своды, дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно и соверши то, ради чего ты была рождена.


* * *

Я бегу — лечу что есть духу, убегаю прочь, слыша за спиной его тяжёлое дыхание и треск ломающихся веток. Как же он был прекрасен, когда купался в ручье, освещённый солнцем, и вода струилась по его гладкому, ослепительному, словно отлитому из золота, телу! Как загорелись его глубокие глаза, подобные тёмным водоворотам, как вздрогнуло и напряглось его великолепное копьё, когда он увидел меня!

И вот он бежит за мной сквозь чащу, крича во весь голос:

— Постой! Постой, красавица! Остановись!

А впереди уже виднеется развёрстый зёв пещеры, в которой я появилась на свет из земли и крови, появилась, чтобы уничтожить ка-луну.

Я предназначена ему, я — его погибель.

Вот и знакомые своды, и я нагибаюсь, влетая туда, но не замедляю бега, я мчусь по коридорам, где мне известен каждый поворот — вниз и вниз…

«Дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно…»

Пора!

Я останавливаюсь и замираю, упершись руками в стену, а ка-луна со всего разбегу налетает на меня, обхватывает и валит наземь. Он дышит рвано, как загнанный олень, по его прекрасному лицу и телу, которое светился в полумраке, струится пот. Его взгляд полон бешеной похоти. Он жадно лижет меня, посасывает и кусает, урча и рыча, будто зверь. Но я не испытываю отвращения — только такую же яростную страсть. Я обвиваю его руками и коленями, облизываю его в ответ, торопливо собирая языком капли его сладостного пота.

Я жду, содрогаясь от страха и предвкушения, жду, когда же он пробьёт преграду моей девственности, всадив в моё истекающее влагой лоно своё раскалённое копьё.

О, как он огромен, он почти разрывает меня пополам, грубо дёрнув в стороны мои колени, и его рычание переходит в ликующий рёв, а я рыдаю от боли и счастья, продолжая крепко-крепко обвивать его руками и ногами — всё время, пока его копьё бешено дёргается внутри меня.

Всё время, пока над нашими головами рушатся своды пещеры

Всё время, пока он отчаянно бьётся, как попавший в капкан волк, глубоко увязая в моём теле, превратившемся в зыбучий песок.

Сжимая его в объятиях, я слышу далёкое пение гигуй,

Он завывает от ужаса и тоски, он всё ещё пытается вырваться.

Лежи смирно, прекрасный ка-луна.

Теперь ты только мой.

@темы: гет, фики, ФБ-2014, индейцы

Название: Накануне Карнавала
Автор:  sillvercat
Бета:  hasta_siempre
Размер: мини, 2370 слов
Пейринг/Персонажи: Старуха, девушка
Категория: джен
Жанр: драма, мистика, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: глубоко в болотах Луизианы стоит хижина старухи-ведуньи, к которой накануне Карнавала в честь праздника Марди-Гра приходит молоденькая креолка…
Примечания:
Использованы фрагменты материалов сайта о магии каджунов — в переводе  Xin Rei

«Каджуны (от англ. Cajuns), кадьен (фр. les Cadiens — самоназвание) — своеобразная по культуре и происхождению субэтническая группа, представленная преимущественно в южной части штата Луизиана, именуемой Акадиана (около 400 тыс.), а также в прилегающих округах южного Техаса (около 100 тыс.) и Миссисипи (30 тыс.). Культура каджунов называется каджун или кейджен.
По происхождению каджуны — одна из групп франкоканадцев, а точнее франкоакадцев, депортированных британцами из Акадии в 1755-1763 годах. Само слово cadjin (в английском написании — cajun) — это искажённое франко-креольское от Cadien — фр. Acadien (досл. «акадийский»).
Сейчас, вместе с близкородственными франко-креолами, это крупнейшее этноязыковое меньшинство в Луизиане, составляющее около 4 % населения штата». (Вики).



* * *
Девушка сидит перед старухой на плетёном соломенном стуле, и колючая солома впивается ей в кожу даже сквозь муслин платья и шёлк белья. Она смотрит на старуху исподлобья с почти благоговейным испугом, изо всех сил стараясь скрыть этот испуг, но под насмешливым взором старухи живот у неё сводит судорогой, а подбородок начинает дрожать. Девушка прикусывает пухлую нижнюю губку и сжимает кулаки так, чтобы ногти вонзились в потные ладони.

Ей кажется, что старуха видит её насквозь — до самого нутра, горящего желанием заполучить своего мужчину.

Девушка строптиво встряхивает распущенными по плечам смоляными кудряшками. Всё это только ради него. Она должна получить его! Она знает, что красива и желанна, знает, что любой мужчина пожертвует многим, лишь бы коснуться её груди, запустить пальцы в её густые кудри, войти в её пылающее лоно. Но ей не нужен любой мужчина!

Ей нужен только этот один.

Один-единственный.

Так она и говорит старухе, презирая себя за то, что теперь у неё дрожит не только подбородок, но и голос.


* * *
«Чтобы защититься от дьявола, повесьте небольшое зеркало над крыльцом своего дома. Поскольку дьявол очень тщеславен, его будет так привлекать собственное отражение, что он не сдвинется с места, любуясь собою, пока солнце не поднимется и не вынудит его бежать прочь».


* * *
Старуха задумчиво усмехается, прикусывая крепкими, совсем не старческими, хоть и пожелтевшими от табака, зубами мундштук чёрной корявой трубки. Она курит по-мужски, глубоко затягиваясь, и от едкого запаха голова у девушки начинает кружиться, а смуглое хищное лицо старухи видится ей сквозь облако дыма смутно, как сквозь болотный туман.

— Почему именно этот? — внезапно спрашивает старуха, вынимая изо рта свою трубку и небрежно тыкая в сторону девушки изжёванным мундштуком, едва не задев её. Та еле-еле успевает отшатнуться. Седые брови старухи сдвигаются сурово и почти что угрожающе.

Сердце у девушки обрывается куда-то в живот, она рефлекторно облизывает губы, не зная, что сказать и как правильно объяснить.

— Он красив? Силён? Богат? Ты хочешь, чтобы он прижал тебя так, чтоб косточки захрустели? — пренебрежительно усмехаясь, подсказывает старуха, и девушка заливается краской гнева и смущения. — Это большой белый парень с большим корнем?

Девушка ещё пуще краснеет, её золотистая кожа становится пунцовой до самой груди, оголённой вырезом платья. Но она наконец-то понимает, что именно ей ответить.

— Я люблю его, — тихо, но решительно говорит она. — Он захочет меня, непременно… уже хочет. Но мне нужно, чтобы он меня полюбил. Чтобы никогда больше не взглянул с желанием ни на одну женщину на свете. Чтобы он пил из моих рук покорно, как ягнёнок!

Старухин взгляд смягчается.

— Ещё бы он не захотел тебя, девица, ты ведь как сахарная коричная булочка! Но ты жаждешь большего. Ты неглупа.

* * *
«Если вы боитесь Лу-Гару, оборотня, положите около своих дверей тринадцать маленьких предметов — монетки, бобы и соломинки из веника. Поскольку оборотни не очень умны, они могут досчитать только до двенадцати. Как только Лу-Гару доходит до тринадцатого предмета, он сбивается и начинает считать заново – до самого рассвета, пока вновь не обернётся человеком».


* * *
От этой небрежно брошенной похвалы девушка прямо-таки расцветает, но старуха не даёт ей возгордиться.

— Ты девственна? — резко спрашивает она, снова ткнув в сторону своей гостьи мундштуком. На сей раз та не успевает отклониться и возмущённо вскрикивает, когда конец мундштука больно впивается в её голое нежное плечо.

— Какая разница?! — запальчиво восклицает она, брезгливо думая о том, что на коже теперь останется безобразный синяк, а мундштук только что побывал во рту у старухи. От последней мысли её начинает мутить. — Это не имеет значения!

Она пытается вскочить с проклятого стула, однако стройные ноги не слушаются её, налившись свинцовой тяжестью. Снаружи, на болотах, резко кричит цапля, и девушка так и подскакивает, вновь прикусив нижнюю губу, чтобы не выказать охватившей её паники. Она чувствует привкус крови на языке, и это странным образом успокаивает её.

— Я не спрашивала бы тебя, если б это не имело значения, ты, маленькая строптивая кобылка! — хрипло, с кривой усмешкой отвечает старуха, вроде бы даже и не сердясь, а лишь забавляясь её гневом и унизительной беспомощностью. — Отвечай.

— Да! — несколько раз глубоко вздохнув и пересилив себя, яростно бросает девушка.


* * *
«Болотный плавающий огонь, иногда вспыхивающий ночью над самой трясиной, приведёт вас к зарытым на болотах сокровищам. Просто спрячьтесь и следите, над каким местом он держится дольше всего, и возвращайтесь днём с лопатой. Но будьте осторожны, ибо многие из тех, кто последовал за ним в болота, никогда не вернулись обратно».


* * *

— Ты слишком красива и горяча, кобылка, чтобы остаться невинной, когда вокруг столько соблазнов, — вкрадчиво говорит старуха, и её чёрные пронзительные глаза, как мерещится испуганной девушке, смотрят на неё со всех сторон, плавая в сизом табачном дыму. — Не лги мне, иначе я решу проверить, так ли это, а ты и пальцем не сможешь пошевелить, чтобы мне помешать!

Девушка чувствует, как к горлу подкатывают отчаянные рыдания. Проглотив горький удушливый ком, она сдавленно произносит, затравленным взглядом уставившись на старуху:

— Я не лгу! Я просто… просто никому никогда не позволяла дойти до самого конца, вот и всё!

Жёсткая рука старухи, взметнувшись, сжимает ей подбородок, будто капканом, и она больше не может произнести ни слова. Не может всхлипнуть. Не может даже дышать — пока морщинистые веки старухи, похожие на веки громадной черепахи, не опускаются, смилостивившись, а тёмные, как земля, пальцы не разжимаются.

— Что ж, тогда твой большой белый парень даже женится на тебе, — безразлично роняет старуха, и девушка, всё-таки всхлипнув, оседает на стуле от облегчения. — Если это именно то, чего ты желаешь.

— Да… — шепчет девушка одеревеневшими губами, вся сжавшись в комок.

Старуха снова протягивает к ней руку, досадливо поморщившись, когда гостья предсказуемо отшатывается, едва не упав. В корявой руке зажат невесть откуда появившийся пузырёк из тёмного стекла, заткнутый стеклянной же пробкой.

— Если ты не вхожа в его дом, как ты сумеешь дать ему это зелье, девица? – снова сдвинув седые брови, требовательно спрашивает старуха.

Девушка вскидывает глаза и выпаливает то, что давно обдумывала:

— Карнавал! Во время Карнавала он не откажется выпить со мной!

Старуха хрипло, низко посмеивается, и обомлевшей девушке кажется, что это не старуха никакая, а мужчина — переодетый в тёмную грубую кофту и домотканую длинную юбку — мужчина, уставившийся на неё с вожделением:

— О да, на Карнавале никто ни от чего не отказывается!

Грядёт Марди Гра — Жирный Вторник, знаменующий окончание Жирных Дней, Всеядной недели перед Великим постом. А во время поста ни одна добрая католичка, ни один добрый католик не смеет и помыслить об утехах плоти под угрозой тяжелейшей епитимьи. Почему же она сидит тут, в грязной болотной хижине-развалюхе и просит приворотное зелье у каджунской ведьмы, взирающей на неё похотливыми мужскими глазами?! Так с отчаянием думает девушка, судорожно сглатывая и незаметно, как ей кажется, обтирая взмокшие ладони о ткань платьица.

Старуха вновь снисходительно усмехается. Она всё видит — и страх этой наивной глупышки, и то, как трогательно она пытается храбриться. Сколько же таких юных глупышек сидело перед нею за прошедшие двести с лишним лет! Она потеряла им счёт, как потеряла счёт прожитым годам.


* * *
«Если аллигатор пробрался под сваи вашего дома, будьте осторожны, ибо это предвещает чью-то близкую смерть».


* * *
Отец старухи был акадианцем, вывезенным из Канады в 1757 году, весёлым, крепко сбитым, сероглазым французом. Он выжил в битком набитом трюме корабля, по приказу нового британского губернатора Канады перевозившего пленённых канадских французов подальше от благословенной Акадии, в кишащие змеями и аллигаторами болота Луизианы. Но именно здесь, в болотах, отец встретил беглую рабыню, чернокожую ведунью, и влюбился в неё.

Или был ею приворожён.

Старуха так отчётливо поминит своё детство, словно оно минуло совсем недавно. Она росла, как трава, дико и свободно в уединённом домишке на сваях, затерянном посреди трясины. Это место знала вся округа; его по ночам украдкой посещали те, кто желал получить от её матери часть магической силы болот. Отец добывал пропитание охотой на аллигаторов. Ремесло это было очень опасным, но он не растерял своей акадийской беззаботности, насвистывая, как дрозд, песни своей родины. На шее у него всегда болтался амулет «гри-гри», который дала ему мать, и с этим оберегом ему были не страшны ни аллигаторы, ни пумы, ни прочие хищные и ядовитые обитатели болот.

Он звал дочку: «Мой енотик!», и девочка со смехом прыгала ему на руки, когда он возвращался с охоты в своей утлой лодчонке, на дне которой лежали туго скатанные шкуры аллигаторов. Выбегавшая ему навстречу мать так же нетерпеливо бросалась в его распахнутые тёплые объятия. А потом за руку тащила его, взахлёб хохочущего, в хижину, не оглядываясь на дочь, и та, притаившись в зарослях, долго слышала её пронзительные страстные крики, похожие на вопли отдающейся самцу пумы.

Когда девочке минуло двенадцать, отец не вернулся с охоты. Его не могли погубить аллигаторы и змеи, но его подстерегли люди, пожелавшие отобрать у него драгоценную добычу. Шкуры аллигаторов ценились высоко, а отец был удачлив и доверчив, как дитя. Он никогда не поднял бы оружия на человека.

Амулет «гри-гри», подаренный матерью, тоже не смог его спасти. Когда его лодка не вернулась вовремя, мать, как одержимая, схватила ружьё и отправилась в болота, строго-настрого приказав дочери никуда не отлучаться. И девочка послушно сидела, забившись в угол хижины, и грызла костяшки пальцев в отчаянной, чёрной, как уголь, тоске. Она уже знала, что отец не вернётся живым, что она никогда больше не услышит, как он насвистывает свою любимую французскую песенку или весело зовёт её: «Мой енотик!»

К вечеру следующего дня мать пригнала из глубины болот лодку с окровавленным безжизненным телом отца. Она похоронила его неподалеку, на взгорке, и девочка до самого утра просидела близ могилы, усыпанной сорванными ею болотными кувшинками. Целую ночь она с обрывавшимся сердцем слушала низкое грозное пение матери, доносившееся из хижины — так же, как раньше слушала её страстные крики.

Мать пела всю ночь напролёт, совершенно охрипнув к рассвету. Когда её голос смолк, девочка, вздрагивая от страха и утренней сырости, пробралась в хижину. Мать лежала, распластавшись на полу. Её смуглая кожа стала серой, как пепел брошенного кострища. А тонкая рука, в которую с ужасом вцепилась девочка, была липкой и совершенно ледяной. Сердце её не билось, она не дышала.

После девочка узнала, что трое пришлых бродяг, распивавших ром в ближайшей харчевне, не очнулись поутру от своего хмельного сна, когда встревоженный трактирщик принялся их будить. Их мертвецки пьяный сон стал мёртвым, и девочка поняла, что мать отдала свою жизнь в обмен на то, чтобы духи болот помогли ей покарать убийц.

Девочка раскопала тяжёлым заступом свежую могилу отца и опустила тело матери рядом с его телом. Только сейчас она поняла, что мать готовила эту могилу и для себя. Она в последний раз посмотрев на их полузасыпанные землёй, но такие умиротворённые лица. Потом она прикрыла тела грубой холстиной и снова зарыла могилу.

Ночью она не ушла под крышу дома, а осталась лежать на могиле, сняв своё куцее саржевое платьице и всей кожей впитывая тепло и влагу, исходившие от болот. Ухала сова, монотонно вскрикивал козодой, жалобно заверещал и тут же смолк замешкавшийся енот, очутившийся в пасти аллигатора. Маленькое нагое тело девочки словно растворилось в этой жаркой, душной, безжалостной ночи, проникнутой жизнью и смертью.

Так духи болот приняли её, сделав ведуньей вместо погибшей матери.

Проходили годы и десятилетия. Луизиану купили американцы, объявившие каджунов, в чьих жилах текла смешанная кровь, невольниками белых. Потом отгрохотала Гражданская война, и рабство было отменено. Море медленно подтапливало болота, одинокие чайки появились даже возле материнской хижины, а вода стала заметно солонее. Янки вырубили кипарисовые леса и пытались осушить болота, но духи болот оказались могущественней и по-прежнему правили здесь безраздельно, отдавая старухе часть своей силы.

Она никогда и никуда не уезжала из своей хижины, от могилы родителей, и в свои годы, которые давно перестала считать, сохранила крепость зубов, костей и разума. Только волосы её стали совершенно белыми. А скольких мужчин, стонавших от страсти в её объятиях, она пережила!


* * *
«Если вам нужно изготовить приворотное зелье, смешайте немного воды, настоянной на цветах апельсина, розовой воды, три маленькие бутылочки мёда. Возьмите девять кусочков сахара, на которых выцарапаны инициалы мужчины и женщины, которых вы хотите соединить, и растворите в этой воде. Разлейте полученное снадобье вокруг дома вашей жертвы. А затем жгите розовую свечу в течение девяти последующих дней».


* * *
Очнувшись от воспоминаний, старуха вновь разжигает свою погасшую трубку и испытующе смотрит в глаза дрожащей перед нею глупышки.

— Что ж, девица, твой жеребец не только покроет тебя, но и женится на тебе, если ты добавишь в это питьё три капли своей лунной крови. Если, конечно, твои дни придутся на Всеядную неделю перед Карнавалом.

— Что? — лепечет девушка, ещё шире распахнув карие растерянные глаза, так похожие на глаза лани. — Я… не… что?

— Добавишь в пузырёк три капли своей месячной крови, — нетерпеливо повторяет старуха, взмахивая трубкой. — Если ты и вправду девственна, это решит дело. Дай ему выпить снадобье во время Карнавала, и после Великого поста он отведёт тебя в церковь для оглашения помолвки. Так что, когда наступят твои лунные дни?

Девушка ошеломлённо моргает несколько раз и наконец послушно достаёт мобильник со своим календарём. Мысли у неё путаются, и она несколько минут отупело смотрит в телефон, пока не понимает, что начало её цикла приходится как раз на последнюю субботу или воскресенье перед Марди-Гра.

— Это знак, – удовлетворённо говорит старуха, когда девушка сообщает ей об этом.

Та машинально кивает. Руки её всё ещё дрожат, когда она поспешно прячет пузырёк в карман сумочки и достаёт оттуда деньги — туго свёрнутые купюры. Все знают, что старуха не признаёт никаких чеков.

Знают, что она никогда не покидает болот даже для того, чтобы посетить банк или больницу.

И что она живёт здесь всегда.

— Ступай, — велит старуха почти мягко и провожает взглядом стремительно убегающую в ночь девчонку.

Малышка, возможно, ещё вернётся сюда, если захочет родить своему жеребцу сына.

Некогда мать не воспользовалась такими чарами, зная, что её дочери тоже суждено стать ведуньей. Ведь духам болот нужны только девочки.

А старухе не довелось родить ни дочь, ни сына, да она и не стремилась к этому. Как не стремилась полюбить кого-то столь же сильно, как её мать любила отца.

Любовь — смерть. Она знала это уже тогда, когда бессильно лежала, распростёршись нагишом на могиле родителей и погрузив пальцы в рыхлую влажную землю.

Кряхтя, старуха поднимается с места. Духи болот даровали ей долгую жизнь, очень, очень долгую, но болотная сырость проникла во все её суставы, вызывая в них пронзительную жестокую ломоту.

Что ж, за всё на этом свете приходится платить.

Тем паче — за бессмертие.


* * *
«Никогда не пытайтесь сотворить какие-либо чары во зло другим. Всё зло, что вы вкладываете в амулет «гри-гри», вернётся к вам. Самой сладкой местью вашим врагам будет то, что вы будете жить долгой, счастливой и праведной жизнью».

@темы: фики, ФБ-2014, американские тексты

Название: Настоящий враг
Автор:  sillvercat
Бета: [J]Пакуля[/J]
Размер: драббл, 954 слова
Пейринг/Персонажи: Мато Сапа, другие индейские воины и бледнолицые-васичу
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: США, XIX век. Многочисленный отряд воинов племени лакота безуспешно пытается взять штурмом одинокий дом, выстроенный бледнолицыми-васичу на их земле.
Примечание:
Куп — орлиное перо, знак отличия, получаемый воином за прикосновение к живому врагу, как знак своей доблести.
Перевод других слов, имён и выражений с языка лакота здесь.
Предупреждение: смерть персонажей
От автора: По соционике я б типировала Мато Сапу как Макса.
Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p200131957.htm
Задание: Армия из одного человека



Мато Сапа был изумлён и взбешен.

А ещё — ранен в левое плечо.

И десять воинов его отряда тоже были ранены, а трое — убиты выстрелами из проклятого дома, которые всё не умолкали, хотя Ви, солнце, уже однажды опустилось и вновь поднялось над холмами с тех пор, как лакота кольцом окружили одинокий дом васичу в излучине ручья. И вот теперь многие из них были помечены пулями васичу, а трое — завёрнуты в лошадиные попоны в ожидании погребения.

Тахча, младший брат Мато Сапы, получил пулю в бедро и едва сумел унять хлынувшую кровь. Теперь он лежал на одеялах, расстеленных возле безмятежно журчавшего ручья, а рядом у разведённого костра хлопотал Пежута Викаса, старый знахарь, увязавшийся за отрядом. Очень вовремя увязавшийся, как оказалось — не иначе, добрые духи священной четвёрки Вакан Уасака надоумили его сделать это, — мрачно размышлял Мато Сапа, потирая перевязанное плечо и стискивая зубы от боли и досады.

Подумать только, военный отряд лакота на собственной земле второй день подряд не может справиться с какими-то васичу! В их конюшне, до которой воинам удалось добраться, было всего три лошади. Сколько людей находилось в доме, оставалось загадкой, но их просто не могло быть много.

Конечно, дом был расположен очень выгодно для осаждённых и невыгодно для штурмующих — на пригорке. Подкрасться к нему незамеченным было совершенно невозможно. Воинам даже ночью не удалось этого сделать. Они могли только яростно палить по окнам, где иногда мелькала тень или поблёскивало ружейное дуло.

Когда выстрелы ненадолго стихали, Мато Сапа горячо надеялся, что те одержимые, что засели в доме, наконец-то убиты или тяжело ранены… но нет — стрельба немедля возобновлялась, едва кто-то из воинов начинал подбираться к дому.

Даже в темноте!

Воистину эти васичу был одержимы духом войны — Уохитикой!

— Уйдём отсюда, вождь, — полувопросительно, полуумоляюще вымолвил знахарь, поддерживая одной рукой голову Тахчи, а другой — поднося к его спёкшимся в лихорадке губам плошку с целебным питьём. — Уйдём, пока здесь не появились солдаты, услыхавшие такую пальбу!

Мато Сапа отрицательно качнул головой, тревожно вглядываясь в посеревшее от боли лицо брата.

— Эти васичу — не железные же они.

— Упрямый гордец, — укоризненно проворчал старик, тяжело вздохнув.

— Может быть, мы уже подстрелили кого-то из них, — с надеждой предположил Мато Сапа, вновь подымая своё ружьё и разворачиваясь в сторону дома.

— Смотри, чтоб они не подстрелили ещё кого-нибудь из нас! — пробормотал знахарь с горечью.

Мато Сапа только свирепо отмахнулся. Пежута Викаса стал слишком болтлив, но он был прав в том, что пора было либо уходить отсюда прочь, либо брать дом штурмом, едва стемнеет. Пока и вправду не появились кавалеристы в синих мундирах.

Тем более, что выстрелы из дома стали раздаваться гораздо реже. Видимо, у оборонявшихся иссякал запас патронов.

Поняв это, Мато Сапа враз приободрился.

С наступлением сумерек отряд лакота разделился — большая часть воинов принялась яростно обстреливать дом, вызвав на себя ответный огонь. А пятеро во главе с Мато Сапой притаились в захваченной конюшне, откуда уже были выведены все лошади, и дождались, пока военные кличи лакота не вынудили оборонявшихся вести стрельбу из тех окон, что не были обращены к конюшне.

Замысел Мато Сапы — проникнуть в дом через чердак — удался так легко, что это казалось невероятным после почти двух дней безуспешных атак и большого числа убитых и раненых.

Достаточно было всего лишь одному воину оказаться на крыше с помощью сыромятных лассо, и вскоре уже все пятеро лакота проникли на чердак через крохотное окошко, куда не пролезла бы и змея, как, должно быть, считали самонадеянные васичу. Мато Сапа не мог позволить себе самонадеянности, поэтому он безо всяких торжествующих боевых кличей первым вышиб крышку чердачного люка и рысью кинулся вниз, в полутёмную комнату, заполненную сизым пороховым дымом.

Он собирался первым же выстрелом скосить ненавистного васичу, погубившего стольких лакота, но револьвер вдруг окаменел в его руке.

Потому что от окна, в которое едва просачивался неверный свет заходящего солнца, к нему — тоже с револьвером в руке — порывисто обернулась женщина.

Девчонка!

Оглушённому Мато Сапе показалось, что он видит её так чётко, словно стоит на залитой солнцем поляне в шаге от неё — видит каждую веснушку на бледном остроскулом лице, перемазанном копотью, расширившиеся зрачки прозрачно-зелёных глаз, растрёпанные пряди светло-рыжих волос, свалявшихся, словно войлок…

Её рука с судорожно зажатым в пальцах револьвером — тонкая гибкая рука — взметнулась, и Мато Сапа ещё успел подумать о том, что его смерть пришла к нему не в облике свирепо оскалившегося Небесного Пса — Шунки Скана, — а в облике медноволосой бледнолицей женщины, когда та бестрепетно ткнула револьверным дулом себе под подбородок.

— Стой! — выкрикнул вождь, бросаясь вперёд, но было уже поздно.

Грохнул выстрел.

Мато Сапа подхватил под локти бессильно оседавшее хрупкое тело, и на руки ему брызнула тёплая кровь. Прозрачные, как озёрная вода, глаза ещё мгновение смотрели прямо ему в лицо — без злобы, без вызова, с каким-то детским удивлением, — а потом померкли и закрылись.

Продолжая держать женщину на руках, Мато Сапа обернулся.

Три трупа лежали чуть поодаль. Мальчик, юноша и старик — все они были рыжеволосыми. Отец и братья женщины? Наверное. На тонком лице юноши застыл не смертный оскал, а почти задумчивая улыбка.

— Они уже остыли! — воскликнул кто-то из воинов, наклонившись над телами.

— Ты заслужил орлиное перо — «куп», коснувшись её, пока она была жива, — тихо произнёс за спиной вождя невесть как оказавшийся здесь Пежута Викаса. — Эта виньян-васичу билась храбро и была настоящим врагом.

— Одна? — всё ещё не веря, пробормотал Мато Сапа, осторожно опуская тело женщины на затоптанный пол и напряжённо всматриваясь в изуродованное смертью лицо. Потом так же осторожно, будто боясь причинить боль, вынул револьвер из её похолодевших пальцев.

Сухо, впустую щёлкнул курок, когда Мато Сапа провернул барабан.

Но он и без того был уверен, что в барабане револьвера уже не осталось патронов.

Мато Сапа ещё пару мгновений смотрел в лицо распростёртой на полу женщины, чья пробитая пулей рыжеволосая голова склонилась к плечу, обнажая нежную, гибкую, залитую кровью шею.

Потом перевёл непроницаемый взгляд на своих воинов, неуверенно толпившихся посреди комнаты, пропахшей порохом, кровью и смертью.

— Сожгите тут всё, — хрипло вымолвил Мато Сапа, рывком опрокинув на пол одну из керосиновых ламп, стоявших на столе, и вышел за порог, не оглядываясь.

@темы: фики, ФБ-2014, индейцы

Название: Койот
Автор:  sillvercat
Бета:  OxanaKara
Размер: мини, 2476 слов
Пейринг/Персонажи: Майашлеча, старик Уана, другие бледнолицые и индейцы племени апачей
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: 18-летний апач Майашлеча (Койот) убегает из товарного вагона, в котором американские солдаты перевозят его племя в болота Флориды, и через всю страну возвращается домой, сея смерть по дороге…
Примечание: очень пунктирно изложенная история апачей, о которой подробнее можно прочитать здесь.
Краткое описание побега одного из военнопленных апачей и его последующего путешествия через всю страну можно найти в книге М. Стингла «Индейцы без томагавков». (Скачать).
Имена героев взяты произвольно.
Дополнительно — образ койота-трикстера в индейских преданиях здесь.

От автора: как мне написали в отзыве на этот текст, что он «жесткий ухмыляющийся, кровавый»... это факт. Главный герой — парень-апач — ментальная копия Джона Уэсли Хардина («Стрелок»), убивает без колебаний и угрызений чего бы то ни было...
По соционике... я бы сказала. что Майашлеча — Жуков.
Задание на ФБ: Армия из одного человека

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p200131957.htm



«По моему личному мнению, апачей невозможно усмирить. Цивилизация — это, не для них… Есть только один путь завоевать их... Они должны быть окружены, доведены до голода и поставлены под контроль, недовольные должны быть уничтожены. Если подобные идеи приводит в ужас слабую и чувствительную личность, которая считает себя филантропом, то хочу сказать, что мне жаль такого человека из-за его ошибочного сочувствия. Это всё равно, что проявлять сочувствие к гремучей змее или тигру».
(Агент Сильвестр Моури, из писем уполномоченному по индейским делам, 1867 г. )

* * *

Никто из военнопленных апачей клана мескалеро не рискнул выброситься вслед за Майашлечей из раскачивавшейся на ходу и мчавшейся гораздо быстрее любой лошади повозки бледнолицых. Эта повозка, влекомая железными демонами, дымила, воняла и была мерзостна, как всё, что вместе с бледнолицыми появилось на земле апачей. Но бледнолицых было слишком много — больше, чем листьев в лесу, камней в горах, песчинок в пустыне. И им нужна была земля апачей — Мать-земля и золото, которое она хранила в своём чреве. Поэтому апачей — всех, кто уцелел в сражениях: женщин с привязанными к ним детьми, дряхлых стариков и старух, тех воинов, что раненными захватили в плен солдаты генерала Крука, — всех затолкали в громыхающие повозки, стоявшие вереницей на железной тропе, построенной бледнолицыми. Переводчик-мексиканец, заглянув в отодвинутую дверь, злорадно выкрикнул:

— Теперь о вас будет заботиться Великий Белый Отец в Вашингтоне!

Солдаты загоготали, дверь, окованная железом, с грохотом задвинулась, лязгнули засовы. Повозка дёрнулась и покатилась вперёд, содрогаясь и громыхая.

Дети заревели от ужаса. Женщины вторили им тихим плачем. Старый Уана ободряюще прокричал:

— Нас везут в гости к Великому Белому Отцу!

И хрипло расхохотался.

Старый Уана был одержим духами, о чём знали все мескалеро. Мало кто ему поверил и правильно сделал, потому что товарный состав, куда солдаты загнали уцелевших апачей, направлялся через все Северо-Американские Соединённые Штаты — не в Вашингтон, а в болота Флориды, где мескалеро предстояло в большинстве своём умереть от малярии и холеры. Именно там, во флоридском форте Мэрион, по милосердному распоряжению Великого Белого Отца, президента САСШ Кливлленда, им надлежало находиться — а вовсе не в пустынях родной Аризоны.

Слишком уж непокорным и воинственным было племя апачей мескалеро.

Всего этого восемнадцатилетний Майашлеча знать не знал. Он валялся на сотрясавшемся щелястом полу вагона почти бездыханным. Приклад солдатского ружья едва не проломил ему голову, волосы его слиплись кровавой коркой, перед глазами всё плыло, и грохот железных демонов, везущих повозки бледнолицых, казался ему громом боевых барабанов, а жалобные причитания женщин — воинственными кличами.

По-настоящему он очнулся только на третью ночь после того, как солдаты небрежно, будто мешок с тряпьём, зашвырнули его в вагон. Его и ещё троих воинов мескалеро, тоже раненых и находившихся в беспамятстве. Около трёх десятков женщин и детей разного возраста, а также старый Уана залезли туда сами, правда, безжалостно подгоняемые прикладами.

Когда Майашлеча открыл глаза, ему показалось, что вокруг царит почти непроглядная тьма. Едва разлепив пересохшие губы, он выдавил:

— Пить…

— Ишь чего захотел, — глумливо прозвучал над его головой каркающий голос, и, вновь подняв припухшие веки, Майашлеча узнал беззубую кривую улыбку старого Уаны. — Солдаты приносят ведро с водой только по утрам, а сейчас ночь. Терпи, глупый мальчишка, ты воин, ты мескалеро, а здесь хватает детей, которые орут, требуя грудь.

— От груди и я бы не отказался, — прохрипел Майашлеча, из последних сил растянув потрескавшиеся губы в улыбке, и Уана зашёлся от хохота, раскачиваясь в полутьме. Выглядел он как бесформенная куча лохмотьев, в которой горячечно блестели только белки глаз.

— Я бы сказал, что ты мой правнук, мальчишка, не запомни я так хорошо, что твоя прабабка Йита саданула меня в поддых рукоятью мотыги, когда я попробовал пощупать её грудь… а было мне тогда восемнадцать зим, ровно столько же, сколько тебе сейчас.

Пропустив болтовню старика мимо ушей, Майашлеча без церемоний ухватился за его тощее плечо и сел. Голова, конечно, болела и кружилась, кружился и подрагивал мир вокруг. Мерзко воняло мочой. Хныкал ребёнок, и этот тоненький плач резал Майашлече уши.

— Куда бледнолицые везут нас? — вымолвил он, требовательно уставившись в лицо старика. Глаза его быстро привыкли к темноте, и он ясно видел других людей своего племени — женщин, которые лежали на полу вагона, завернувшись в одеяла.

— Великий Белый Отец призвал к себе апачей, — нараспев провозгласил Уана и опять хрипло рассмеялся. — Видать, он желает принять нас в своём огромном золотом дворце-хогане и тогда уже накормить и напоить вдосталь. А до той поры мы будем получать по кукурузному початку и по плошке воды в день. Но это даже хорошо, ибо в этой поганой повозке негде справлять нужду!

— Хватит, я понял, — нетерпеливо перебил его Майашлеча. — Значит, надо бежать!

Уана опять сипло рассмеялся, и Майашлеча, подстёгнутый вспышкой внезапной ярости, едва не ударил его по растянутым в шутовской усмешке шубам.

— Молчи, старик! — процедил он сквозь зубы. — Я всё равно убегу и вернусь в наши горы!

Уана оборвал свой каркающий смех и приблизил лицо к лицу Майашлечи, глядя ему прямо в глаза своими круглыми, как у ворона, глазами:

— Глупый мальчишка, ты — Майашлеча, койот, а койоты всегда смеются, они скалятся даже со вспоротым животом! Будь же до конца койотом, пройди его путь, и ты победишь бледнолицых c их ружьями и пушками!

— Пройду, смеясь, как одержимый? — пробурчал Майашлеча и с трудом поднялся, опираясь на сотрясавшуюся стену повозки. Голова у него всё ещё разламывалась от боли, но это стало совершенно неважным.

— Ты не знаешь своей силы! — уверенно возразил Уана и тоже встал, пошатываясь.

Продолжая цепляться за стену, Майашлеча обвёл удивлённым взглядом людей своего клана, сгрудившихся на полу. Здесь были только женщины! Женщины и дети! Они сбились в кучу, чтобы защититься от пронизывающего ветра, бившегося в крохотные окошки под потолком и в щели между досками вагона. Окошки были забраны толстыми решётками.

Сердце у Майашлечи сжалось от острой тоски, и он потрясённо оглянулся на старика, который горестно покачал головой, угадав его немой вопрос:

— Никого из воинов здесь не осталось. Помочь тебе некому.

По его предостерегающим взглядом Майашлеча чуть было не выпалил: «А где же Дихте, Уакасана и Макхпиалют?». Но он уже понял, что они, тяжелораненые, отправились в Страну Вечной Охоты. Апачи не называют вслух имён умерших, поэтому Майашлеча лишь пошевелил пересохшими губами.

Услыхав слова старика, женщины горестно взвыли, и Уана цыкнул на них, а потом вновь беззаботно ухмыльнулся, повернувшись к Майашлече:

— Если тебе удастся сбежать, мальчишка, я останусь тут наедине со столькими красавицами и буду счастлив этим, хотя нипочём не успею ублажить их всех.

Глаза его лукаво блеснули. Женщины растерянно примолкли при этих непотребных словах, а потом раздались их робкие смешки. И Майашлеча сам нехотя усмехнулся. О да, назойливый старикашка был прав! Пусть даже Майашлече предстояло умереть, как другим воинам-апачам, он собирался умереть, смеясь!

Продолжая посмеиваться, он наклонился и внимательно осмотрел пол, качающийся под ногами — там зияли щели шириной в ладонь.

— У тебя что, есть нож? — живо спросил Уана, тоже согнувшись и деловито ощупывая скрюченными пальцами шершавые грязные доски. — Где ты его спрятал?

Майашлеча вызывающе оскалился:

— Это мой нож, старик, моя мать положила его мне в колыбель, я никогда не расстанусь с ним и спрятал бы его у тебя в кишках, если бы это потребовалось. Но солдаты не обыскивали меня, я умирал!

Хохот старика уже не раздражал Майашлечу, а наоборот, разжигал в нём какое-то лихорадочное возбуждение. Уана одобрительно саданул его по плечу — словно лошадь копытом лягнула:

— Койот!..

…Доски трещали, но ломались под ударами ножа, и Уана помогал Майашлече, не щадя разодранных в кровь рук — пока внизу не образовалась дыра в половину человеческого роста, где со скоростью ветра проносилась земля, а вой и стук железных демонов болью отдавался во всём теле. Майашлеча крошил и крошил доски ножом и кулаком, пока дыра не увеличилась ещё больше. Он рассеянно слизнул кровь с тыльной стороны ладони и возбуждённо глянул на старого Уану.

Тот одобрительно кивнул.

Женщины сгрудились в противоположном углу вагона, прижимая к себе копошащихся детей, а те сверкали любопытными глазёнками, ошеломлённо глядя на то, как Майашлеча сбрасывает с себя изодранные развевающиеся лохмотья, оставшись в одной кожаной набедренной повязке. Он опустился на колени перед страшной зияющей дырой, в которой грохотали и завывали демоны бледнолицых.

— Падай! — азартно проорал Уана прямо ему в ухо, и Майашлеча снова свирепо оскалился. Он уже умирал совсем недавно, так что ему не страшно было умереть ещё раз, и ему приходилось скакать верхом на неукрощённых мустангах, роняющих пену и бешено брыкающихся — столько раз, чтобы интуитивно понять, как ускользнуть от зубов проклятых демонов этой железной повозки.

Когда повозка чуть замедлила свой бег, Майашлеча, опираясь руками на края дыры, начал спускать туда ноги, стараясь держать их так, чтобы их не затянуло прямо в зубы демонов. В последних раз взглянув на людей своего племени, он с силой оттолкнулся и разжал руки, вытянув их над головой.

Его беспощадно ударило оземь, а демоны оглушительно загромыхали вокруг него, пытаясь перемолоть его нагое беззащитное тело в кровавое крошево… но даже сквозь этот нестерпимый звон и лязг он услышал последний крик старика Уаны:

— Помни, кто ты! Койот!

…Майашлеча не знал, сколько прошло времени после того, как он вырвался из зубов железных демонов, как долго он лежал ничком, распластавшись, подобно змее, вдоль железной тропы бледнолицых.

Но он был жив, а все повозки с демонами прогрохотали над ним и исчезли вдали, унося на смерть остатки племени апачей.

Майашлече предстоял долгий, очень долгий путь.

Он перевернулся на спину, уставившись в светлеющее небо. Он находился в самом сердце земли бледнолицых, и его истерзанная спина, с которой клочьями свисала кожа, прижалась к этой земле, впитывавшей его кровь.

Майашлеча почти не ощущал боли. Боль была неважной. Он твёрдо знал, что сейчас встанет и отправится назад в страну апачей, следуя путём, по которому пронеслась железная громыхающая повозка с демонами. И весь его путь, от первого до последнего шага, от первого до последнего вздоха, будет отмечен кровью бледнолицых.

Он знал, что так и будет, и заулыбался.

Ибо он был койотом.

Майашлеча ещё крепче сжал в кулаке нож, который, казалось, стал частью его смуглой окровавленной руки, и встал на подгибающиеся ноги. Он кое-как спустился с насыпи вниз — в расщелину, где зеленели кусты и деревья. Эти заросли укроют его — решил он, — как укрыли бы родные горы.


* * *

Немолодой обходчик железнодорожных путей погиб первым из встретившихся Майашлече бледнолицых. Обходчик устал и уселся отдохнуть прямо на рельсы, сдвинув на затылок шляпу и вытирая вспотевший лоб. Нынче он был без напарника, поужинавшего вчера залежавшейся крольчатиной и теперь маявшегося животом в сторожке. Обходчик даже не успел вскочить и выхватить револьвер, когда краем глаза заметил метнувшуюся к нему из кустов гибкую стремительную тень. Прежде чем почувствовать боль, остриём ударившую его в самое сердце, он удивился тому, что возникший из кустов человек был почти наг и очень молод. Совсем мальчишка. Спутанные пряди его волос разметались по плечам, и он бешено и шало улыбался, вновь опуская сверкающий на солнце нож.

Обходчик был католиком. Архангел Михаил — подумал он. Карающий меч Господний, архангел Михаил… в облике койота с оскаленной пастью.

Он не успел удивиться этому, тяжело грохнувшись наземь.

Его напарника Майашлеча настиг в зарослях за сторожкой, терпеливо дождавшись, пока тот, кряхтя и ворча, натянет штаны. Не следует убивать человека в час, когда он с голой задницей торопливо опрастывается под кустом. Старик Уана хохотал бы над эдаким до упаду, да и сам Майашлеча едва удержался от смеха.

Койот всегда смеётся.

Он не стал закапывать трупы — к чему? Бледнолицые никогда не хоронили апачей, сжигая дотла их деревни, а духов мертвецов Майашлеча не боялся. Он уже ничего и никого не боялся. Он кое-как обмыл свои раны и ссадины чистой водой из ведра, стоявшего на колодезном срубе, жадно съел пшеничные лепёшки, обнаруженные им на столе. Одеждой мёртвых бледнолицых он побрезговал, но обулся. И, конечно же, взял с собой оба револьвера с патронами, найденные им у мертвецов. Он знал, что нарушает обычаи своего племени, совершая это, но что с того? Духи мёртвых могли преследовать его сколь угодно долго, как и живые бледнолицые. Он намеревался пройти путём койота до конца.

Так началось возвращение Майашлечи на родину.

Ковбои, пастухи, поселенцы, железнодорожники и, наконец, кавалерийские патрули, брошенные на его поимку… никому из встреченных Майашлечей бледнолицых, никому из гнавшихся за ним не удалось уйти живым, и последним, что они видели в жизни, был беспощадный и беззаботный оскал койота.

Майашлеча брал у них только оружие. Он не нуждался даже в лошади — она мешала бы ему как следует затаиться.

Койоты не ездят верхом, — думал он с усмешкой, раз за разом втыкая свой нож в землю, чтобы очистить его от запёкшейся крови. Он стал койотом, тенью, призраком, скользившим по этой земле — земле бледнолицых, стал самой смертью, ощерившей зубы в ледяной усмешке.

Детей и женщин Майашлече приходилось убивать, только если они принимались визжать при виде него. Молодая, не старше него, девушка с тугим белым телом, купавшаяся в реке, не визжала, оцепенев от ужаса, когда Майашлеча вытащил её из воды. И он оставил её в живых. Нутро её тоже было тугим — тугим и горячим, и, когда он наконец её отпустил, она так и осталась лежать на песке, конвульсивно всхлипывая и уставившись на него помертвевшими глазами.

Глупая. Она не понимала, что койот никогда не убивает тех, с кем спаривается.

Ещё одна бледнокожая женщина едва не убила его самого. Эта была совсем старухой, не меньше тридцати зим от роду, и её каштановые косы оказались тронутыми сединой, когда Майашлеча сдёрнул с неё чепец. Но после встречи с той молоденькой дурочкой, купавшейся в реке, он почти постоянно испытывал жестокое желание погрузиться в горячее женское тело. Он забрался на чердак её дома и терпеливо ждал, когда же она, помолившись своему Богу, уляжется в постель. Безрассудно для неё было жить одной; место женщины — возле мужчины! Наконец она легла и затихла, и он бесшумно спустился вниз. Майашлеча умел передвигаться неслышней тени и, возникнув у её постели, одним махом сдёрнул с неё одеяло и длинную, до пят, рубашку. Он думал, что эта женщина, как и первая, окаменеет от страха и неожиданности. Но она отбивалась отчаянно, как пойманная в капкан рысь, и едва не выпустила ему кишки его же собственным ножом, сорванным у него с пояса. Однако Майашлеча оказался сильнее и, опомнившись, наконец скрутил её, прижал к кровати и овладел ею сзади, грубо и резко.

Её он тоже не убил.

Через пару недель девчонка лет шести, темноволосая и кудрявая, застигла его купавшимся в ручье. Её кожа была очень смуглой, и Майашлеча догадался, что в её жилах, скорее всего, течёт кровь чернолицых людей. Она таращилась на него не с ужасом, но с любопытством, смутив Майашлечу этим пытливым взглядом. Даже когда он неловко вылез на берег и выхватил свой нож, взгляд её остался всё таким же доверчивым. Ну не дура ли? Не меньшая, чем её мать, которая совершенно не приглядывает за своей глупой дочкой, разгуливающей где не следует. Майашлеча с досадой надел набедренную повязку, раздумывая, не отшлёпать ли девчонку, а потом, махнув рукой, уселся на песок и вырезал для неё лошадку из выловленного им в ручье обломка подтопленного дерева. Пускай играет!

А сам отправился дальше на запад.


* * *

Спустя три месяца после того, как Майашлеча вывалился из товарного вагона, уносившего его соплеменников на восток, он достиг подножия гор, которые мексиканцы называли Сьерра-Мадре.

Горы белели вершинами, величаво приветствуя его.

Майашлеча обернулся, чтобы в последний раз поглядеть на оставленную позади равнину. На тот путь койота, путь смерти, который он проделал — нагой и одинокий.

Последний воин племени апачей.

Он глубоко вздохнул и шагнул под сень родных гор.

Смуглокожая девчушка безмятежно спала в сотнях миль от него под крышей своей хижины, сжимая в руке деревянную лошадку.

@темы: Жуков, гет, фики, джен, ФБ-2014, индейцы

Название: Лесник
Автор:  sillvercat
Бета:  Некто крылатый
Размер: мини, 3240 слов
Пейринг/Персонажи: Достоевский (Лес), Штирлиц (Лесник), Жуков (Волк)
Категория: джен
Жанр: стёб, юмор, hurt/comfort, флафф
Рейтинг: G
Краткое содержание: Лес, застенчивый и добрый, всегда заботился о своих обитателях – даже о злобном Волке, раненом и измученном. Но Волк выздоровел и принялся охотиться за подопечными Леса, приводя Лес в шок и ужас. Но вот пришёл Лесник…
Примечание: написано по заявке  ZloyEzik
Предупреждение: в речи персонажей встречаются цитаты из книг и кинофильмов, а также ненормативная лексика
От автора: стебусь над ШтироДостами, чо)))
На социлграфомане: sociofiction.diary.ru/p200801272.htm



* * *

Это был заповедный берёзовый Лес, чистый и светлый. Его стройные стволы задумчиво белели, чуть, впрочем, розовея на рассвете и на закате. Аккуратные круглые листочки шелестели под ветром и осторожно стряхивали с себя капли, если шёл дождь. У подножия берёз краснели ягоды бересклета, а по овражкам благоухал шиповник.

Лес пересекали именно овражки, а не овраги — неглубокие и неопасные, чтобы никто не мог, нечаянно свалившись туда, повредить себе ногу или лапу.

В Лесу жили кролики, зачастую обгрызавшие с берёз кору, — Лес не обижался, — а ещё весёлые белки и ежи, деловито пыхтевшие по ночам. На полянах паслось семейство оленей, а в кронах берёз щебетало множество самых разных птах, радующих Лес своим пением. Птахи пели почти круглосуточно — одни заканчивали, другие начинали, а Лес не уставал их слушать.

В ручье, журчавшем на дне овражка, водились лягушки, дружным хором квакавшие по вечерам. Лес не хотел думать о том, чем они призывают друг друга заниматься. Впрочем, это неблаговидное занятие, как справедливо рассудил Лес, приводило к появлению на свет симпатичных крошечных головастиков. Крольчата, оленята и птенчики были ещё симпатичней, поэтому Лес смирился с неприличностью порождавшего их занятия. Он опять же решил: если результат столь замечателен, процесс просто не может быть очень уж гадким.

Иногда в Лесу появлялись некие тёмные личности, вносившие смуту в его размеренную жизнь и обижавшие мирный лесной народец. Например, как-то сюда заявился Ворон, старый циник, ехидно интересовавшийся у всех, не скучновато ли им в таком вот, как он выразился, нудном раю. Лес втихомолку обиделся, потом для собственного успокоения счёл «рай» ключевым словом, но быстренько циника отвадил, аккуратно роняя ему на голову куски коры и мха. Если ему здесь было так нудно, пусть бы в ельник какой-нибудь дремучий летел, с Бабой-Ягой да с Лешим тусил — с ними-то, небось, веселее!

И Ворон улетел.

Однажды в Лесу появился Филин — тот был больше социопатом, нежели циником, Лес раем не называл, всё здесь его раздражало, всё ему не нравилось. Возможно, эта социопатия проистекала из-за банального несварения желудка, как сердобольно думал Лес, подсовывавший Филину на обед грибы и ягоды вместо птичек и мышек. А когда Филин сам вылетал на охоту, Лес всячески преграждал ему путь сучьями и ветками, пару раз кувыркнув его в кусты — поближе к грибам. Не мог же Лес допустить, чтобы какая-нибудь из его беспечных певуний погибла в когтях хищника! Да и мышки были такими милыми, когда весело возились в зарослях бересклета. Куда милее надутого склочного Филина!

Ежи, конечно, тоже поедали червяков и слизней, а лягушки — мошек и комаров. Но тех Лесу было не так жалко. По правде говоря, черви и слизни являлись довольно противными, скользкими созданиями, а комары и мошки вообще пили кровь, что было совершеннейшим безобразием.

В общем, Филин ухал-ухал, пугая птичек, а потом взял и улетел вслед за Вороном. Что ж, скатертью дорога! Надо было питаться грибами и ягодами, как ему предлагали, а не привередничать. Едят же кролики и олени траву! Вкусно, значит. И трава, и грибы, и ягоды в Лесу были знатные — как на подбор, сочные, крупные, яркие. Лес недаром старательно их выращивал. А этот… враг народа ещё и клюв воротил! Не больно голодный был, значит.

Так и текла жизнь в Лесу, размеренно и славно.

До тех самых пор, пока в овражке возле ручейка не появился Волк.

читать дальше


Волк был очень худым, с разлохмаченной, местами облезлой бурой шерстью, и хромал на все четыре лапы. Он даже до ручейка-то не смог толком дотащиться, рухнул неподалёку, как будто его хромые лапы враз подкосились, отказавшись нести его тощее жилистое тело.

Сердце у Леса дрогнуло от жалости. Разумеется, он понимал, что этот хищник куда опаснее Филина и Ворона, вместе взятых. Но это была уже следующая проблема. Первой основной задачей было спасение Волка. Коль скоро он забрёл в Лес, тот, получается, начал нести за него ответственность.

Лес тяжко вздохнул и тревожно зашуршал ветками, предчувствуя недоброе. Но надо было делать дело, и он обрушил сухую сосну в верховьях ручейка, до которого не добежал Волк. Ручей слегка изменил своё русло, — что тут же сказалось на месте обитания недовольно заквакавших лягушек, — и плеснул водой в острую волчью морду, слегка подтопив тому ещё и впалое брюхо.

Волк приоткрыл один зелёный глаз, высунул язык, длинный и розовый, — и принялся жадно лакать из ручья.

«Ну, слава Природе-Матери!» — умилённо подумал Лес. Он старался не вспоминать, какие острые белые клыки мелькнули за розовым языком Волка.

Как следует напившись, зверь слегка отполз от ручейка, уронил голову на передние лапы и вновь отключился.

Лес ещё раз возблагодарил за это Мать-Природу и принялся напряжённо размышлять над следующей по счёту проблемой — чем Волка лечить. Эта проблема тоже не была такой уж глобальной — Лес поспешно настелил подорожника под израненные лапы Волка и ещё раз полюбовался тем, как он смирно лежит, отдыхая. Прямо щеночек какой-то!

Но всё это никак не умаляло важности следующей острой проблемы — чем Волка кормить, когда тот оклемается? Грибы и ягоды, которыми Лес пытался потчевать Ворона и Филина, отпадали однозначно — Волк был плотояднейшим из плотоядных. Следовательно, на повестке дня возникла неприятная этическая дилемма – кем из своих обитателей Лесу следовало пожертвовать для обеспечения жизнедеятельности хищника. Лучше, чтобы этот «кто-то» был не шибко интеллектуально развитым, а его популяция была бы достаточно многочисленной.

Скрепя сердце, Лес согласился сам с собою, что придётся пожертвовать парой рыбок из ручья. Он немедленно осуществил это намерение, чтобы не возникло соблазна передумать — выплеснул рыбок на берег подальше от воды и поближе к Волку. Потом снова вздохнул и печально пошуршал листвой.

Волк явно был испытанием, посланным ему Матерью-Природой, и Лес решил не роптать и смириться с неизбежным, причём прямо сейчас.

Утром выяснилось, что он, однако, недостаточно смирился. Разбойник-Волк сожрал не только пожертвованную ему рыбу, но и каким-то образом ухитрился поймать и придушить кролика. Ни в чём не повинного доверчивого зверька! И теперь лежал, облизывая мерзкую окровавленную пасть и довольно щурясь на солнце. Вот злодей!

Громко зашумев всеми своими ветвями, Лес возмущённо вопросил:

— Почто ты живую душу загубил, хищник окаянный?

Такой высокопарный слог показался ему самым подходящим для этой вопиющей ситуации.

Волк слегка вздрогнул, но явно не от испуга, а только от удивления, осклабился ещё сильнее и лениво ответил:

— Сам же и сказал. Я хищник. И тоже живая душа. Мне надо что-то жрать. А эти кроли у тебя тут такие жирные… вку-усные… — Он опять облизнулся. — Вот когда совсем оклемаюсь — уж я их погоняю...

— Это негуманно! — в панике заявил Лес, изо всех сил стараясь эту панику скрыть. Он совершенно не представлял, что делать с этаким агрессором, которого сам же и спас! На беду своим любимцам!

Лесу захотелось плакать от отчаяния, а наглый агрессор бессовестно заржал:

— Очень даже гуманно! Иначе эти кролики у тебя тут размножатся, как… кролики! И тебя самого сожрут. Ну или обглодают, — снисходительно добавил он и сладко зевнул.

На солнце опять блеснули страшные зубы. Лес живо представил себе, как эти зубищи разрывают на части несчастных кроликов, представил и застонал. Он согласен был стать обглоданным, только бы не допустить такого ужаса!

— Может быть, ещё рыбки? — безнадёжно прошелестел он.

Волк досадливо отмахнулся когтистой лапой от этого предложения и растянулся на траве, подставив солнышку набитое брюхо. Ах, если бы он его грибами набивал, так ведь нет же!

— Рыбу, любезный, так и быть, можешь подавать мне по пятницам, — нагло распорядился он. — Самый рыбный день. А в остальные дни я желаю мяса! Тут у тебя, небось, и олени водятся?

Лес похолодел. Маленькие невинные оленятки! Им грозила погибель!

— Нет! Не водятся! — торопливо воскликнул он.

— Врёшь ведь! — с подозрением прищурился Волк.

— Нет! — упёрся Лес, хотя врать ему было стыдно.

— Ты — слюнтяй, врать не умеешь, так что, чую, есть тут олени, — торжествующе заявил Волк. — Ничего, придут сюда на водопой, тогда и разберусь.

Лес немедля поклялся себе отправить оленей на водопой куда-нибудь в другое место. Более безопасное.

Но как, как отвадить отсюда этого разбойника, который грозил разрушить весь его устоявшийся славный мирок?!

— Оленям тоже нужны хищники, — продолжал разглагольствовать разбойник, блаженно потягиваясь. — Логически рассуждая, они, конечно, не плодятся так, как кролики, но в любой популяции необходима выбраковка слабых, неполноценных особей. Кто с этим справится лучше, чем хищник? Никто. Слабый? Shine — умри!

Более мерзких рассуждений, да ещё и приправленных странными языковыми изысками, Лес ещё не слышал. Они его просто ужаснули!

— Ты сам слабый! — подумав, решительно парировал он.

— Чего-о?! — Волк зловеще приподнялся. Лапы у него уже не разъезжались, а шерсть на загривке вздыбилась посудным ёршиком. — Кто тут слабый? Я слабый?! Да ты охренел, слюнтяй хренов?!

— Я имею в виду, что ты пришёл сюда ослабевшим, — торопливо уточнил Лес, поморщившись. Ему резала уши не только грубость волчьей лексики, но и тавтология в ней.

Ещё он понимал, что хищник не страшен лично ему, но все те зверушки, которых Лес опекал, могли серьёзно пострадать, если этот дикарь разозлится. Стоило всерьёз задуматься над тем, как его урезонить. Причём побыстрее! Разбойник явно привык к полноценному трёхразовому питанию.

Лес ломал голову и так, и эдак, пока кроны берёз не разгуделись, а с бересклета не начали осыпаться ягоды. Размышления эти, увы, были бесплодны. Лес не мог ничего поделать с наглецом без риска навредить его здоровью, а более слабые меры воздействия были бы Волку что слону дробина. Пытаться воззвать к его совести? Три ха-ха.

Но Лес попытался. Он свято верил в то, что до души любого разумного существа можно достучаться.

Однако Волк назвал этот процесс несколько по-иному.

— Да что ты до меня доебался?! — взревел он, минут пять послушав рассуждения Леса о том, что все существа, здесь живущие, являются собратьями по духу. — Какие ещё братья?! Ну, срём мы под одним кустом, и что?!

Лес так и передёрнулся.

— Можешь тут и дальше звездеть, а я пошёл, — нахально добавил Волк, подымаясь на ноги. — На охоту, — ехидно закончил он, не успел Лес обрадоваться.

— Не смей! — отчаянно крикнул Лес.

Бесполезно.

Бесполезно было кричать, бесполезно было бросать на пути неумолимо двигавшегося в чащу Волка коряги и прочие сучья. Единственный плюс, который от этого всё-таки произошёл — олени и кролики, заслышав страшный шум, разбежались куда глаза глядят. Но кое-кто из них, и вправду разбалованный спокойной сытой жизнью, замешкался, и тут же поплатился за это — одного из кроликов Волк прямо на ходу вытащил из-под корней дуба и сожрал в один присест.

Лес судорожно зажмурился, услышав хруст костей.

Это было невыносимо!

Оставался единственный выход. Выселить — не проклятого Волка, но всех остальных зверушек, к которым Лес так привык, которых так холил и пестовал. И жить тут наедине с этим сатрапом, который, возможно, уберётся, лишившись потенциальных жертв. И вернётся снова, дождавшись их возвращения.

«Кошмар, кошмар… — холодея, бессвязно думал Лес. — Небось сюда и Ворон опять заявится — как апофеоз кошмара. Апофеоз войны. Апокалипсис сегодня. Каркнул Ворон: «Nevermore». Я не Ворон, я мельник. Нет, я не Байрон, я другой…»

Лес почувствовал, что сходит с ума. Никто не мог его спасти!

И тут случилось чудо. Настоящее, подлинное чудо!

Пока Волк отдыхал после своего омерзительного обеда, на опушку Леса вышел человек. Мужчина. Одет он был по-походному — в джинсы, штормовку и сапоги. На голове его красовалась бейсболка, за спиной висел плотно набитый рюкзак, а поверх него — туго скатанная палатка. Он что-то тихонько насвистывал себе под нос и улыбался, подставив лицо солнышку.

«Грибник, наверное», — вяло решил Лес. Надо было направить пришельца к самым грибным местам окольными тропками, подальше от наглого Волка.

Если бы человек был охотником и нёс за плечами ружьё, можно было бы его попросить… попросить хотя бы напугать Волка… но…

Лес сокрушённо вздохнул, отказываясь от этой негуманной мысли. Тем более, что ружья у человека всё равно не было. Да и при всём желании Лес опасался разговаривать с людьми. Слышать его могли только звери, птицы, насекомые и другая природа. Люди, конечно, тоже были частью природы, но чересчур высокоорганизованной частью. Беседовать с ними Лесу не полагалось. Это могло запросто свести людей с их высокоорганизованного ума.

Тем временем человек вышел на полянку и, остановившись посреди буйного яркого разнотравья, громко воскликнул:

— Привет, Лес!

Лес чуть было не отозвался растерянно: «Привет», но вовремя спохватился и прикусил язык.

— Я лесник, — так же бодро продолжал человек. — Теперь я буду тебя охранять и о тебе заботиться.

Лес чуть в обморок не упал. Все его листья и травинки взволнованно затрепетали. Эдакого никогда не случалось на его веку! Всегда он опекал кого-то, заботился и защищал. Это была его миссия, смысл его существования. Но иногда он так от этого уставал! Ему так хотелось, чтобы кто-то сильный и добрый позаботился о нём самом — проредил бы сухостой, выкорчевал пеньки, зряшно торчавшие в чаще, словно гнилые зубы, вычистил русла ручьёв… И не допустил бы сюда никаких наглых, отвратительных Волков!

Лес глубоко вздохнул — так, что ветер пробежал по верхушкам деревьев.

А человек тем временем деловито огляделся и сообщил:

— Пока что я поставлю здесь палатку. А потом буду строить дом. Небольшой, ты не волнуйся. Но брёвна мне понадобятся, с твоего позволения. Я посажу взамен срубленных деревьев молодые дубки и, наверное, ясени. Как ты относишься к ясеням?

К ясеням Лес относился хорошо — в основном благодаря трогательной песне, несущейся из туристских радиоприёмников: «Я спросил у ясеня, где моя любимая…». Но ясеней в Лесу не было — не потому, что они здесь не росли, а потому что некому было их посадить.

Лес намеревался рассказать об этом, но опять спохватился. Хотя… Лесник же разговаривал с ним! Может быть, Лес мог ему ответить без риска свести того с ума? Лесник показался ему очень здравомыслящим и смелым человеком.

Лес ещё немного помялся и наконец застенчиво пробормотал:

— Здравствуйте. Я, в общем-то, очень рад вашему приходу, и вообще... Вы только меня не бойтесь, — поспешно добавил он, готовый немедленно умолкнуть и даже сделать вид, что его тут вовсе нет.

Но Лесник не испугался. Он негромко рассмеялся и мягко сказал:

— Я тоже рад тебя слышать и буду рад служить тебе. Ухаживать за тобой и во всём помогать. Это моя работа и призвание.

От таких слов Лес почувствовал, что его прямо-таки захлёстывает волна облегчения и неимоверной радости.

— Прямо как в сказке… — смущённо прошептал он. — Или во сне. Я и не думал, что такое бывает…

— Я бываю, — серьёзно заявил Лесник, чуть улыбаясь. — И коль уж ты решился со мной побеседовать, возможно, ты выскажешь мне какие-нибудь свои пожелания?

Пожелание у Леса было только одно.

И он, торопясь и захлёбываясь негодованием, поведал внимательно слушавшему Леснику про Волка — наглого, злобного и совершенно негуманного. Поведал и тут же осекся:

— Но как же вы с ним справитесь? У вас ведь даже нет ружья!

— Предоставь это мне, — спокойно проговорил Лесник, снимая с плеча свой рюкзак и скатку.

Он порылся в рюкзаке, достал какой-то предмет, сверкнувший на солнце, и положил к себе в карман.

— Покажи, где мне найти этого самого Волка, — попросил он всё так же спокойно.

Лес боялся, что Волк уже успел затаиться в чащобе и сейчас внезапно набросится на Лесника. Но Волк и не думал таиться. Ему-то уж вовсе некого было бояться. Он преспокойно валялся на травке возле мирно журчащего ручья и время от времени яростно поскрёбывал мохнатой лапой за ухом.

«Что, блохи донимают? Так тебе и надо, чучело блохастое!» — злорадно подумал Лес и тут же устыдился этой недоброй мысли. Волк, право же, дурно влиял на него самого.

При виде появившегося из кустов человека Волк подскочил и отпрянул в сторону. Зелёные глаза его вспыхнули злобой. Заметно было, что он лихорадочно соображает, не удрать ли, оценивая при этом силу незнакомца. И он, разумеется, сразу увидел, что у человека нет ружья. Увидел и приободрился. Взгляд его из тревожного опять стал нагло-вызывающим.

— Чего припёрся? — рявкнул он. Бурая свалявшаяся шерсть на его загривке грозно поднялась дыбом, а верхняя губа вздёрнулась, обнажая страшные клыки. — В этом лесу хозяин — я!

Лес прямо ахнул от такого нахальства.

А Лесник ровным голосом проговорил:

— Хозяин здесь не ты, а сам Лес. Который обо всех заботится и всем помогает. И если он велит тебе никого тут не обижать, ты ему подчинишься.

Волк скорчил пакостную рожу, сел и демонстративно зевнул:

— Снова эти сопливые песни про мир-дружбу-жвачку? Ягнёнок целует волка, волк целует ягнёнка? Я, конечно, могу и поцеловать ягнёнка перед тем, как закусить им… почему бы и нет? Да я готов зацеловать насмерть каждого сраного кролика в этом сраном Лесу!

— Выбирай-ка выражения! — властно оборвал его Лесник. — Ты в общественном месте находишься, а не у себя в логове.

Волк возвёл очи горе и снов оскалился:

— Какие вы тут все нежные! Слова не скажи, никем не перекуси! Сам-то чего раскомандовался тут, а?! Ты кто такой?

Глаза его загорелись зловещим фосфорическим блеском, и Лес обмер. Как бы Волк не был слаб и измучен, он оставался хищником, жестоким и опасным, пусть не таким проворным, как раньше… но кто его знает?!

— Я — Лесник, а ты бы инфернального Дерека Хейла из себя не корчил, приятель, — сдержанно посоветовал Волку Лесник, запуская руку в карман. — Лес сам устанавливает здесь правила. Если он не хочет, чтобы ты тут кого-то ел, значит, будешь сидеть на диете. Иначе — уходи прочь. В зоопарк, например. Место хорошее, сытное.

— Ты ещё посоветуй — в поликлинику, для опытов! И диету Елены Малышевой! — оскорблённо взвыл Волк. — Ишь какой умник выискался: туда не ходи-и, сюда ходи-и! — передразнил он издевательским голосом.

— А то снег башка попадёт, совсем мёртвый будешь, — хмыкнул Лесник. По его глазам было ясно, что он вовсе не испуган. — Давай, приятель, определяйся: или-или, третьего не дано. Остаёшься здесь — ведёшь себя как следует. Уходишь — прощай.

— К Харонам! — угрюмо буркнул Волк и пренебрежительно скривился, словно сдаваясь. Он даже чуть развернулся в сторону опушки, вроде бы действительно намереваясь уйти. Однако Лес не успел облегчённо вздохнуть — Волк пружиной взвился в воздух и едва не сбил Лесника с ног. Но тот ловко перехватил его на лету и отвернул от себя клыкастую пасть. В другой руке Лесника мелькнул шприц, который он проворно воткнул Волку в загривок. Лес опять и ахнуть не успел, как хромой живоглот рухнул наземь и вытянулся.

— Ужас какой… — пробормотал Лес, взволнованно трепеща листвой. — Он не повредил вам? Вы не пострадали?

Он запнулся.

Лесник невозмутимо отряхнул с себя бурые шерстинки и улыбнулся искренней мягкой улыбкой:

— Нет. Он ничем не повредил мне, а я — ему. Ты ведь это хотел ещё спросить, но постеснялся, верно?

Глаза его лукаво прищурились, а Лес смущённо потупился.

— Вообще да, — признался он. — Мне бы не хотелось, чтобы и он как-то пострадал. Жаль его — он такой… озлобленный и неприкаянный.

— А ты — очень добрый и благородный, — серьёзно сказал Лесник, легко подымая волчью тушу себе на плечо. Тот не шевельнулся и, кажется, даже сладко всхрапнул. — Я ему снотворное вколол, пусть успокоится немного, поспит, представит себя маленьким невинным волчонком. А я, как только палатку поставлю, осмотрю его. Я ж ещё и ветеринар по образованию. Всегда мечтал лечить лесных зверей.

Лесу вновь показалось, что сам он тоже спит и видит волшебный сон. Сбывались самые заветные его мечты!

Лес всегда переживал о том, что не может как следует лечить своих подопечных. Если галчонок вдруг ломал лапку, нечаянно вывалившись из гнезда, или кролик простужался, попав под осенний холодный ливень, Лес ничем не мог им помочь. Разве что целебную травку под нос подсунуть, и всё. Но разве же это должный уровень медицинского обслуживания?!

— Покормлю его пока что тушёнкой, — продолжал рассуждать Лесник, неутомимо шагая вперёд. Между деревьями уже замаячила заветная полянка, на которой он оставил свой скарб. — Антибиотики проколю. А потом выпущу подальше от этих заповедных мест. Не беспокойся, я его не обижу. Хищник тоже имеет право на существование, он же часть биологического цикла.

— Пиз… пиз… пищевой цепочки… — поведал вдруг Волк хриплым полушёпотом, болтаясь вниз головой на его плече, и снова громко всхрапнул. Лапы его подёргивались, словно он куда-то бежал.

— Спи давай, усталая игрушка, — весело посоветовал ему Лесник. — Здешнюю пищевую цепочку я беру на себя, ты в неё не вписываешься… Не переживай, — обратился он уже к Лесу, — контролировать численность популяции можно современными цивилизованными методами, а не такими вот… первобытными. — Он похлопал Волка по косматой ляжке. — Обещаю, что справлюсь.

Лес снова глубоко вздохнул. Он не знал, кого благодарить за неожиданное счастье — Мать-Природу или самого этого человека, так неожиданно возникшего, чтобы развести руками все его беды, большие и мелкие.

— Мечты сбываются, — мягко сказал тот, словно услышав его мысли.

— А всё хорошее и есть мечта-а! — хрипло пропел Волк и облизнулся. — Где там твоя тушёнка?

Он решил, что для начала можно сожрать и тушёнку. А потом, если сильно повезёт, добраться и до этого шибко крутого Лесника.

Лесник искоса глянул на него и понимающе усмехнулся.

@темы: Жуков, Бета, Дельта

Название: Беглец
Автор:  sillvercat
Бета:  strange
Размер: мини, 2106 слов
Пейринг/Персонажи: ковбои и индеец племени шайенн
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: конец XIX века. Пятеро ковбоев, перегоняющих скот из Колорадо в Канзас, ловят сбежавшего из резервации мальчишку-шайенна...
Примечание:
О событиях, предшествовавших заключению племени шайеннов в резервации, можно прочитать ЗДЕСЬ и ЗДЕСЬ.
Предупреждение: графичное описание пытки
От автора: специально спойлерю, ибо уже не на ФБ: все главные герои останутся живы и даже относительно целы)
Я не смогла убить пацана, ибо... Ну, в общем, ибо.
По соционике я б типировала Уолтера как Макса, пацана — как Гюго, остальных — как мудаков)))
Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199649039.htm



* * *

Воняло пригоревшей кашей. Костерок потрескивал, разбрасывая снопы искр, когда кто-нибудь из ковбоев лениво шевелил поленья носком сапога. Все они — Боб, Чарли, Пит и Хромой Энди — уже клевали носами, сонно глядя в огонь. Они могли себе это позволить после трудного перегона, потому что в карауле на сей раз находился самый юный и самый старательный из них — семнадцатилетний Уолтер Брэдли.

Для Уолтера это был первый в жизни перегон скота из одного штата в другой, из Колорадо в Канзас.

Остальные ковбои грубовато подшучивали над его неопытностью, ехидно осведомлялись, влез ли он хоть раз в жизни на бабу, а также интересовались, не глотнуть ли ему коровьего молочка вместо доброй пинты кукурузного виски. Уолтер не обижался. Он чувствовал, что уже завоевал их уважение своей старательностью и тем, что никогда не отлынивал от самой грязной и трудной работы, которую кое-кто из них рад был спихнуть на новичка.

Но, в общем, спутники были Уолтеру по душе, даже угрюмец Хромой Энди, про которого болтали, будто бы шайенны, взяв его в плен несколько лет назад, подрезали ему сухожилия под коленками, чтобы тот не сумел удрать.

Но Энди всё равно удрал, и с тех пор именовал индейцев не иначе как «краснокожими тварями» или «погаными змеюками».

Похлопав по запрятанному в кобуру кольту, Уолтер вгляделся во тьму и рассеянно подумал, что после того, как немирных шайеннов наконец заперли в резервациях, путешествие по этим местам, благодарение Господу, стало почти безопасным.

Правда, люди говорили, что, мол, шайеннам в резервациях шибко худо живётся, что агенты правительства, приставленные присматривать за ними, разворовывают продуктовые пайки и спаивают дикарей, чтобы те побыстрее окочурились. Но Уолтера это всё, в общем-то, не касалось. Единственное, что его сейчас волновало — это чтобы каким-нибудь разбойникам, будь они белыми или краснокожими, не вздумалось подкрасться к их скоту.

Боб, потирая глаза кулаками, поднялся с земли возле костра, где он уже успел завернуться в одеяло, и, проходя мимо, весело сообщил Уолтеру:

— Пойду, отолью.

Уолтер только хмыкнул.

Боб был из тех, кто всегда отчитывается перед окружающими о своих надобностях. Так же преспокойно он докладывал, удаляясь в заросли: «Пойду, подрочу», хотя это немедленно вызывало у остальных взрыв сальных шуточек и пожеланий.

Уолтер вздохнул. Он слегка завидовал Бобу из-за лёгкости, с какой тот жил — Уолтер, как ни пытался себя заставить, не мог даже произносить непристойность или богохульствово. Язык не поворачивался. За это остальные парни дразнили его «молокососом» или, ещё того хуже, «целочкой».

Уолтер снова тяжело вздохнул и почесал в затылке, сдвинув шляпу на лоб. Он и вправду ещё ни разу в жизни не лёг с женщиной. Когда после перегона все гурьбой заваливались в какой-нибудь салун — пить, буянить, играть в карты и забавляться со шлюшками, Уолтер отсиживался где-нибудь в углу, делая вид, что смертельно устал и засыпает.

Хотя ему было очень неудобно ночевать на полу или на жёсткой лавке и стыдно было выползать из-под неё поутру, когда ковбои, обменивавшиеся скабрезностями и очень довольные, спускались по лестнице из комнат над салуном.

Уолтер встряхнул головой, отгоняя от себя эти неуместные сейчас мысли. Что это Боб там застрял?

Вопль Боба: «Ах ты, сучий потрох!» подбросил его, как необъезженный мустанг подбрасывает седока. Он ринулся прочь от костра на этот крик, одновременно выхватывая кольт из кобуры.

Выстрел грянул громом, и Уолтер на мгновение оглох.

— Я его подстрелил! Подстрелил этого сучонка! — во всё горло завопил Боб, вывалившись из кустов с револьвером в руке. — Это краснокожий, и он далеко не уползёт! Пошли, ребята, пошарим вокруг!

— Индеец? — возбуждённо выпалил Хромой Энди. У него даже ноздри раздулись, как будто он принюхивался к запаху крови.

— Ты его прикончил, может? — с надеждой осведомился Чарли, неуверенно топчась на месте и тревожно поглядывая в тёмные заросли, откуда не доносилось ни звука. — Где его искать-то там?

Хромой Энди невнятно выругался и ринулся на поиски, отводя локтем колючие ветки и держа кольт наизготовку.

— Грохни его, Энди! — азартно предложил Чарли, не трогаясь, однако, с места. — Просто грохни!

— Ещё чего, — глухо отозвался тот, методически обшаривая каждый куст, судя по треску веток. — Тогда никакой забавы не будет!

Уолтер почувствовал, что у него почему-то замёрзла спина.


* * *

Вытащенный наконец из кустов под торжествующие вопли и ругань ковбоев мальчишка-индеец по виду был на несколько лет младше Уолтера — насколько тот мог разобрать в наступившем сумраке. Запавшие глаза пленника сверкали, словно тлеющие угли, из-под спутанных волос, и он яростно отбивался , несмотря на рану в плече – отбивался всё время, пока Хромой Энди и Боб, отчаянно матерясь и толкая друг друга, скручивали его ремнями.

Когда индеец наконец был связан, ковбои переглянулись, тяжело дыша.

Пленник валялся у них под ногами, будто какой-то грязный тряпичный свёрток, не подавая признаков жизни.

— Не сдох ли? — с запинкой спросил Чарли, нерешительно потыкав в этот свёрток носком сапога.

— Они живучие, это же зверьё, — процедил Энди, кое-как присаживаясь на корточки возле мальчишки, и за волосы дёрнул к себе его голову: — Ты ведь шайенн, сучонок? Отвечай!

Глаза пленника блеснули в свете костра, но он не проронил ни звука, несмотря на то, что Энди вновь с наслаждением рванул его за растрёпанные пряди.

— Да что с того, что он шайенн? — не выдержал Уолтер. Сердце у него почему-то болезненно застучало. — Кто бы он ни был, что нам с ним делать? Он наверняка сбежал из резервации. Надо сдать его в форт солдатам, вот и всё.

Энди хрипло хохотнул, будто каркнул, и с трудом распрямился:

— Заткнись, сопляк! Какие ещё, к хренам собачьим, солдаты? Я-то уж точно знаю, чего с ним делать! Этих тварей надо давить, как поганых змеюк!

И он наступил здоровой ногой на раненое плечо мальчишки, так, что хрупнула сломанная ключица, и из-под сапога Энди хлынула тёмная кровь.

Мальчишка вновь не издал ни стона, видимо, потеряв сознание. Тонко и отчаянно вскрикнул только Чарли, а Уолтер почувствовал тошнотворное головокружение.

— Спятил ты, что ли?! — прохрипел он, охваченный ужасом, от которого пересохло в горле. Угрюмый, желчный, но понятный раньше Энди на глазах превращался в какое-то… чудовище! — Что ты делаешь?!

Энди снова торжествующе расхохотался:

— Чего вы разнюнились, сосунки несчастные? Говорю вам — я знаю этих тварей! Для них честь — принять пытку от врага! Так что позабавимся как следует, а потом вздёрнем его, вот и всё.

— Пристрелим, — деловито уточнил Боб и тоже ухмыльнулся, облизнув губы. — Где ты тут такие высокие деревья видишь, чтоб можно было кого-то вздёрнуть, старый ты хрыч?

— И то, — коротко согласился Энди, отходя к костру и начиная ворошить потухшие угли. — Тащите лучше хворост, молокососы! А у кого кишка тонка для веселья, топайте в загон к скотине и не скулите тут!

— Пошли отсюда, правда, — боязливо прошептал Чарли, дёрнув Уолтера за локоть. — Ты же видишь, старик малость того… умом тронулся. Пусть делает что хочет. Чёрт с ним, с этим дикарём…

— Краснокожий хотел спереть у нас коня! — ликующе проорал Пит и полез в заросли, громко сопя и хрустя сучьями. — Надо оторвать ему вонючие лапы!

Чарли охнул, повернулся и быстро пошёл прочь, направляясь к загону, а Уолтер так и остался стоять столбом, округлившимися глазами глядя на своих товарищей. Клейкая слюна то и дело накапливалась у него во рту, и он машинально её сглатывал.

То, что происходило сейчас перед ним, было совершенно немыслимым.

Пит вынырнул из кустов с охапкой хвороста в руках и проворно подбежал к костру, а Боб и Энди, подхватив лёгкое тело пленника, отволокли его туда же, небрежно швырнув на землю, будто скомканное тряпьё.

Достав из своего мешка баклажку с водой, Пит перевернул её над лицом индейца. Тот судорожно вобрал в себя воздух, невольно ловя струю губами, и закашлялся.

— Поссал бы на него просто, нахрена ты воду извёл, — попенял Боб и расхохотался вместе с Питом и Энди.

Ей-Богу, Уолтеру всё это мерещилось! Он просто заснул под столом в салуне и видел леденящий душу сон!

Энди тем временем сосредоточенно чем-то звякал, склонившись над разгоревшимся костром, и Уолтер с тоскливо оборвавшимся сердцем понял, чем именно. Старик сунул в огонь тавро, предназначенное для клеймения скота!

— Ты точно спятил, Энди! — надрывно крикнул Уолтер, бросившись вперёд, но тут же отлетел в сторону, не сумев удержаться на ногах, когда крепкий кулак Боба с размаху врезался ему в челюсть. В глазах у него вспыхнуло алым. Таким же алым, как раскалённое тавро, которое Энди сноровисто извлёк из кучи пылающих углей. Блеск этих углей отразился в широко раскрытых глазах шайеннского мальчишки, прижатого к земле. Горло индейца судорожно дёрнулось, но он даже не зажмурился.

Зажмурился Уолтер, но это не помогло. Он бы хотел оглохнуть, чтобы не слышать отвратительного шипения прожигаемой безжалостным железом плоти, довольного смешка Энди и уважительного посвистывания Боба.

Завоняло палёным, и Уолтер, всё ещё сидя на земле, понял, что сейчас позорно грохнется в обморок. В ушах у него звенело и гудело.

— Ты смотри, какой храбрый щенок, даже не пикнул! Ты ему шкуру до кости прожёг, а он как деревянный, — протянул дрогнувшим голосом Пит, и Уолтер открыл глаза.

— Хватит! — взмолился он едва слышно. — Прекратите это, ради Христа!

— Господь, Спаситель наш, тут ни при чём, — наставительно заявил Энди и опять осклабился, тыкая сапогом в распростёртое перед ним тело. — Это мерзкий язычник, хуже скота… и я добьюсь, чтобы он у меня заорал!

«Пожалуйста, кричи, ну пожалуйста! — мысленно воззвал Уолтер к мальчишке. — Тогда они тебя просто убьют!»

С запёкшихся, искусанных губ индейца действительно сорвался какой-то слабый, еле различимый звук. Потом ещё один. Но не стон, не всхлип.

С замиранием сердца Уолтер понял, что пленник запел.

Мальчишка пел, глядя мимо них в раскинувшуюся под огромным небом тёмную, вольную прерию, и пел… так, словно был здесь один — протяжно, гортанно, всё громче и громче.

— Песню смерти воет, — пробурчал очнувшийся Энди, новым пинком распластывая индейца на земле. — Ишь чего захотел! Прямо сейчас ты не подохнешь, сучонок, и не надейся даже! Поставь-ка его на карачки, Боб!

Боб и Пит поспешно выполнили требуемое, подхватив пленника под мышки и перевернув — у того только голова мотнулась. Наклонившись к нему, Энди небрежно взрезал его лохмотья снятым с пояса ножом.

— Ты… чего это? — запинаясь, спросил Боб, выпуская мальчишку, бессильно ткнувшегося носом в землю, и даже попятился.

Энди свирепо осклабился, и Уолтер машинально подумал, что в его лице уже не осталось ничего человеческого — оно походило на оскаленную морду койота, застигнутого над растерзанным трупом телёнка.

— Не боись, дурак, трахать его я не собираюсь, ибо содомия есть смертный грех, воспрещённый Господом нашим и святыми апостолами, — он назидательно воздел корявый палец к небу. — Я ему другой подарочек в кишки затолкаю, чтобы он орал, покуда не сдохнет! А вы держите его крепче, сосунки хреновы!

Обернув руку полой куртки, Энди выдернул из костра докрасна раскалённый ружейный шомпол.

Кто-то громко застонал — кажется, Пит. Уолтер этого не понял. Его собственная рука сама собой нырнула в кобуру, и краем помутившегося сознания он удивился, увидев, что во лбу Хромого Энди появилась зияющая багровая дыра.

Старик тяжело грохнулся оземь. Ноги его ещё какое-то время скребли по камням, и этот мерзкий звук, в отличие от грохота выстрела, Уолтер услышал. Как и панические вопли Пита и Боба.

Он стоял, окаменев, а дымящийся револьвер был намертво зажат в его ладони.

— Брось кольт, Уолли! — снова завопил Боб, выставив перед собой руки и предусмотрительно попятившись. — Брось, говорю!

Уолтер наконец очнулся. Голова его заработала холодно и чётко.

Так же чётко и ясно он видел их всех, невзирая на окружающую полутьму — настороженно пригнувшихся Боба и Пита, ошеломлённого Чарли, высунувшегося из загона, Энди, устремившего в небо окровавленную бороду...

И мальчишку-шайенна, повалившегося набок и лихорадочно пытавшегося распутать скручивавшие его ремни.

— Стой где стоишь, Боб! — ровно произнёс Уолтер, выхватывая второй револьвер. — И ты, Пит. И ты, Чарли. Мне уже нечего терять. Положите свои пушки на землю и отойдите. А ты, Чарли, пригони сюда мою лошадь. Быстрее.

Он слышал собственный бесстрастный голос будто со стороны. И ничуть не удивился, когда Пит и Боб, переглянувшись, осторожно достали кольты и положили их наземь, а Чарли торопливо засуетился в загоне, ловя гнедого мерина Уолтера по кличке Бонни.

Уолтер держал под прицелом их всех, хотя знал, что Чарли трусоват и, скорее всего, стрелять не станет.

— А теперь свяжи их, Чарли, — приказал Уолтер, принимая у того поводья.

— Ты тоже рехнулся, Уолли… — подал сдавленный голос Пит, — Ты пристрелил Энди ради какого-то дикаря, а теперь…

— Заткнись, Пит, не то пристрелю и тебя, — сквозь зубы бросил Уолтер. Он и сам себя начинал бояться, но знал, что только жестокость могла спасти его сейчас. Его и содравшего с себя путы индейца, который сидел на земле, вскинув на Уолтера свои сверкающие глазищи.

Чертёнок и впрямь был живуч, как кошка... и так же лёгок, — отстранённо подумал Уолтер, забрасывая того в седло и сам усаживаясь позади. Тощее тело мальчишки, едва прикрытое драными лохмотьями, было обжигающе горячим, а взгляд тёмных глаз ещё раз напряжённо впился в лицо Уолтера.

Тот лишь глубоко вздохнул и хлестнул коня. Шайеннский беглец сделал его отверженным. Парией. Было вполне вероятным, что опомнившиеся ковбои ринутся в погоню за ними — как и местный шериф со своими людьми.

Что их будут преследовать, как загнанных зверей.

И что в конце концов он, Уолтер Брэдли, будет болтаться в петле рядом с этим индейцем!

Уолтер посмотрел на покачивавшегося впереди него мальчишку, продолжая придерживать его за здоровое плечо, и тот, мгновенно почувствовав этот взгляд, обернулся.

Спёкшиеся губы его дрогнули, расплываясь в нерешительной, но доверчивой улыбке, и Уолтер понял, что ни о чём не жалеет.

@темы: фики, ФБ-2014, индейцы

Название: Волчица
Автор:  sillvercat
Бета:  hasta_siempre
Размер: драббл, 989 слов
Пейринг/Персонажи: Торвальд/Волчица
Категория: гет
Жанр: PWP
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: во время военного похода викингов в Северную Америку пленная индейская женщина гордо противостоит Торвальду, предводителю викингов...
Примечание:
В тексте встречаются следующие термины:
Скрелинги — так викинги называли индейцев североамериканского побережья;
Виса — жанр древнескандинавской поэзии, стихи «к случаю»; нида — сатирическая, хулительная, часто непристойная виса;
Драккар – боевое судно викингов с головой дракона на носу (отсюда название).
Предупреждение: дабкон (секс по принуждению)
От автора: не люблю я эдакое писать, но иногда без него никак, ибо логично по сюжету... и характеры — как на ладони.
Как написали в комментах к этому тексту на ФБ: Какая женщина, Уотсон, какая женщина ©
Если говорить о соционике, то Торвальда я вижу Жуковым, а Волчицу — фем-Максом.

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199471812.htm



* * *

О, она наверняка была дочерью вождя скрелингов, эта дикарка!

Люди Торвальда вытряхнули её наземь из парусины, в которую она была туго-натуго замотана. Она взвилась распрямившейся тетивой, нагая, как в час рождения. И не стала в ужасе визжать, прикрывая руками груди и лоно, дабы спрятать их от алчных взоров обступивших её полукругом вооружённых мужчин. Нет. Она стояла, гордо вскинув голову, во всём великолепии своей бронзовой наготы.

Воины похохатывали, пожирая её горящими глазами, но, — и это удивило Торвальда, — даже не пытались облапать её, схватить за маленькие, стоявшие торчком груди или за округлые крепкие ягодицы.

— Волчица! — возбуждённо выкрикнул один из них, Бьорн, проведя пальцами по собственной щеке, исполосованной подсохшими кровавыми бороздами. — Погляди, Торвальд, как она разукрасила меня, эта ведьма скрелингов! А ещё она искусала все руки Эрику и едва не охолостила Харальда, пока мы закатывали её в мешок!

Грянул хохот.

— Она ходила по лесу голой? — усмехнувшись, лениво поинтересовался Торвальд.

— Она купалась в водопаде, — с готовностью пояснил Бьорн.

— А ты предусмотрителен, Бьорн, — съехидничал юный Гуннар. — Ты пошёл в лес выслеживать скрелингов и прихватил с собой мешок — на случай, если попадётся голая баба?

Все снова расхохотались, продолжая жадно разглядывать пленницу. Торвальд тоже смотрел, но не на её тело, а на лицо — с высокими скулами и огромными, чуть раскосыми глазами. Её пухлые губы, сладкие даже на вид, были плотно сжаты.

У Торвальда вдруг засосало под ложечкой.

Его люди притащили пленницу ему — нетронутой. А ведь все они столько недель не погружались в нежное женское лоно. Ночами каждый из них, лёжа под своей гребной скамьёй на палубе драккара, грезил об этом, гоняя в кулаке налитый кровью член, прикусывая стоны и размазывая выплеснувшееся семя по животу. Но право первым взять пленницу они уступили предводителю.

— Вы притащили её сюда, чтобы она и меня попыталась охолостить? — с усмешкой проворчал довольный Торвальд. — Я давно знаю, что ты завидуешь величине моего достоинства, Бьорн!

Опять посыпались шуточки, а кто-то начал даже рифмовать вису про Торвальда и волчицу скрелингов, пойманную Бьорном в лесу.

Торвальд оборвал веселье, решительно подойдя к женщине и набросив ей на плечи свой подбитый мехом плащ. А потом властно указал ей в сторону своей палатки.

Их глаза встретились.

Пылавший вызовом и смятением взгляд бронзовокожей пленницы скрестился, словно клинок, с холодным непреклонным взглядом Торвальда. Потом она опустила ресницы и, повернувшись плавным текучим движением, пошла к палатке, мягко ступая босыми ногами по речному песку. Стараясь не хромать, — воспалилась рана на бедре, полученная ещё в Исландии, — Торвальд последовал за ней, пропуская мимо ушей поднявшийся позади гомон и новую пригоршню похабных шуточек.

Задёрнув за собой полог палатки, освещённой лишь тлеющими углями костра, Торвальд посмотрел на женщину. Она молча стояла, придерживая на груди его плащ. Голова её была всё так же гордо вскинута, глаза не отрывались от лица Торвальда. Протянув руку, он рывком сдёрнул с неё плащ — так, что она пошатнулась, и запустил пятерню в иссиня-чёрную гриву её волос, жёстких и густых, как у кобылицы. Её ноздри раздулись, — точь-в-точь, как у кобылицы, — но губы по-прежнему были крепко сжаты. Наклонившись, Торвальд смял её рот своим, но почти сразу отшатнулся, почувствовав резкую боль — женщина впилась острыми зубами в его нижнюю губу.

— Волчица! — прохрипел Торвальд, сплюнув кровь, и бросил наземь плащ, который всё ещё держал в кулаке. — Покоришься — будешь только моей. Возьму силой — отдам воинам. Они совсем изголодались.

Он знал, что слова чужого языка непонятны ей, и указал сперва на расстеленный плащ, потом — на неё, на себя, и, наконец, ткнул пальцем в парусиновый бок палатки.

Глаза её яростно вспыхнули. Она поняла!

— Не медли, — поторопил Торвальд, выждав несколько мгновений. — Я взнуздаю тебя, если понадобится, Волчица, но всё равно получу своё.

Он распутал завязки штанов и недвусмысленно указал на вздыбленный член. Другую руку он предусмотрительно положил на рукояти своего короткого поясного меча.

В огромных глазах дикарки не было ни страха, ни тоски, ни отчаяния. Только гнев.

— Нет позора в том, чтобы признать чужую силу, — зачем-то сказал Торвальд.

Он столько раз, начиная со своей двенадцатой зимы, подминал под себя рыдавших от ужаса и вырывавшихся рабынь! Но эту женщину ему хотелось…

Уговорить?

Да.

Торвальд глубоко, с облегчением вздохнул, когда она, ещё мгновение помедлив, повернулась к нему спиной и одним стремительным движением опустилась на колени, упершись руками в землю.

У Торвальда даже в голове помутилось, когда он увидел этот обращённый к нему круглый и упругий зад, сиявший, как луна, в полутьме палатки. Член его заныл, подрагивая. Но он продержался ещё немного, жадно целуя её гибкую, как стебель лилии, шею и влажные плечи, перекатывая между пальцами её отвердевшие соски.

И только когда с её губ сорвался первый короткий всхлип, он со сдавленным торжествующим рыком погрузился в её тугое обжигающее лоно и задвигался там плавными толчками. Под его напором она прогнулась, прерывисто дыша и комкая в пригоршнях мех его плаща.

Торвальд изо всех сил пытался сдержать постыдные стоны — до тех пор, пока не услышал её дрожащий тихий вскрик и не почувствовал, как тягучая судорога сводит её нутро. Уткнувшись ей в шею, Торвальд и сам забился в спазмах освобождения, на миг позабыв, на каком он свете, парусиновая палатка над ним или драгоценные чертоги Вальгаллы.

Но, едва он выскользнул из её пылающего лона, чертоги Вальгаллы приблизились к нему вплотную — как острие его меча, который эта женщина, извернувшись, как куница, недрогнувшей рукой поднесла прямо к яремной вене на его шее.

Посмотрев в её расширившиеся глаза, где ещё тлела недавняя истома, Торвальд хрипло рассмеялся. Умереть со спущенными штанами — от собственного меча в женской руке! Сколько забавных нид сложат о нём в родных фьордах!

Он указал взглядом на этот меч и проговорил спокойно и ровно:

— Моё семя — в твоём чреве. Смерть от твоей руки станет для меня честью, Волчица.

Он затаил дыхание, зная, что сказал чистую правду.

Тонкие пальцы, стиснувшие рукоять меча, медленно разжались.

Торвальд так же медленно и счастливо улыбнулся.

Эта женщина была дочерью вождя — она станет женой вождя.

Его женой.

И отправится вместе с ним в его родные фьорды.


* * *

По информации The Daily Telegraph, 6% мужчин Исландии — носители «индейско-сибирского» субклада Q1a3. Учёные предполагают, что этот ген мог появиться в Исландии благодаря викингам, которые привозили индейских женщин из своих военных и торговых экспедиций к берегам Северной Америки.

@темы: Жуков, Бета, фики, Максим, ФБ-2014, индейцы

Название: Учительница
Автор:  sillvercat
Бета: [J]Пакуля[/J]
Размер: макси, 21345 слов
Пейринг/Персонажи: Дэйв Хоук/Кристи Дайсон, Люк Стоун и другие бледнолицые и краснокожие жители резервации Пайн-Ридж, штат Южная Дакота
Категория: джен, гет
Жанр: драма, романс
Рейтинг: R
Краткое содержание: США, 1975 год. Время, когда после подавления вооружённого восстания индейцев в Вундед-Ни с новой силой началась никогда не затухающая индейская война: силы порядка против краснокожих бунтовщиков. Как раз в это время молодая белая учительница Кристина Дайсон приезжает в резервацию, чтобы работать в школе для индейских детей.

Примечания:
Сейчас сложно представить себе, что подобное могло твориться в благополучной Америке, но осталось множество документальных свидетельств той охоты, что была развязана в середине 70-х годов ХХ века полицией и ФБР за активистами индейского движения.
Движение американских индейцев (ДАИ, American Indian Movement, AIM) — радикальная общественная организация, отстаивающая права индейцев в США. Прочитать о ДАИ можно здесь.

Ещё некоторые сведения.
Бюро по делам индейцев — правительственная структура, созданная в 1824 году, в ведении которой находятся резервации.
Лагерь Жёлтого Грома — лагерь, созданный членами ДАИ и религиозными лидерами лакота в горах Блэк-Хиллз (1981 г.), назван в честь трагически погибшего Раймонда Йеллоу Сандера.
Перевод слов и выражений языка лакота здесь.
Словарь современного сленга индейцев резерваций здесь.
Хроника индейской войны взяты из статьи Джозефа Алвина «Жертвы прогресса».


Предупреждение: POV главной героини, насилие, изнасилование, смерть одного из главных героев

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199976008.htm
fk-2014.diary.ru/p199976056.htm
От автора я могла бы столько всего сказать, но уже и так очень много говорила в комментариях к выкладке этого текста на ФБ… хоть и анонимно, потэтому только вот что скажу, самое главное:
— этот текст — римейк к «Первому и последнему»:
sillvercat.diary.ru/p182046261.htm
— хотя, поскольку он лежал у меня в «загашниках» больше десяти лет, собственно, это «Первый и последний» стал римейком на него…
— я получила вот такое справедливое замечание от одного из читателей, а конкретно:  Крысо в чайнике, которому я аццки признательна: «Чего не хватило лично мне. Во-первых, пары газетных строчек о том, что лейтенант полиции Томас Ли Шервуд был найден мертвым в городской канализации «где-то на востоке». Собаке – собачья смерть. Во-вторых, Айзека Мошьера - как-то он тихо сгинул посреди повествования. И в-третьих, истории Рональда Бирса – хотя бы в нескольких строчках, он не меньше заслуживает ее, чем Патрик. Ну что ж, будем считать, что Айзек - друг и сосед, Рональд Бирс тоже живет и здравствует, а Ханна и Кристи видят их настолько часто, что писать об этих двоих совершенно необязательно…»… и немного дописала текст;
— и традиционно… этот текст мне очень дорог. Дороги герои. Люк Стоун, который в «Первом и последнем» мелькал совершенно эпизодически и носил имя Люк Стоун… Рон Бирс (в «Первом и последнем» – Рассел Игл), а фактически — реальный лидер ДАИ Рассел Минс.. и все они.
И ещё. На ФБ меня совершенно неожиданно раскрыл анон-бартерщик из команды fem view, который ранее прочёл мою «Войну – дело молодых» и нашёл сходство между Люком и Кристи из «Учительницы» и между Алисой и Беком из «Войны». Теперь могу сказать, что да, это подмечено верно)))
Спасибо тем, кто прочёл и проникся. Я люблю вас.
И — о Матерь Божия! — я совсем забыла про СОЦИОНИКУ))) Тут всё просто. Для меня Кристи — f!Драйзер с его белоэтичностью и жертвенностью, Дэйв — Жуков с его базовой ЧС и болевой БЭ, ну а Люк Стоун — шалопай-Джек…

Иллюстрации: от  Алисия Райзингем!



ЕЩЁ!



* * *

Посвящаю моей маме, которая является самой лучшей учительницей в мире!


1975 год, штат Южная Дакота, резервация Пайн-Ридж

* * *

— Вам надо съехать от Кларков, мисс.

Я онемела.

Люк Стоун задержался у выхода из класса, прислонившись спиной к косяку и глядя на меня своими прищуренными тёмными глазами. Нога за ногу, руки в карманах, взгляд исподлобья — точно как у парней, волчьими стаями бесцельно шатающихся по округе, «чи-бунов».

— Люк... почему?

Он чуть повёл плечом, губы дёрнулись в усмешке.

— Потому. Мокасиновый телеграф. Люди болтают, нет ли у вас шашней с Кларком. Мне-то похрен, но он же козёл.

— Люк… — я могла только невнятно мычать.

— Да знаю, знаю. Хреновина это. Вы тут ни с кем не спите, вся из себя такая… виньян тапика.

«Достойная женщина», — машинально перевела я и вспыхнула до корней волос под его недетским, насмешливым, оценивающим взглядом. Дура, дура! Помилуй Бог, ему ведь всего четырнадцать! А я — его учительница.

Откашлявшись, я как могла строго и холодно осведомилась:

— Нет, почему ты озаботился моей репутацией именно сейчас?

Я провела здесь почти полгода. Пять месяцев, восемнадцать дней.

Взгляд Люка снова изменился. Теперь он смотрел на меня, как старик-отец на несмышленую дочку, — снисходительно и с усталой жалостью. Вместо ответа он пожал плечами, и я тотчас поняла, что он хотел этим сказать — раньше ему было «похрен», какая у меня репутация.

Капля камень точит. Все мои усилия доказать этим детям, которых я учу, что я им не враг, наконец возымели действие. И какое! Люк Стоун начал меня опекать!

— Я понимаю... — прошептала я, сглотнув. — Я съеду, Люк.

Он кивнул и, шагнув за порог, бросил через плечо:

— Не берите в голову, мисс. Уоштело!

«Уоштело — хорошо».

Я прижала ладони тыльной стороной к горящим щекам и села, опустошённая. Пять месяцев, восемнадцать дней их пренебрежения, косых взглядов, односложных ответов. И вот нате вам.

Я шмыгнула носом. Хорошо хоть глаза были с утра накрашены, это как-то… стимулировало. Ещё ни разу я не позволяла себе разреветься на людях. Только в своей комнате, то бишь в комнате у Кларков — мокрым носом в накрахмаленную наволочку.

Вообще-то я не плакса. Вернее, раньше не была. Но здесь...

Я б никогда не оказалась здесь, если бы не моя соседка по университетскому кампусу, Дайана Донелли. Вернее, если бы не её привычка всюду таскать меня за собой. Я знала, что нужна ей просто как фон, незатейливый, серенький такой фончик для её персоны, но, как бы там ни было, многие учебные задания мы делали вместе. Редактор студенческой газеты, где мы стажировались, требовал ярких, нестандартных репортажей, и Дайана затащила меня на очень прикольную, как она выразилась, пресс-конференцию, организованную студенческим советом в университетском зале для собраний.

— Будет выступать настоящий индейский вождь, крутой до чёртиков, — взахлёб объясняла она, обшаривая сумочку в поисках диктофона. — Мы зафигачим такой материальчик, что зануда Гаррисон копыта отбросит!

Копыта, однако, чуть не отбросила сама Дайана.

Вождя звали Рональд Бирс. Росту в нем было побольше шести футов, и, когда он, в замшевой, расшитой какими-то узорами одежде, с заплетенными в косы черными волосами, кое-где выбеленными сединой, появился в зале, сразу наступила тишина. Все перестали галдеть и вертеться, а Дайана вцепилась мне в запястье наманикюренными ногтями.

Бирс стоял, неспешно оглядывая нас, а когда заговорил, голос его оказался глубоким и низким. Я слушала, и сердце у меня замирало. Потому что всё, что он говорил, было невозможным.

Немыслимым!

Теперь-то, прожив в резервации почти полгода, я убедилась, увидев своими глазами, что каждое его слово было правдой.

Страшной правдой.

* * *

«Я говорю: преступление — когда наших детей заставляют учиться в федеральных школах-интернатах, на девять месяцев в году отрывая их от родного дома. Когда полиция бросает в тюрьму пьяных индейцев, но отнюдь не тех, кто продал им спиртное. Когда белые торговцы властвуют в наших поселениях. Когда вождь племени на федеральные деньги нанимает банду головорезов, чтобы убивать неугодных. Когда правительство отбирает нашу землю. Они предлагают нам выбор — тюрьма или смерть, и плюют на наши требования. Вот — преступление!»

(Рассел Минс, лидер Движения американских индейцев)

* * *

Когда пресс-конференция закончилась, а Дайана, оправившись от произведенного на неё «настоящим вождём» впечатления, куда-то упорхнула, я отправилась вслед за Бирсом.

Я дошла за ним по пятам до самой его машины, потрепанного серого «лендровера», не решаясь заговорить, хотя то и дело разевала рот, как рыба на суше. В конце концов, я обнаружила, что он остановился и смотрит на меня, и застыла в панике, мечтая провалиться сквозь землю.

— Мисс? — он вопросительно поднял брови.

— Дайсон. Кристина Дайсон, — пролепетала я. — Простите... я только хотела спросить... отнять у вас только одну минутку... вот вы сейчас говорили там, на пресс-конференции...

Бирс стоял и терпеливо слушал моё невнятное блеяние — настолько высокий, что мне пришлось буквально задрать голову. Его чеканное лицо было немолодым и очень усталым, в уголках глаз залегли морщины. И виски его были совсем седыми. Сердце у меня сжалось, и это странным образом придало мне смелости.

— Вы рассказывали про альтернативные школы, которые открывает ваше Движение для индейских детей... для тех детей, которые не хотят ... не могут...

— Не могут обучаться в федеральных школах-интернатах. Число таких детей постоянно растёт, — ему, наверно, надоело дожидаться, когда же я сформулирую свою мысль. — Вы представляете какую-то газету, мисс Дайсон?

— Да... университетскую вообще-то. Но сейчас я представляю не её. Мне хотелось узнать... для себя. — Я глубоко вобрала в себя воздух. — Вы говорили, что в таких школах не хватает учителей?

— Катастрофически.

— Видите ли, я скоро заканчиваю университет, и мне... Я... понимаете, я бы хотела работать в вашей школе!

Я выпалила это, будто прыгнув с обрыва в реку.

— Это невозможно. — Без раздумий, без вопросов он сказал это сразу, едва я закрыла рот. И мягко улыбнулся, увидев, наверно, как вытянулась моя физиономия. — Вы, очевидно, не представляете, мисс Дайсон, о чем вы просите. Вы слишком молоды для такой работы.

— Мне двадцать три!

Он тихо засмеялся. Удивительно, почему он сразу не сел в свою машину и не уехал, а продолжал стоять рядом со мной, привлекая множество любопытных взглядов. Очевидно, я его забавляла.

— Такая работа не сулит вам ни приличного дохода, ни карьерных перспектив, ни...

— Это неважно! — горячо перебила я его.

Он скептически поднял брови.

— А что же для вас важно?

Ожидая, что он опять засмеётся, я почти с отчаянием воскликнула:

— Я хочу приносить пользу! По-настоящему! Знать, что я кому-то нужна!

Я осеклась, обречённо понимая, что это твердит моя собственная ненужность и застарелые комплексы, видные невооружённым глазом.

С тех пор, как погибли мои родители, я мало кому была нужна. Практически никому. Тем, что я сразу не отправилась в приют, я была обязана маминой двоюродной сестре, старой деве Розалии Уилкс. Розалия забрала меня к себе в мои тринадцать лет — неуклюжего застенчивого подростка, — как подобрала бы бездомную кошку. С одним отличием — кошек, которых у неё было ровно двадцать две штуки, она любила, а меня — терпела. Впрочем, как и я её. Я с великим облегчением уехала из её холодного скучного дома — который только эти кошки и оживляли, — поступив в Колорадский гуманитарный университет, и с тех пор мы лишь изредка обменивались открытками к разным праздникам.

Да, я отчаянно стремилась быть хоть кому-то нужной. Но как, как я могла сказать об этом Бирсу?! Я обречённо ждала, что он вот-вот распрощается с такой несчастной дурочкой и уедет.

Продолжая испытующе меня рассматривать, Бирс медленно произнёс:

— Извините, но в вас говорят обычный максимализм юности и романтические представления о будущем. Нам не хватает учителей ещё и потому, что они от нас бегут. Индейская резервация — это страна третьего мира. Наши люди предубеждены против белых и озлоблены, уровень безработицы у нас зашкаливает. Повальное пьянство, сегрегация полиции. Вот в таком мире растут наши дети. Учить их нелегко, потому что белому учителю сложно завоевать их доверие. Они с раннего детства видят от «васичу», от белых, слишком много зла. Когда я упоминал, что война у нас не затихает ни на день, я не преувеличил. Индейцев убивают до сих пор. В меня самого неоднократно стреляли, мисс Дайсон, поджигали мой дом, и я уже сбился со счёту, сколько раз арестовывали по всевозможным ложным обвинениям.

Он говорил всё это так буднично, словно речь шла о результатах последнего бейсбольного матча!

— Я понимаю. Я была в зале во время вашей речи! — воскликнула я, перебивая его и ужасаясь собственной невоспитанности, но ничего не могла с собой поделать. — И ещё я понимаю, что кажусь вам наивной идеалистичной дурочкой!

Он только головой покачал.

— Но я справлюсь! — пылко заявила я, прижимая кулаки к груди. — Испытайте меня, и вы сами в этом убедитесь!

…Спустя два месяца после этой встречи, получив степень бакалавра от Колорадского университета, я получила и работу от Движения американских индейцев. Бирс всё-таки сдался. Меня ждала резервация Пайн-Ридж в штате Южная Дакота и «школа за выживание».

Это название было самым что ни на есть подходящим.

* * *

Пайн-Ридж: хроника индейской войны

21 января 1972 г. — Раймонд Йеллоу Сандер жестоко избит, а потом застрелен пьяной толпой возле клуба Американского Легиона. Убийцы не найдены.

21 января 1972 г. — Уэсли Бэд Харт Булл убит ударом ножа в грудь. Его убийцу в конце концов оправдали. Убийцы не найдены.

22 июня 1973 г. — полицейские из Бюро по делам индейцев (БДИ) открыли огонь по машине, стоящей у обочины дороги. В машине находились братья Кросс — Кларенс и Вернал. Кларенс был застрелен на месте, а Вернала, который был только ранен, обвинили в этом убийстве.

29 июля 1973 г. — полицейские БДИ избили активистов ДАИ Лео Уайт Хоук и Кэти Игл Хоук, находившуюся на восьмом месяце беременности.

17 октября 1973 г. — полицейские БДИ застрелили лидера ДАИ Педро Бисонетта.

19 октября 1973 г. — группа неизвестных, вооруженных винтовками М-16, открыла огонь по дому семьи Литтл Бир, ранив семилетнюю Мэри Энн. Девочка ослепла на правый глаз.

7 февраля 1974 г. — Мило Гоуинз, известный деятель ДАИ и участник обороны Вундед-Ни, был обстрелян неизвестными. Его машина изрешечена пулями, ветровое стекло пробито насквозь. Полиция не нашла нападавших.

* * *

Часики на руке тихо пикнули, возвращая меня в класс, и я вдруг сообразила, что всё ещё сижу, как пришитая, на стуле после ухода Люка и блаженно улыбаюсь в пространство. Ну не дура ли, в самом деле? Дэйв Хоук со своими дружками уже наверняка подпирает стены где-то неподалёку.

При мысли о Дэйве во рту у меня пересохло. Как всегда. Утешало только то, что не я одна здесь так панически его боялась.

— Он же бешеный, «витко», — спокойно объяснил мне как-то Люк. — Ему похрен, что его могут убить. У него мать убили и отца, когда ему было столько же, сколько мне. Кто? Да не нашли же никого, здесь так всегда бывает. А Дэйв — он на выгоне был, с жеребятами, потому и уцелел. И Совет племени отдал его на усыновление, по квоте. Каким-то беложопым придуркам. А он удрал. Он всегда удирал отовсюду, он — уасака, упрямый! — в голосе Люка звучало подлинное уважение. — Возвращался сюда, его ловили, сажали в разные заведения для малолеток. А потом, когда ему стукнуло шестнадцать, наш сраный Совет уже не мог его в белые тюряги закрывать. И он насовсем вернулся, вселился в свой старый дом, который эти гады у него хотели отобрать. И даёт им всем прикурить!

Люк произнёс это уже не просто с уважением, но с искренним восторгом.

— Когда он вернулся? — с запинкой спросила я.

— Да второй год уже пошёл, — помедлив, припомнил Люк.

Итак, Дэйв Хоук, это исчадие ада, был почти на пять лет младше меня!

— На что же он живёт?

Почему-то я не могла не спросить.

Люк дёрнул острым плечом:

— Да как все. На пособие. Ещё скотину загоняет. — Он ухмыльнулся. — И угоняет помаленьку.

— Люк!

— Чего? — Люк невинно заморгал. — На родео выступает, хотел я сказать. Чего ему, с перьями в жопе перед туристами прыгать, что ли? Он же не какой-нибудь Дядя Томагавк!

Я только рукой махнула.

Дэйв Хоук вновь и вновь возвращался в Пайн-Ридж, потому что здесь была его земля — единственное, что у него ещё оставалось. Но эта земля стала ему мачехой. У половины трудоспособного мужского населения резервации не было работы, и, видя, как подвыпившие парни с сигаретами в зубах, в низко надвинутых шляпах, часами торчат то там, то сям, я ловила себя на чувстве, совсем уж неуместном по отношению к ним, но таком же сильном, как страх.

Жалость.

А между тем у Дэйва Хоука ко мне были свои счёты. Звучало это совершенно смехотворно, но тем не менее. Буквально через две недели после того, как я начала работать в школе и сняла комнату у Кларков, Дэйв и ещё четверо его «чи-бунов» преградили мне дорогу неподалеку от супермаркета, управляющим в котором был мистер Кларк.

Тогда я вся сжалась, как заяц под голым кустом, и сердце у меня забухало где-то в горле. И одновременно — в пятках. Я видела этих парней и раньше — трудно притворяться слепой и глухой, когда тебе свистят вслед и делают похабные жесты, но я как-то ухитрялась.

И вот…

Дэйв, худой и высокий, стоял прямо передо мной, рассматривая меня в упор тёмными раскосыми глазами и чуть покачиваясь на каблуках. И кто только продавал ему выпивку в его неполных восемнадцать, тем более в резервации, где спиртное было запрещено законом! Из-под его распахнутой, несмотря на холод, куртки виднелась замурзанная футболка, черноволосая голова была непокрыта, губы кривились в уже знакомой мне злой усмешечке. Остальные парни тоже ухмылялись и выжидательно молчали.

— Н-ну? — лениво спросил наконец Дэйв. — Доволен Кларк-то?

Странно, но в этот момент, совершенно отупев от испуга, я подумала только о том, как подходит ему это имя — Хоук.

Ястреб.

— Что? П-простите... — пролепетала я.

— Прощаю. — Ухмылка его стала совершенно волчьей. — Я спрашиваю, хорошо ты даёшь Кларку, учительница? Может, и нас чему научишь? А?

Их гогот оглушил меня, из глаз брызнули слёзы. Как он посмел?! Словно во сне, я вскинула руку и изо всех сил ударила по маячившему передо мной наглому лицу, не успев ужаснуться тому, что делаю.

Тут же моё запястье тисками сжала горячая ладонь — так, что кости затрещали. Слёзы полились ещё пуще, но, прикусив губу, я подавила крик, вернее, отчаянный визг, рвущийся наружу.

Через секунду он выпустил мою руку, резко меня оттолкнув, и шагнул в сторону. Примолкшие парни тоже зашевелились, как-то растерянно переглядываясь. Я прижала к груди пульсирующую болью кисть, глядя, как они уходят прочь. Но, пройдя несколько шагов, Дэйв обернулся и негромко бросил, полоснув по мне вызывающим взглядом:

— Увидимся ещё. За тобой должок, учительница. Хейапи!

«Я всё сказал».

Я не представляла, чем вообще могла заинтересовать такого, как Дэйв Хоук. По моему мнению, никто из мужчин, взглянувших на меня однажды, второй раз уже не захотел бы смотреть. Я была невзрачной белёсой мышкой и с парнями не то что никогда не встречалась, но даже не целовалась. Мама говорила, что у меня очень красивые глаза и нежные черты лица, но ведь это говорила мама!

Я никому ничего не рассказывала о происшествии возле универсама. Ни Кларкам, ни Глории Стэндинг, преподавательнице малышей. С Глорией мы немного подружились. Она встречала меня по утрам теплой улыбкой — очень смуглая, коренастая, спокойная женщина с падавшими почти до пояса иссиня-черными блестящими косами. Она была добра ко мне, но всё равно ничем не смогла бы помочь. Я должна была справиться с Дэйвом Хоуком сама. Или уехать отсюда.

Уехать!

Вот мысль, с которой я по ночам проваливалась в сон, наревевшись хорошенько... Уехать поскорее и забыть, забыть всё это — занесённую снегом ледяную злую землю, ледяные недоверчивые глаза детей, молчаливой толпой заполнявших по утрам класс, приземистые домишки, в которых жили эти дети, убогие домишки, ничуть не похожие на шикарный двухэтажный особняк Кларков.

Забыть!

Но я не могла. Как бы настороженно ни относились ко мне, белой чужачке, эти дети, кроме меня, некому было учить их американской истории и английскому языку — обязательным предметам программы. Если бы я уехала, местное отделение БДИ настояло бы на том, чтобы закрыть бунтарскую, альтернативную школу, а учеников вернуть в интернаты. Собственно, и они это знали, поэтому не донимали меня так нещадно, как могли бы. Терпели меня. Но всё равно я оставалась для них врагом. Частью белой системы, человеком, который учил их языку «васичу» — бледнолицых обжор — и истории того, как «васичу» захватили землю их предков.

До сегодняшнего дня, когда Люк Стоун не велел мне немедленно съехать от Кларков, заботясь о моей репутации и выражая общее мнение моего класса.

Из «твинки» — белой чужачки-идеалистки, я стала «ваннаби» — «желающей быть».

Желающей быть как индейцы.

* * *

«…Мы понимаем, что если не продадим землю, бледнолицые придут с ружьями и отберут её силой.

Но как вы сможете купить небо или тепло земли? Эта мысль нам непонятна. Если мы не распоряжаемся свежестью воздуха и всплесками воды, то как вы можете купить их у нас?

Для моего народа каждая пядь этой земли священна. Каждая сверкающая сосновая шишка, каждый песчаный берег, каждый клочок туман в тёмном лесу, каждая поляна и каждая жужжащая мошка — все они святы для памяти и чувств моего народа. Сок, текущий в стволах деревьев, несёт в себе память краснокожих».

(Вождь Сиэттл, 1854 г.)

* * *

Наступил апрель, Месяц Таяния Снегов. В небе с юга на север, будоража душу курлыканьем, потянулись журавли. Снег стремительно таял, оставляя грязные островки лишь в низинах. Дороги развезло, и ребят подкидывал в школу Ленни Стэндинг, сын Глории, на своём полноприводном джипе.

А Люк Стоун вообще верхом добирался до школы, чёртом вертясь под восхищёнными взорами девиц на пегом тощем жеребце, которого он называл Акичита, Воин.

Дэйв Хоук, как ни странно, больше не попадался мне на глаза, хотя всегда, будучи в городке, я настороженно искала взглядом его высокую фигуру и угрюмое замкнутое лицо.

А в школе появился психолог из Бюро по делам индейцев.

Соглядатай, как решили все.

Дети его избегали, а когда не удавалось, изводили как могли. О, они это умели, да ещё как!

— Айзек Мошьер, — представился он мне при первой встрече. Молодой, немногим старше меня, длинные пальцы теребили роговую оправу очков. Похоже, у психолога тоже были проблемы. — Мне... я...

Ну вот! Я словно увидела себя в зеркале. И тяжело вздохнула. Зрелище было не из приятных.

Айзек Мошьер между тем продолжал:

— Вижу, вам уже удалось установить какие-то контакты, мисс Дайсон. Признаюсь честно, у меня пока ничего не получается. Эти дети...

— А что вас удивляет? — пробормотала я себе под нос. — Вы же васичу.

— Что? — он надел очки и теперь принялся теребить пуговицу своего костюма. — Извините, я хотел узнать, каким образом вы смогли установить с ними такой контакт.

На языке у меня завертелось любимое Люком «иди ты в задницу»... Уоштело, я смогла! Горы истерзанных бумажных платков... старый чемодан, на дно которого я то и дело начинала лихорадочно швырять свои вещи... бесконечные часы в стенах школы, когда после своих занятий я торчала на других, чтобы дать детям к себе привыкнуть... насмешливые взгляды… косые взгляды… презрительные взгляды... безразличные взгляды... непроницаемые взгляды…

Да ещё и Дэйв Хоук!

Что этот психолог хотел от меня услышать? Что такое отношение к себе я считала заслуженным? Да, считала. Меня и этих детей разделяла каменная стена, возведённая век назад — не мной.

Один кирпич в этой стене наконец раскрошился... когда? Наверно, когда, отчаявшись пробудить в отчужденных детских глазах хоть капельку интереса, я захлопнула учебник и решительно произнесла:

— Давайте лучше я поучусь у вас. Я хочу знать язык лакота. Вы научите меня?

И повисло молчание, а потом по смуглому лицу Мэри Гудлак, сидевшей за первым столом, тенью проскользнула улыбка:

— Вам нипочём не научиться, мисс!

— Я способная! — горячо заверила я… и тут они вразнобой засмеялись.

«Уоуапи» — книга.

«Ханхени» — ночь.

«Хола!» — приветствие.

«Агиапи» — хлеб…

Почему-то мне не хотелось рассказывать обо всём Айзеку Мошьеру. Он должен был сам до этого додуматься. А сейчас он был «твинки» — чужак из города. Из Бюро, чьи полицейские беспощадно избивали родителей и старших братьев этих детей за малейшую попытку возмущения — например, тем, что цены в магазинах тут, в резервации, были вдвое выше, чем вне её. Или тем, что в этих же магазинах, с благословения того же Бюро, втихомолку приторговывали спиртным. Или тем, что «беложопые придурки» из города приезжали на своих крутых тачках в резервацию, чтобы развлечься, избивая индейских парней — впятером на одного. Или насилуя симпатичных «скво», индейских девчонок.

— Мисс Дайсон! — тонкое бледное лицо Мошьера заметно напряглось. — Почему вы так смотрите на меня? Боже мой, вы же смотрите, как все они тут...

Я молча повела плечом. Как все они тут.

— Мисс Дайсон...

— Простите, сэр. — Я поднялась с места. — Бюро платит вам за работу... работайте. Или не работайте. Извините, мне некогда болтать.

Когда я невольно оглянулась, он стоял, ссутулившись и глядя в окно.

— Мотали бы вы отсюда нахрен, мистер, — хмуро пробормотала я, захлопывая дверь и сталкиваясь нос к носу с Люком Стоуном, который наверняка всё слышал, потому что в его узких глазах прыгали бесенята. Я вылетела на крыльцо, провожаемая его тихим одобрительным смешком.

Люк Стоун одобрял меня, уоштело!

А вот Кларки теперь едва-едва кивали мне при встрече. Я прямо-таки оскорбила их, перебравшись в «грязную лачугу грязных индейцев».

А я никогда не видела людей добрее и мудрее, чем Луиза и Патрик Рейнберды, в дом к которым меня поселила Глория Стэндинг. Они были совсем старыми, эти люди. Глория сказала мне, что Патрик ребёнком пережил бойню при Вундед-Ни 1890 года, когда восемьдесят пять лет назад отряд кавалеристов целиком вырезал селение лакота, никого не пощадив.

Я позвала Патрика в свой класс, чтобы дать детям возможность услышать его. Дать им живой урок американской истории.

Патрик пришёл — в своём лучшем чёрном костюме со слежавшимися складками на рукавах. Но когда он заговорил о том, что случилось тогда в Вундед-Ни, он больше не был дряхлым стариком с трясущимися руками, напялившим на себя одежду белых. Он снова стал мальчишкой, спрятавшимся от пуль кавалеристов-васичу за трупом лошади, семилетним мальчишкой, прижавшимся к обледенелой земле, которая жадно впитывала его кровь.

— Они убивали нас, как бизонов, — сдавленно произнёс он в наполненном тишиной до краёв классе. — Они убивали и убивали, и я оглох от выстрелов… я лежал, прильнув к земле, и молил Вакан Танку только о том, чтобы это безумие поскорее закончилось — моей смертью. Но Вакан Танка не позволил мне умереть тогда, не позволил и замёрзнуть потом. Один из солдат нашёл меня, завернул в свой плащ и принёс к миссионерам, пока другие солдаты стаскивали в ямы тела убитых. Его звали Патрик. Так я получил имя васичу.

Он наконец улыбнулся, и морщины на его лице, похожие на складки древесной коры, стали ещё глубже.

А я замерла в оцепенении, так же как и дети за своими столами. Но они уже знали то, о чём рассказал Патрик Рейнберд. Знали всё о грохоте выстрелов, о впитавшейся в землю крови, о глубоких ямах свежих могил.

Потому что эта война шла здесь до сих пор, и индейцы были на ней военнопленными.

А я была на их стороне.

* * *

Пайн-Ридж: хроника индейской войны

20 ноября 1973 г. — Поль Херман и Крис Ред Элк, полисмены БДИ, напали на Хелен Ред Фейзер, активистку ДАИ. Арестовав Хелен, они избили её, выворачивая ей руки и пиная её ногами, хотя она кричала им, что находится на пятом месяце беременности.

18 февраля 1974 г. — смертельно ранен Верли Дейл Бэд Харт Булл. За год до этого погиб его брат Уэсли. Убийцы не найдены.

3 марта 1974 г. — ранен ножом Поукер Джо Мэрривел, сын адвоката племени Этель Мэрривел. Нападавшие не найдены

12 марта 1974 г. — полицейские арестовали Юджина Уайт Хоука, избили его и раздробили ему пальцы сапогами.

* * *

Дряхлый пикап Рейнбердов упорно не желал заводиться. Пока я возилась с ним на автостоянке возле универсама в Мендерсоне, начало смеркаться. Даже в апреле здесь темнело рано.

Представив себе, как пикап заглохнет в темноте где-нибудь на развилке разбитых дорог, я невольно замычала от досады. Когда в конце прошлого месяца обнаружилось, что Патрик Рейнберд не собирается брать с меня деньги за комнату — ни чеком, ни наличными, — я впала в панику и притащила к нему Глорию Стэндинг, чтобы та помогла вразумить старика. Глория, чуть заметно улыбаясь, посоветовала мне в таком случае самой покупать в городе продукты и всё, что нужно для дома. Это решение немного облегчило мою совесть, и теперь я регулярно совершала рейды по магазинам, подозревая, что старики вообще никогда не видели многого из того, что я им покупала. Так что всё уладилось к общему удовлетворению. Вот только пикап никуда не годился.

Машина в очередной раз истошно взвыла мотором и, дёрнувшись, так же в очередной раз смолкла. Я в отчаянии распахнула дверцу, ища взглядом хоть кого-нибудь, кто сможет мне помочь.

Что ж, я нашла.

Дэйв Хоук стоял совсем рядом. С обычной усмешкой на хмуром лице.

Я застыла, всё ещё наполовину высунувшись из кабины и не зная, что предпринять — то ли выскочить и броситься прочь, то ли действительно попросить его помочь. Его?!

Пока я судорожно соображала, что же мне делать, Дэйв, не торопясь, выбросил окурок и подошёл к пикапу. Одним движением руки переместил меня на соседнее сиденье и, по-хозяйски усевшись за руль, захлопнул дверцу.

— Спасибо… пила майа… — как дура, пролепетала я пересохшими губами, и он глянул на меня с вызывающим прищуром.

Вытряхнув из помятой пачки новую сигарету, Дэйв сунул её в рот, чиркнул зажигалкой и, длинно затянувшись, уверенно тронул машину с места, враз набрав скорость. Меня швырнуло куда-то вбок, вдавливая в сиденье, ушибленный локоть заныл, и я невольно охнула, пытаясь приладить ремень трясущимися пальцами.

Дэйв вновь покосился на меня, и от его усмешки я похолодела. Он вновь прибавил скорости на выезде из города, и грязь брызнула из-под колёс, когда пикап свернул с шоссе на грунтовую дорогу, ведущую в центр резервации. Очень быстро темнело. Я попыталась сесть прямо, изо всех сил сдерживая дрожь. В конце концов, ничего страшного не происходило, Дэйв, возможно, просто довезет меня до Рейнбердов... возможно?

Теперь меня бросило в жар.

Дэйв курил, не глядя больше на меня, небрежно положив одну руку на руль. Эта смуглая рука была вся в порезах и ссадинах, и я совершенно некстати вспомнила, как Люк рассказывал — Дэйв, мол, зарабатывает, угоняя скот. И ещё я так же неожиданно подумала, что эти ссадины некому ни промыть, ни перевязать.

Он затормозил так внезапно, что я, наверно, врезалась бы лбом в ветровое стекло, не придержи он меня за плечо — небрежно, как куклу. Я больно прикусила язык, во рту стало солоно, и слёзы сами подкатили к горлу. Совсем рядом я видела его резкое темное лицо, сузившиеся глаза-угли.

Неожиданно он дернул за удерживавший меня ремень, больно сжав мне грудь твердой ладонью, и я отпрянула, подавляя крик. Он почти беззвучно хохотнул, не спуская с меня жёсткого взгляда:

— Не дёргайся. Хуже будет, дурёха.

Я оцепенела, глядя на него остановившимся взглядом.

«Это происходит не со мной. Господи, не может быть, чтобы со мной... Мамочка...» — бессвязно заметались мысли в моей гудящей, враз очугуневшей голове.

— Не знаю, кому ты там даёшь: Кларку, Бирсу или ещё кому… но сейчас ты дашь мне. Иди сюда!

Оглохнув от ударов сердца, я беспомощно заскребла рукой по двери, пытаясь распахнуть её и вывалиться наружу. Его стальные пальцы сдавили мне плечо, бешеные глаза впились в мои, и меня замутило от ужаса. Я задёргалась, пытаясь вырваться, убежать... Куда?

Дэйв сгрёб меня, как цыплёнка, я закричала, но из пересохшего горла вырвался только слабый придушенный писк. Всё завертелось перед глазами. Распахнув дверцу, он перетащил меня назад, прямо на груду пустых мешков из-под муки — взметнулась пыль, забивая мне рот и нос, — и навалился сверху всем своим худым, но каменно-тяжелым телом. Затрещала одежда, я рванулась из последних сил, отчаянно извиваясь, в ушах зазвенело, бёдра свело судорогой.

Его пальцы жадно шарили по моему телу.

— Говорю, не дёргайся! — прохрипел он, и я задохнулась от пронзительной боли, корчась под его тяжестью. Всё сильнее стискивая мне плечи, он прерывисто дышал, двигаясь внутри моего тела, и мне казалось, что он вот-вот разорвёт меня пополам.

Наконец эта пытка закончилась. Он вздрогнул, скрипнув зубами, и спустя целую вечность медленно разжал пальцы. Раздавленная, полузадохнувшаяся, я зажмурилась, давясь сухими лающими рыданиями. Приподнявшись на локте, он смотрел на меня — я чувствовала этот взгляд даже сквозь сжатые веки.

— Так ты целка, что ли? — изумлённо протянул он.

Я не собиралась ему отвечать, и тогда его ладонь снова больно сжала мне подбородок. Я с усилием раскрыла глаза, наткнувшись на его испытующий взгляд, как вдруг яркая вспышка осветила кузов пикапа.

— Эй, там! Ни с места! — прогремел повелительный окрик. — Полиция!

Придушенно выматерившись, Дэйв мгновенно распрямился и легко, как кошка, метнулся прочь.

— Стой! Ах, ты...

Ругательство. Какая-то возня.

Я зарылась лицом в пыльные мешки, судорожно натягивая на себя разодранную одежду. Всё внутри отзывалось резкой болью на каждое движение, бёдра были залиты чем-то липким. Кутаясь в проклятые мешки, я ухватилась за чью-то протянутую руку, отворачиваясь от слепящего луча фонаря, и выпрямилась на подкашивавшихся ногах.

* * *

Я не помнила, как полицейские довезли меня до больницы. Помнила лишь, как сидела, машинально стягивая на груди чужую куртку, и смотрела перед собой. А потом меня вновь ослепил беспощадный стерильный свет, а ноздри защекотал запах дезинфектанта. Я механически подчинялась властным холодным рукам, профессионально ощупывавшим меня, резкий женский голос что-то беспрестанно говорил. Скользкий рвотный ком все ещё стоял в горле, в ушах шумело.

Сухопарая немолодая медсестра, на чьей нагрудной нашивке было написано «Джанет Куртис», протянула мне на маленьком пластмассовом подносе стакан с водой и две какие-то таблетки. Я послушно их проглотила, не спрашивая, что это такое. Сестра вынула из хрустящего пакета простерилизованное платье, от которого несло дезинфектантом, и меня опять замутило.

— Где моя одежда? — еле вымолвила я. — Я хочу надеть её.

— Что вы, что вы, милочка! Это же вещественное доказательство, дорогая...

— Я хочу умыться... — я с отвращением выпустила никелированный поручень кресла, дрожащими пальцами застёгивая на себе чужое платье. — Пожалуйста, оставьте меня одну.

Зеркало над фаянсовым умывальником отразило совершенно незнакомое мне лицо — с распухшими губами, диким тёмным взглядом исподлобья, всклокоченными, как солома, волосами... Классическая жертва насилия. Я вспомнила сверкающую вспышку фотоаппарата — там, возле пикапа, и, снова почувствовав тошноту, плеснула в лицо пригоршню ледяной воды. Стало немного легче.

В дверь деликатно постучали.

— С вами всё в порядке, милочка? Вы сможете давать показания? Вас отвезут в полицейский участок.

…Их было трое в маленьком кабинете. Крупный светловолосый полисмен лет тридцати пяти, широкоплечий, с волевым подбородком, в штатском, но с кобурой на ремне. Ещё один — помоложе, более щуплый, темноглазый, в полицейской форме и с дымящейся сигаретой во рту. И на табурете посреди комнаты — Дэйв Хоук со скованными за спиной руками и свежим кровоподтеком на правой скуле.

Я застыла у порога.

— Не бойтесь, мисс Дайсон. Больше этот подонок никогда вас не тронет. Вы в порядке? Я — лейтенант полиции Томас Шервуд. — Взгляд светловолосого полисмена был почти отеческим. — А это — Кеннет Браун. Сейчас мы запишем ваши показания... Минутку.

Браун что-то тихо сказал, мне послышалось слово «адвокат». Шервуд раздраженно отмахнулся:

— Я позвонил в Бюро, они ищут. Ну ясно, не торопятся, они и не поторопятся, кому это нужно-то?! Да брось ты, Кен, здесь все понятно, остались формальности. Мисс Дайсон...

Я почти не слышала его, глядя на низко опущенную черноволосую голову Дэйва. Он не шевелился, головы не подымал, будто окаменев. Лица его совсем не было видно.

— Успокойтесь, мисс Дайсон. Присядьте, пожалуйста. — Шервуд, бережно, как фарфоровую статуэтку, придерживая меня за локоть, пододвинул поближе табурет. — Не волнуйтесь. — Я закашлялась, и он тут же распорядился: — Принеси-ка воды для леди, Кен.

Я немного отпила из пластикового стаканчика. Даже кока-кола отдавала лекарствами. Но мои руки хотя бы перестали дрожать.

— Итак, мисс Дайсон... Слава Богу, этот мерзавец схвачен, теперь ему конец, всё в порядке. — Что это прозвучало в его красивом сочном голосе: неподдельное ликование или мне показалось? — Все улики налицо, вам осталось только продиктовать свои показания и заявление на имя окружного прокурора. Не беспокойтесь, писать вам ничего не придется, все запишет Кен, вы только поставите подпись...

— Какую подпись? — собственный голос показался мне чужим, как совсем недавно — лицо в зеркале.

— Свою, разумеется, — ещё мягче произнёс Шервуд. — Под заявлением. Вам плохо? Пригласить врача?

— Не надо, пожалуйста... Какое заявление?

— Заявление об изнасиловании, мисс Дайсон. Это формальности, но без них не обойтись. Дело попадает в разряд тяжких преступлений, поэтому...

Дэйв, опустив голову ещё ниже, по-прежнему молчал, и я тоже молчала, глядя на его растрёпанную макушку и широкие худые плечи.

«Он же бешеный»…

«Ему похрен, что его могут убить».

«У него мать убили и отца, когда ему было столько же, сколько мне»…

«И даёт им всем прикурить!»…

«Теперь ему конец, всё в порядке»…

Свирепое ликование в голосе Шервуда, неприкрытое торжествующее злорадство объяснило мне многое. На этот раз Дэйв Хоук — изгой, преступник, никому не нужный мальчишка-отщепенец — попросту сгинул бы в тюрьме… если бы я подписала бумагу, которая так требовалась Шервуду.

Я боялась Дэйва Хоука, ненавидела, готова была задушить… но только собственными руками. А не руками Шервуда, лейтенанта полиции.

Чужака-васичу.

— Не было никакого изнасилования. — Голос мой вдруг стал таким ровным и бесстрастным, что я сама поразилась. — Всё произошло по моей... инициативе. Будьте добры, прекратите это. Можно мне уйти домой?

Вот тут Дэйв взметнул на меня глаза.

Совершенно чёрные.

В повисшей гулкой тишине было слышно только мерное тиканье часов на столе. Очень спокойный, домашний звук.

Шервуд медленно выпрямился.

— Что вы сказали?

— Я ничего не буду подписывать, — твёрдо повторила я. — Я хочу уехать домой.

…Они очень долго кричали на меня. Очень. Сначала один Шервуд, потом оба вместе. Ласково уговаривали. Потом опять кричали. Потом приехал адвокат из Бюро, маленький лысеющий толстяк в очках, представившийся Саймоном Гринфельдом. И они накинулись на меня уже втроем, пока все голоса не слились в один невнятный гул.

— Стоп! — глубоко вздохнув, Шервуд вдруг повернулся к Дэйву. — Что ты сам скажешь, парень? А?

Тот пошевелил разбитыми, запёкшимися губами и наконец хрипло отозвался:

— Да пошёл ты…

Дёрнувшись было к нему, Шервуд наткнулся на предостерегающий взгляд Гринфельда.

— Ладно, сукин сын, мы с тобой потом поговорим!

Они опять что-то невнятно забубнили, а потом кто-то, кажется, Браун, неуверенно бормотнул: «А без её заявления...» — «А как на суде?» — раздражённо бросил Гринфельд, и всё началось снова.

— Секундочку. — Шервуд вплотную подошёл ко мне, присел рядом на корточки — он был так высок, что его лицо пришлось вровень с моим, — заглянул в глаза. — Перестаньте, детка. Я понимаю, вам не хочется проходить через процедуру суда, и так далее… но это же необходимо. Совершено насилие, и вы вновь можете стать жертвой этого негодяя. Дайте же правосудию вступиться за вас, мисс Дайсон… Кристи. Я говорю вам это не как полицейский, а как отец. У меня у самого дочка чуть помладше вас...

Он был таким большим, таким надёжным, взгляд его — таким добрым... Мои глаза предательски наливались слезами, Шервуд это заметил, и голос его стал ещё участливее.

— Этот подонок причинил вам такую боль, почти изувечил... Унизил. Опозорил вас. Нельзя прощать это.

— Мне нечего прощать или не прощать, — прошептала я, смаргивая слёзы. — Оставьте меня в покое... пожалуйста. Он не виноват. Это я... я сама...

— Вы что же, чёрт побери, хотите нас уверить, что хранили девственность только для того, чтобы переспать с этим скотом в грязном пикапе? Так?!

Он выпрямился во весь рост, нависая надо мной, голос его загремел, но вместо того, чтобы испугаться, я разозлилась — до красных кругов перед глазами.

— Это моя девственность, а не ваша, я имею право делать с ней всё, что захочу, и отстаньте от меня, вы не смеете меня здесь держать, и его тоже, а мы поженимся, и это не ваше дело, вы мне осточертели, верните мне машину, я хочу домой! — выпалив всё это одним махом, я подлетела к двери и распахнула её. Браун, оказавшийся рядом, ухватил меня за локоть, и тогда я, развернувшись, с наслаждением вцепилась зубами в его руку.

— Отойди от неё, Кен, это же сумасшедшая, — устало заметил Шервуд. — Хорошо, мисс Дайсон. Ваша машина на стоянке. Вы вправе ехать, куда хотите. Но я советую вам серьёзно подумать... и вернуться сюда. Тем более, что ваш... м-м-м... партнёр на трое суток останется в камере за сопротивление, оказанное при задержании. Итак, подумайте. И...

Не дослушав его, я рванулась прочь по коридору.

Уже у выхода меня догнал запыхавшийся Гринфельд.

— Да подождите же! — чертыхаясь, он заковылял вслед за мной к пикапу. — Вот женщины... Да не буду я вам ничего говорить, ей-Богу! Я хочу вам помочь... довезти вас до дома. Вы, кажется, живёте у Рейнбердов?.. Оставьте эту развалину, у меня «понтиак»! Чёрт вас возьми, упрямая дурёха, вы не доедете в таком состоянии! Вам что, только аварии не хватает?

Зубы у меня звонко клацали. Он крепко взял меня за руку и повёл куда-то в сторону.

— Садитесь!

Он сдержал обещание — ехали мы в полном молчании.

Окна дома Рейнбердов были освещены — старики не ложились, ждали меня. Увидев их встревоженные, такие родные лица, я опять вся затряслась, цепляясь за Луизу... Адвокат, кажется, пытался что-то втолковать Патрику за моей спиной, а я наконец смогла обессиленно разрыдаться, заливая слезами казённое платье, плечо и руки Луизы, постель, куда она с трудом меня отвела. Слёзы лились и лились, смывая боль и унижение, смывая всё. Луиза осторожно раздела меня, укутала одеялом, шепча что-то напевное на двух языках сразу. И наконец нахлынул сон. Всё закончилось.

* * *

Пайн-Ридж: хроника индейской войны

23 января 1974 г. — белые фермеры схватили Донни Поурера, избили, обрили ему голову, а потом гоняли его, как зверя, стреляя в него крупной дробью.

2 февраля 1975 г. — перестрелка в Пайн-Ридж между наёмными бандитами и членами ДАИ.

21 марта 1975 г. — наемные бандиты Альберт Кумз и Бен Клиффорд таранили своей машиной автомобиль, в котором находились семьи Уайт Хоук и Игл Хоук, и столкнули его с обрыва. Автомобиль взорвался. Погибли Эдит Игл Хоук, тридцати семи лет, и её четырёхмесячная дочь Линда.

* * *

Спустя два дня после всего происшедшего я стояла возле окна в своём пустом классе, крепко сцепив руки за спиной и наблюдая, как подымающееся на востоке солнце заливает светом холмы.

Почти целые сутки я спала. И всякий раз, открывая воспалённые глаза, видела около себя Луизу — та молча улыбалась мне, в смуглых морщинистых руках мелькали разноцветные бисеринки. Я смотрела, как рождается на замше яркий бисерный узор под тихое-тихое пение... смотрела, а потом снова проваливалась в сон.

Так миновал день, потом — и ночь, а потом всё на том же пикапе я приехала в школу. Очень рано, задолго до начала занятий. Совсем никого не встретила. Знала, что «мокасиновый телеграф» давно разнёс по резервации захватывающую новость обо мне и Дэйве Хоуке.

Пускай.

Странно, но всё происшедшее стало для меня далёким-далёким. И почти не вызывало эмоций, лишь тупой болью напоминая о себе. Не стыдом, нет. Вот только дети... Мне не хотелось, чтобы всё это обсуждали дети.

Сзади скрипнула дверь.

И ещё раз. И снова. Что ж...

Старательно изображённая мною улыбка отразилась в оконном стекле. Неплохо, могло бы быть хуже. Косметика тоже смотрелась хорошо, а синяк на виске наоборот, почти не различался. Можно было поворачиваться.

Они не садились на места. И не смотрели на меня. Просто молча стояли в дверях. Моё бодренькое «Хола!» застряло в горле. Ну и вот, и что же теперь?

— Мисс Дайсон!

Расталкивая ребят, на пороге появился Саймон Гринфельд, давешний лысый толстяк-адвокат из Бюро. Кажется, я застонала.

— Слушайте, какого чёрта! У этих ваших Рейнбердов нет телефона, я вчера приезжал сам, а этот ваш полоумный Патрик достал какой-то допотопный винчестер, с которым ещё его дедушка на бизонов охотился... Вы намерены наконец подать заявление или нет?

— Или нет, — процедила я сквозь зубы. — А дедушка Патрика охотился с этим винчестером не на бизонов, а на белых поселенцев.

— На адвокатов! — послышалось из угла. Узкие глазищи Люка азартно блестели.

Гринфельд вынул из кармана платок и промокнул лысину.

— Мисс Дайсон, ради Христа, не уподобляйтесь своим... питомцам. Давайте выйдем отсюда, поговорим.

— Не о чем! — отрезала я, сжимая за спиной начавшие дрожать пальцы. — Уходите. У нас сейчас занятия.

— Послушайте...

— Не буду я ничего слушать! Проваливайте! Убирайтесь ко всем чертям! Чего вы хотите? Тоже мне адвокат! Вы такой же адвокат, как я — Марлон Брандо!

Откуда у меня на языке появился именно Брандо, для меня осталось загадкой.

Гринфельд ещё немного потоптался в дверях, потом длинно вздохнул, пожал плечами и вышел. Я молча опустилась на свой стул, дети, тоже молча, продолжали стоять.

В коридоре раздались шаги, и дверь опять отворилась.


Ну вот! Его ещё не хватало... Айзек Мошьер.

— Мисс Дайсон, доброе утро. Разрешите?

— Нет, не разрешаю. У меня урок. — Боже, дай мне терпения... — Прошу вас выйти отсюда, сэр.

— Мне нужно поговорить с вами. Давайте выйдем вместе. Я некоторое время работал в Центре помощи жертвам… э-э-э… — он нервно поправил очки и покраснел.

Цаца какая!

— Выйдите отсюда! — прошипела я, вскакивая. — Или будете сами нуждаться в медицинской помощи... Срочной причём!

— Устроить, мисс?

Люк уже стоял у моего стола: руки в карманах, на бесстрастном смуглом лице — ни тени улыбки, взгляд — как лезвие.

Дверь захлопнулась.

— Давайте сядем на места. — Мой голос был почти спокойным. Почти. — Пожалуйста, Люк.

— Знаете что, мисс, — деловито отозвался он, продолжая стоять рядом со мной. — Следующего мудака спроважу я, идёт? Вы не очень-то умеете, если честно...

— При условии, что ты не будешь непристойно выражаться, — автоматически отреагировала я. — Знаешь ли, это как-то...

Шаги в коридоре!

— Сядьте уже сами и помолчите! — повелительно распорядился Люк. Я покорно присела, хотя больше всего хотелось лечь и умереть. Или, на худой конец, впасть в летаргический сон лет на сто.

Дверь распахнулась.

Рональд Бирс стоял на пороге класса. С непривычным, очень взволнованным лицом.

«Следующего мудака спроважу я»…

В наступившей гробовой тишине мы молча посмотрели на него. Потом на Люка. А потом гробовая тишина сменилась полной противоположностью.

Мы не просто хохотали — мы визжали, стонали, буквально падая на пол и корчась, как в припадке. Класс ходил ходуном, и никто не мог выдавить ни слова. И как же было прекрасно это общее, идиотское, жеребячье ржание!

Больше не было «они и я». Только «мы».

Бирс поднял брови, глядя на наш бедлам, потом очень внимательно посмотрел на меня — я, как и все, не могла выпрямиться, упав грудью на стол, — хмыкнул и, наконец, сам не выдержав, широко улыбнулся.

— Приходите к нам в Центр, мисс Дайсон. Я жду, — только и сказал он, когда наш хохот начал стихать. Потом покачал головой и вышел.

— Ух ты-ы… — протянул Люк, с уважением глядя на меня. — Вы понадобились Рону! Давайте, догоняйте его. Может, у него что важное, и вообще...

— Урок... — слабо воспротивилась я, пытаясь вернуть инициативу.

— Подождёт. Не берите в голову. Уоштело!

Голос его был абсолютно непререкаем.

* * *

«Краснокожий всегда отступал перед идущим вперёд бледнолицым, как горный туман отступает перед утренним солнцем. Но прах наших отцов свят. Их могилы — священные места, и потому эти холмы, деревья и участки земли стали для нас святыми. Мы знаем, что бледнолицый не принимает наших мыслей. Для него один участок земли ничем не отличается от другого, ибо он — чужак, который приходит ночью и берёт от земли всё, что захочет. Для него земля не брат, а враг, и он идёт вперёд, покоряя её. Он оставляет могилы отцов позади, но это его не заботит. Он похищает землю у своих детей, но это его не заботит. Он забывает о могилах отцов и о правах своих детей. Он относится к своей матери-земле и к своему брату-небу как к вещам, которые можно купить и продать, как овцу или яркие бусы. Его жадность пожирает землю и оставляет за собой пустыню».

(Вождь Сиэттл, 1854 г.)

* * *

Я никогда раньше здесь не бывала, хотя отлично знала этот дом, который все в резервации называли Центром. Его то и дело ремонтировали — после обстрелов и поджогов. Это было здесь чем-то совершенно обыденным.

Рядом с Бирсом в маленьком кабинете были Глория Стэндинг и какой-то незнакомец, при виде которого моя университетская подружка Дайана сделала бы охотничью стойку. Он был неправдоподобно, по-киношному красив: высокий, статный, немногим старше меня. Прекрасно сшитый деловой костюм сидел на нём как влитой, иссиня-черные волосы были перехвачены сзади расшитой бисером лентой, смуглый профиль казался совершенно орлиным...

— Минутку. — Бирс выпрямился. — Мисс Дайсон...

— Доброе утро. — Я внутренне ощетинилась, приготовившись к новым изучающим взглядам, и зря — видимо, у меня просто успела развиться либо мания величия, либо преследования, а может, и обе сразу. Глория только ободряюще подмигнула мне, киногерой тепло улыбнулся, и они вышли.

— Присядьте... — Бирс пару раз бесцельно переложил бумаги на столе, не подымая глаз, и тут я поняла. О Господи, ему же мучительно неловко, он наверняка считает себя виноватым во всём, со мной произошедшим!

— Не берите в голову. — Всегдашняя присказка Люка сорвалась с моих губ совершенно непроизвольно. — Ох, простите! Но вы в самом деле...

— Я взял вас на работу, я за вас отвечаю, — бесцветным голосом отозвался Бирс и похлопал по столу ладонью, отыскивая что-то в ворохе бумаг. Сигареты. — Признаться, я не думал, что вы продержитесь тут так долго. Мне давно надо было с вами поговорить и предложить уехать. Всё время собирался... Чёрт бы взял этого!..

— Перестаньте! — почти закричала я, сжав кулаки. — Вы же меня тогда отговаривали, вы не виноваты, что я такая дура, и вообще... Пожалуйста, сэр!

— Меня зовут Рон. — Присев боком на стол, он закурил, разгоняя дым ладонью.

— А меня — Кристи. Приятно познакомиться... — я шмыгнула носом. — Ну вот, взяли и загубили мою косметику, а я все утро старалась...

Он застыл с сигаретой в руке, а потом вдруг расхохотался так, что кто-то удивлённо заглянул в дверь, извинился и исчез.

— О Вакан... — пробормотал он сквозь смех. — Как же я так тебя недооценил, девочка, а? Вот не думал... — покачав головой, он снова глубоко затянулся. — Я ведь было решил, что ты такая же, как все эти... любители благотворительности. Но ты не убежала. А сейчас?

— Что — сейчас? — не поняла я.

— Сейчас убежишь?

— Ну уж нет! — я даже задохнулась от возмущения. — Да я... Да мы...

— Тихо, тихо, не полыхай. — Посмеиваясь, он загасил сигарету, прищурился, и вдруг взгляд его стал совершенно серьёзным. — Почему ты не сдала полиции этого… засранца?

— Пожалела, — подумав, ответила я сущую правду.

— Понятно, — тяжело вздохнул Бирс, но по его растерянному взгляду стало совершенно ясно — ничего ему не понятно. Он ещё немного помялся и наконец решился: — А у нас в газете ты не хочешь поработать?

* * *

«О Великий Дух, чей голос я слышу в ветрах. Я прихожу к тебе, как один из множества твоих детей. Мне нужны твоя сила и мудрость. Сделай меня сильным не для возвышения над моим братом, но для победы над моим величайшим врагом — самим собой».

(Вождь Дэн Джордж, 1897 г.)

* * *

Газета под названием «Голос» выходила раз в две недели. На большее у Движения не хватало средств. Но материалов для неё было хоть отбавляй, и я совершенно замоталась, порой некогда было даже глянуть на себя в зеркало. По ночам я с чашкой кофе в руках писала и правила свои материалы и редактировала чужие, днём у меня были школа и Центр.

Я сильно похудела — по крайней мере, юбки пришлось перешивать — и была бессовестно, нелепо, по-детски счастлива, то и дело ловя себя на том, что расплываюсь в дурацкой улыбке...

Оказалось, что я всем им нужна! Флегматичному упрямцу Бобу, редактору и корректору, смешливой и храброй Шейле, с которой мне посчастливилось разделить кабинет и пишущую машинку, Дэну Коллинзу, на все руки мастеру, развозившему свежие выпуски газеты по резервации — иногда с риском для жизни…

И ещё у меня был Джерри.

Джеральд Торнблад.

Вот ради него мне стоило смотреться в зеркало! Хотя, к сожалению, ничего принципиально нового и замечательного я там всё равно не находила: рот, глаза и скулы — в избытке, сплошная асимметрия, причем глаза не понять какого, но скорее серого цвета, а нос кошмарно вздернут...

Джерри же был совершенно и абсолютно прекрасен. Идеален, как мечта!

Он восхитил бы кого угодно, все особы женского пола обалдело пялились на него, и я, конечно же, в том числе. Он был немногословен, но обладал редким чувством юмора, от его приколов лежала вся редакция: Шейла, Дэн, даже всегда невозмутимый Боб, а он только лукаво щурил глаза, да на левой щеке проявлялась милая ямочка.

На нём, как на дипломированном юристе, висела львиная доля всей деятельности Центра, а он ещё ухитрялся выкраивать время, чтобы завозить меня домой из редакции или в Центр после школы, или посидеть со мной и со стариками Рейнбердами, толкуя с Патриком на родном языке под наше с Луизой почтительное молчание. Мне так нравилось слушать его спокойный, чуть с хрипотцой, голос... он знал все на свете и... о Боже, он прямо вышел из моих ночных мечтаний!

А когда он попытался меня поцеловать, я его оттолкнула.

Дура.
Это случилось, когда мы возвращались к Рейнбердам из Центра на его джипе. Было совсем темно, и Джерри сбавил скорость, чтобы случайно не влететь куда-нибудь в канаву. Потом совсем заглушил мотор.

— Авария? — испуганно спросила я, положив руку на спинку его водительского сиденья и тараща глаза в темноту. — Что, всё-таки овраг, да?

Вместо ответа он обхватил меня за плечи крепко и нежно, ища губами мои губы. А я в панике шарахнулась так, что чуть не вылетела сквозь закрытую дверцу, и забилась куда-то в угол, как тогда с Дэйвом.

Дэйв Хоук преследовал меня даже сейчас.

Я смотрела на Джерри, широко раскрыв глаза и не дыша, а он, тоже пристально глядя на меня, тихо сказал:

— Ты испугалась? Ты... — и вдруг так саданул ладонью по рулю, что машина вскрикнула раненым животным. Я, кажется, тоже. — Подонок, тварь! Да его за хуй повесить мало!

— Джерри! — взмолилась я не своим голосом.

— Прости. Прости, Кристина. Я дурак. Ладно. Прости. — Он потер ладонью лоб. — Поедем.

Уже высаживая меня во дворе Рейнбердов, он придержал дверцу и глухо спросил:

— Но я же тебе не противен, Кристи?

Почти не слыша себя, я пробормотала:

— Джерри... пожалуйста, подожди...

— Ладно, прости, — ещё раз коротко произнёс он и тронул машину с места.

А я не стала ни ужинать, ни править статью для послезавтрашнего номера... лежала чуть не до рассвета, глядя в потолок... а потом все же села за пишущую машинку. С чашкой остывшего кофе. Было бы, наверно, хорошо закурить, но я так и не сумела научиться...

Я наткнулась на Дэйва Хоука примерно через пару недель после всего происшедшего — возле автостоянки, где Глория решила заправить свой «форд».

Дэйв и неизменная четвёрка его «чи-бунов» стояли и сидели прямо на траве возле деревьев, а я вывернула из-за угла продуктовой лавчонки с пакетами в руках, и бежать было уже поздно, да и глупо... Дэйв стоял ближе всех, худой и высокий. Ссадины у него на лице успели поджить, он был в клетчатой поношенной рубахе, без куртки, на джинсах — свежая грязь, чёрные волосы взлохмачены. Его глаза сверкнули, когда он увидел меня.

Я шла к «форду» Глории, высоко подняв голову и не глядя по сторонам, но всё равно всей кожей чувствовала этот взгляд. Я обречённо ждала очередной порции свиста, матерщины, похабных шуточек. Они молчали. Я, не торопясь, села в машину и захлопнула дверцу. Вернее, попыталась захлопнуть.

Крепкая рука Дэйва удержала дверцу. Его запавшие глаза требовательно впились в моё лицо. Как ни странно, от него не разило перегаром — машинально отметила я. С этой своей ободранной скулой и припухшими губами он выглядел совсем юнцом — долговязым подростком, если бы не яростный, отчаянный блеск прищуренных глаз.

Но я его уже не боялась.

— Ты почему меня не сдала, учительница? — негромко и быстро спросил он.

И я отозвалась без раздумий, так же негромко, сказав то, что ответила Рональду Бирсу на этот же вопрос:

— Пожалела.

Он ошеломлённо моргнул — раз, другой, самым настоящим образом разинув рот от изумления… и тогда я просто расхохоталась.

Боже мой, как же это в самом деле было смешно! Особенно когда Дэйв начал медленно краснеть — это было заметно даже сквозь смуглоту его кожи.

Глория, рассчитавшись с заправщиком, торопливо подбежала к машине, и Дэйв, уже не глядя на меня, отошёл в сторону — руки в карманах, голова опущена.

— Что?! — тревожно выпалила Глория, хватая меня за руку. — Что он хотел?

Я облизнула губы и еле выдавила:

— Ничего.

* * *

«Проявляй уважение ко всем и не кланяйся никому.

Проснувшись утром, воздай благодарность за пищу и радость жизни. Если ты не видишь причины для благодарности — это твоя вина.

Не оскорбляй никого, ибо оскорбление превращает мудреца в дурака и отнимает у духа его видение.

Когда придёт твоё время умереть, не будь подобен тем, чьи сердца наполнены страхом смерти, тем, кто плачет и молит о тои, чтобы продлить свою жизнь хоть на мгновение, прожив её по-другому. Пой свою песню смерти и умри, как герой, идущий домой».

(Вождь Текумсе, 1810 г.)

* * *

Сильно потеплело, да и сумерки теперь наступали позднее. Пахло летом. Ветер нёс с предгорий ароматы настоящего лета, будоража кровь, и прерия начала расцветать.

На исходе мая — Месяца Цветущих Трав — несколько ребят вместе со мной задержались в школе дотемна — мы решили выпускать свою собственную газету и писали заметки в первый номер, одновременно до хрипоты споря над названием будущего шедевра журналистики. Теперь все вместе — Люк, Мэри, Флёр и Бен, — затаив дыхание, наблюдали за моими тщетными попытками завести мотор позаимствованного мною у Гудлаков «ровера». «Ровер» был помладше пикапа Рейнбердов, но толку в нём тоже оказалось немного. Техника меня явно не любила.

Прослушав в пятый раз издевательское фырканье мотора, я безнадежно махнула рукой и повернулась к Люку:

— Давай, теперь ты рискни.

Дети весело запрыгали позади нас. Люк цыкнул на них, дождался, пока я пересяду на соседнее сиденье, занял моё место и повернул ключ зажигания. Через минуту мы уже выезжали со двора школы. Я вздохнула, под насмешливым взглядом Люка признавая его бесспорное превосходство, но всё равно попыталась как-то заявить о себе:

— Уоштело, спасибо, ты отлично справился, а теперь давай обратно меняться.

— Ещё чего! — Люк ехидно покосился на меня. — Хотите попасть домой — сидите и не питюкайте.

— Люк Стоун!

Он по-разбойничьи прищурился:

— А, то есть домой вы попасть не хотите?


ОКОНЧАНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ.

@темы: гет, фики, джен, ФБ-2014, индейцы

Название: Бомж и русалка
Автор:  sillvercat
Бета: fandom urban fantasy story 2014
Размер: мини, 3420 слов
Персонажи: Гаер, русалка
Категория: джен
Жанр: драма, повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Гаера контузило на чеченской войне, он потерял память, дом, да и всю свою жизнь, но зато нашёл в городском фонтане русалку.
От автора: сколько бы я чего не написала на прошедшей ФБ, но ЭТО — ЛУЧШЕЕ. С него и начну...
Посвящаю этот текст городу Туапсе — он и люди в нём и вправду такие, какими описаны. И фонтан, из которого Гаер достал русалку, существовал на самом деле.
Ссылка: fk-2014.diary.ru/p199132444.htm



* * *

«И милость к падшим призывал...»
(А.С. Пушкин)


Городок — маленький, старинный, южный — лениво раскинулся вдоль побережья самого синего в мире Чёрного моря. Именно здесь Гаер твёрдо решил закончить остобрыдлый ему жизненный путь.

Этот путь должен был оборваться ещё лет двадцать назад, в чеченских угрюмых горах, но тогда Гаеру повезло. Или не повезло — это уж как посмотреть.

Гаеру не было ещё и сорока, но выглядел он на все шестьдесят, чему очень способствовала сивуха, выжигавшая ему кишки и остатки мозгов. Кстати, «Гаер» — это была его собственная фамилия, а не кличка, о чём не знал никто, кроме ментов, которым он то и дело послушно предъявлял замызганные «документики» в полиэтиленовом пакете — паспорт, справки об освобождении и справки из психушки.

Гаер успел побывать везде, даже на войне, где его контузило до комы в первый же месяц после дагестанской учебки.

Тогда ему было девятнадцать. В коме он пролежал две недели, а потом его целый год мурыжили по разным военным госпиталям. Это был последний счастливый год его жизни, когда о нём кто-то заботился, лечил его и кормил.

Когда он, сам себя не узнававший в зеркале, худой, обритый под «ноль», со шрамом на затылке, вернулся из последнего по счёту госпиталя домой, в большой сибирский город, оказалось, что там его никто особо не ждёт.

Родительскую квартиру после смерти мамы — ещё до армии — Гаер делил со старшей сестрой, которая за время его службы и госпитальных скитаний успела выскочить замуж и родить пацанов-двойняшек. Сестра уговорила Гаера, как ветерана-льготника, подать документы на расширение жилплощади. Он беспрекословно отнёс бумаги в райисполком, но расширения «двушки» до «трёшки» не дождался, потому что сел. Дружбаны «с района» по пьяни уболтали его просто постоять на стрёме, пока сами взламывали продуктовый ларёк. По пьяни Гаера можно было уболтать вообще на что угодно — стакан водяры превращал его контуженные мозги в холодец. Когда незадачливых бандюганов повязали менты, ушлый адвокат, нанятый родителями дружбанов, так же легко уболтал Гаера взять организацию грабежа на себя — ты, мол, ветеран войны, тебе дадут условно. Гаер уже не был пьян, но всё равно согласился — друзей ведь всегда надо выручать.

Друзья сели на полтора года. Гаер — на пять лет.

читать дальше

Когда же он попал под амнистию и вернулся домой, выяснилось, что сестра приватизировала на себя полученную за его счёт «трёшку», подмазав кого-то в райисполкоме. И родила ещё девчонку, которой не сравнялось и трёх месяцев. В хате стоял шум и гам, Гаер растерянно помялся у порога, да и побрёл обратно к вокзалу. Собственные дети были для его сестры важнее непутёвого братца, и Гаер счёл это совершенно справедливым и правильным. Это же дети! Пускай живут, а он перетопчется.

Так всё и покатилось. Вокзал, общага, зона, психушка, снова вокзал, теплотрасса, зона, психушка, спецприёмник…

Гаер сам иногда удивлялся своей живучести. Его не сожгла сивуха, не задушил туберкулёз, его не поставили на перо урки на зоне и не забили ногами гопники в подворотне. Большая часть его нынешнего существования протекала в каком-то туманном мареве, голова кружилась и постоянно ныла, как гнилой зуб, но всё это давно стало ему привычным. Он даже сумел добраться до маленького южного городка, раскинувшегося между горами и морем, городка, в котором он решился наконец умереть, хоть и знал, что это грешно. Грешно, но легко. Всё, что ему надо было для этого сделать — просто войти в тёплое ласковое море, чтобы оно приняло его, как материнские руки.

Гаер мало что помнил теперь. Он забыл имена сестры и матери, название города, в котором вырос, и даже таблицу умножения. Но иногда эти забытые имена, названия или строки из песен вдруг поднимались из глубины его искорёженной памяти сами собой, словно вынесенные прибоем.

Именно у моря, сидя на обломке бревна и зачарованно глядя, как волны одна за другой набегают на гальку, Гаер вспомнил, как в школе биологичка объясняла — мол, состав морской воды ближе всего к составу человеческой крови. И вообще всё живое вышло из моря.

Ну а он вот собирался в него войти… и остаться в нём.

Люди в городке оказались добры к нему. Он никак не мог поверить в это, потому что после стольких лет скитаний по стране всегда привык ждать от людей только дурного — так затравленный бродячий пёс шарахается от ласково протянутой руки. Но здесь, в первый же день, когда он сидел возле городского фонтана и побирался, ему не только щедро набросали в его потёртую кепку монет и бумажек, но и натащили целый пакет еды — куски лаваша, кисти винограда, чёрного, матово поблёскивающего, и круглую оранжевую хурму.

Виноград назывался «Изабелла» и рос тут повсюду, как и хурма. А фонтан, возле которого он столь удачно обосновался, назывался «Дельфин и русалка» — дельфин выгибал свою каменную спину над такой же каменной зеленоватой русалкой, тянувшей к нему тонкие руки и улыбавшейся застенчивой улыбкой.

Лукавое личико этой скульптуры — вплоть до ямочек на щеках — показалось Гаеру странно знакомым, и это сходство невесть с кем долго мучило его. Потом он всё-таки вспомнил — русалка в фонтане была как две капли воды похожа на девчушку Тасю, с которой он гулял до армии. До Чечни и контузии. Тася обещала его ждать, но, конечно, не дождалась. Кто бы её винил? Только не он.

Во всём, что с ним случилось, виноват был только он сам. Гаер покорно нёс груз этой вины, не открещиваясь от неё, лишь вновь и вновь заливая её палёной сивухой. Но пора было положить этому конец. Давно пора. Вот только бы ещё несколько дней понежиться под горячим южным солнышком.

— Под солнцем южным, как под грудью у мадам… — скороговоркой пробормотал Гаер, опуская руки в фонтан. В голове у него будто завертелась древняя кассета «Сони». — Немного жарко, но до одури приятно… и все фланируют под им туда-сюда… а я фланирую под им туда-обратно…

Он даже счастливо рассмеялся, довольный тем, что вспомнил эту дворовую залихватскую песню, но тут же покаянно притих. Молодая загорелая курортница в ярком сарафане, тащившая за собой девочку лет пяти в панамке и с совочком, возмущённо на него глянула и обогнула по широкой дуге.

Ещё бы, такое вонючее чучело восседает в самом центре города. Да ещё и руки в фонтан суёт, и чего-то там подвывает, тварь!

Нет, пора было завязывать с такой поганой жизнью. Хватит уже детей и мамашек пугать.

В этот вечер Гаер даже не принял своей обычной дозы, хотя на чекушку-то собранных им монет вполне хватало. Жил он как чмо, но уйти хотел человеком.

Южная ночь наступила быстро, как из пушки — р-раз, и тьма. Зажглись уличные витые фонари и разноцветные гирлянды, обмотанные вокруг огромных платанов. Из кафе «У Ашота» понеслись тягучие армянские мелодии. Гаер улыбнулся, заслышав их. С Ашотом он успел познакомиться – как раз тот и вынес ему лаваш и даже предложил ночевать у него в подсобке, но Гаер на всякий случай торопливо отказался.

Он давно отвык доверять кому бы то ни было, хотя Ашот казался мужиком незлым.

Гаер присел на парапет фонтана и вновь загляделся на каменное личико русалки, так похожей на Тасю. Это личико с острым подбородком и тонким профилем вдруг показалось ему грустным, несмотря на весёлую улыбку. Гаер растерянно заморгал.

— Ты это… не грусти, — шёпотом сказал он.

И тут погас свет.

Погасли фонари и гирлянды. Яркие вывески и витрины магазинов тоже погасли. Завсегдатаи Ашота возмущённо загудели, когда музыка оборвалась, но вскоре на крыльце кафе заплясали огоньки припасённых Ашотом свечей, а те же гуляки хором запели свои заунывные мелодии уже безо всякого там караоке. Выходило даже красивее, чем раньше.

«Круто», — отрешённо подумал Гаер и встал с парапета.

В последний раз он поднял глаза на каменную русалку.

И сам окаменел.

Русалки на месте не было. Точнее, она была — но уже не каменная, а живая — сидела себе на постаменте под дельфином, плеща хвостом по воде. Её пушистые кудри развевал лёгкий ветерок, маленькие острые груди задорно торчали вверх, и улыбка тоже была задорной.

Гаер зачарованно поглядел сперва на её улыбку, потом — ниже, потом, смутившись, — на волны, бегущие от поплёскивавшего хвоста, и ошалело выдохнул:

— Белочка…

Тихий смех русалки прозвучал музыкой.

— Кто, я? — живо осведомилась она, продолжая болтать в воде хвостом, как девчонка — босыми ногами, и склонила растрёпанную головку к зеленоватому округлому плечу.

— У меня — белочка, — машинально разъяснил Гаер, кое-как собрав остатки мыслей в кучу. — Белая горячка то есть. Допился. А ведь сегодня и не пил совсем.

Русалка снова рассмеялась.

— Ты смешно-ой… — пропела она задумчиво. — Ты всё время тут сидишь зачем-то… и смо-отришь на меня.

— Я побираюсь, — честно ответил Гаер. — Мне дают деньги, и я покупаю бухло. Я без этого не могу. А на тебя я смотрю, потому что…

Он хотел рассказать про Тасю, но запнулся и замолчал. Кому это могло быть интересно? Явно не приглючившейся ему русалке.

Голова у Гаера ужасно болела. Прямо-таки трещала, требуя, чтобы её уже или оторвали нахрен, или выдали обычную дозу сивухи.

— Щас, — пообещал голове Гаер. — Щас-щас. Уже скоро.

— Скоро — что? — с любопытством поинтересовалась русалка.

Гаер опять промолчал.

Так и не дождавшись ответа, русалка жалобно протянула:

— Я хочу в мо-оре… Надоело мне тут!

И она недовольно посмотрела на продолжавшего висеть над нею каменного дельфина, а потом — на Гаера, который вдруг брякнул:

— А мне вот тоже надо… в море. Я как раз собирался. Так что могу… отнести.

И вправду, почему не отнести, если девчонка так скучает? Гаер вполне её понимал. Он не понимал только, как она оказалась в фонтане, но это было совсем неважным. Какая разница, если это всё равно глюк его лопающихся мозгов?

— Ой, правда?! — восторженно вскрикнула русалка и забила по воде не только хвостом, но и руками. — Ты можешь? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Плыви тогда сюда, что ли… — кашлянув, сказал Гаер и неловко протянул ей руку.

Его смущала её невинная нагота, а ещё он невыносимо стыдился вони, исходившей от собственного немытого тела и грязной одежды, вони, к которой он сам давным-давно притерпелся. Однако русалку явно не смущало ни то, ни другое, и она с улыбкой ухватилась за его плечи.

Русалка оказалась каменно тяжелой, совершенно мокрой и пахла водорослями. Чешуя её была гладкой и скользила под его ладонями, словно он нёс крупную рыбу. Влажные пряди её длинных волос липли к его лицу и щекотали ему нос, твёрдая грудь прижималась к его груди. Его одежда насквозь промокла. Но Гаер всё терпел.

Цепко обвивая его шею обеими руками, русалка возбуждённо и радостно тараторила ему в самое ухо:

— Ой, я теперь буду плавать в настоящем море и качаться на волнах, да? А дельфинчик без меня, наверное, скучать будет… хотя нет, ему скучно не бывает, он же ненастоящий!

Угу, значит, дельфинчик ненастоящий, а она — настоящая?!

Голова у Гаера окончательно пошла кругом, и он вынужден был присесть на подвернувшуюся очень кстати скамейку, мимолётно поражаясь тому, что рядом с ними всё ещё не было ни души, даже подгулявшие курортники куда-то подевались. И фонари по-прежнему не горели. И вообще, всё происходящее казалось ему сном.

Не только казалось, но и являлось. Где это видано, чтоб каменные русалки в фонтанах оживали?!

Белочка, точно белочка…

«Белочка» недовольно заёрзала у него на коленях.

— Пойдём уже дальше, а? Ты что, сильно устал?

— Нет, — прохрипел Гаер, послушно подымаясь с места.

До городского пляжа оставалось ещё метров триста — вдоль бетонного забора, а потом по аллейке среди кипарисов.

— Я могу тебе спеть, хочешь? — заботливо предложила русалка, кладя голову ему на плечо. — Чтобы нам было веселее идти!

— Ну спой, — покладисто согласился Гаер, запалённо дыша.

Тася тоже любила петь, внезапно вспомнил он.

Гаер совершенно не удивился, когда русалка в его руках запела что-то очень знакомое. Он не знал, что, но это было прекрасно. Хотя идти стало не то, чтобы веселее, — напротив, сердце у него так и защемило… не веселее, но легче уж точно.

— Песнь моя-а летит с мольбо-ою тихо в час ночно-ой… В рощу лёгкою стопо-ою ты приди-и, друг мой… — самозабвенно заливалась русалка вполголоса. — При луне-е шумят уныло ли-истья в поздний час, и никто, о друг мой ми-илый, не услышит нас…

«Если б услышали, — подумал Гаер с невольной ухмылкой, — сразу бы в обезьянник увезли».

В лицо ему ударил свежий ветер, пахнущий йодом и солью, так же, как упругое тело в его руках, и послышался отчётливый мерный шум. Гаер знал, что это такое.

Это шумели волны, накатываясь на берег.

Русалка оборвала песню, прислушалась и вся напряглась, вытянув стройную шею.

— Ой! Ой! — она восторженно забилась, едва не опрокинув Гаера наземь. — Море! Это море!

Еле переведя дыхание, Гаер кивнул и степенно подтвердил:

— Оно. Сейчас придём. Потерпи уже, егоза ты эдакая.

Руки у него затекли, спина прямо-таки разламывалась, в голове будто молот бухал, но на русалку он не сердился. Даже если она ему приглючилась, всё равно перед смертью он был невыразимо рад увидеть такой глюк.

Держать в руках такое чудо.

Он невольно ускорил шаги, потом почти побежал, задыхаясь.

Сразу за поворотом дороги развернулось море — во всю свою необозримую ширь, сверкающее под таким же необъятным звёздным небом.

Гаер снова остановился, боясь выронить русалку — сердце у него так и рвалось из груди.

— Щас. Щас, девочка, погоди, — с трудом выговорил он.

Русалка, как ни странно, сидела смирно, свернувшись клубочком в его руках и теребя тонкими пальцами спутанные седеющие волосы на его затылке.

Гаеру вдруг до ознобного жара стало стыдно перед этим волшебным существом за собственную нечистоту и неуклюжесть.

— Почему… почему ты доверилась мне? — горячо выпалил он. — Я же такой… — Он запнулся, подбирая слова, не нашёл и горько закончил: — Я никто.

— Нет! Ты очень добрый! — убеждённо возразила русалка и коснулась его заросшей щеки прохладной ладошкой. — Ты сам был голодный, а с бродячей собачкой поделился булкой, которую тебе дали, я же видела! Я знала, что ты мне поможешь!

Гаер почувствовал, как у него защипало в глазах. Всё, теперь он точно мог спокойно уходить.

Эта девочка безмятежно уплывёт вдаль — искать себе подобных, а он тихо опустится на дно, и будет лежать там, лежать, слившись с этим вечным морем…

Гаер шагнул в полосу прибоя и пошёл вперёд, рассекая воду. Идти стало гораздо труднее, его пошатывало и покачивало, ноги скользили по каменистому дну. Русалка почему-то всё ещё не торопилась отстраняться, продолжая обвивать руками его шею.

Наконец Гаер остановился. Вода доходила ему до пояса. Тяжело дыша, он разжал онемевшие руки.

— Всё, — выдохнул он. — Давай, девочка. Плыви.

Тихонько засмеявшись, русалка стремглав соскользнула в море.

Как же это было прекрасно — смотреть, как она резвится в мерцающей тёмной воде, отражавшей свет высоких звёзд, грациозно ныряет и плещется!

Гаер даже дышать перестал.

Наконец русалка повернулась, подплыла к нему и снова уцепилась за его плечо, весело болтая хвостом в воде. В её широко распахнутых глазах тоже отражались звёзды.

— Спасибо тебе, — улыбнулась она беззаботно и нежно. Её влажные пальцы опять коснулись его небритой щеки. — Ты такой хороший. Ты устал? Почему ты так смотришь?

— Щас… отдохну… — с трудом выговорил Гаер. Горло у него сжималось.

Русалка перестала улыбаться и наморщила лоб. На её лукавое личико словно тень набежала.

— Мне не нравится, как ты это говоришь, — настороженно произнесла она, испытующе вглядываясь в лицо Гаера. — Когда ты согласился нести меня, ты объяснял, что тоже собираешься к морю…. Зачем?

— Мне нужно…

«…Искупаться», — хотел соврать Гаер, но под её пристальным взглядом сказал чистую правду:

— Утопиться.

Она не испугалась, как он ожидал, а лишь недоумённо вскинула тонкие брови:

— Зачем? Ведь ты всё равно никогда не станешь одним из нас. Ты — человек.

— Я давно уже не человек, — тяжело сказал Гаер. — Я алкаш. Бродяга. Побирушка. Какой я человек? Я сидел в тюрьме и в психушке, у меня никого нет, и я никому не нужен, даже себе. Я хуже помойной крысы. Зачем мне жить?

Русалка помолчала, продолжая сосредоточенно его рассматривать.

— Ты несчастен? — спросила она так же испытующе. — Почему ты не можешь стать счастливым? Это же так легко!

Легко?!

Гаер засмеялся. Собственный смех показался ему похожим на воронье карканье, он не хотел пугать русалку, но продолжал захлёбываться этим страшным смехом — пока не поднёс руку ко рту и не прикусил себе костяшки пальцев до крови. Только тогда он смолк, жадно хватая ноздрями солёный воздух и покачиваясь в воде, как пьяный.

— Меня не убили на войне, — хрипло сказал он, устало глядя в бездонные глаза русалки. — Лучше бы убили, потому что у меня в башке всё разрушилось, понимаешь? И всё вокруг тоже… разрушилось. Я начал жрать водку, потому что так мне легче, и только тогда я становлюсь счастливым. А ты — просто мой глюк, девочка. Давай, плыви отсюда и не мешай мне сделать то, что я хочу.

— Какая ерунда! — нетерпеливо перебила его русалка и вскинула руку, бесцеремонно дёрнув Гаера за волосы. — Наклони сюда свою… разрушенную голову. Всё же можно так быстро поправить. Что ты как маленький, вот прямо сразу рассказать не мог…

Гаер окончательно перестал что-либо понимать. Он послушно нагнулся, подставив русалке свою разламывавшуюся от боли башку, и её узкие ладони крепко сжали ему виски. Огромные звёздные глаза оказались близко-близко, а тёплые шелковистые губы на миг прижались к его потрескавшимся губам.

На миг — между морем и небом.

Когда её губы и руки разомкнулись, Гаер зашатался, совершенно потеряв равновесие, и плюхнулся бы в воду, если бы русалка, ликующе смеясь, не поддержала его под локоть.

— Ну вот… — удовлётворённо сказала она, рассматривая его. — Теперь с тобой всё в порядке.

«Да что в порядке-то?!» — едва не взвыл Гаер, но ошеломлённо захлопал глазами, прислушиваясь к себе.

Голова у него не болела — впервые за двадцать долгих лет! Он пощупал свой затылок — корявый старый шрам, уродовавший его после операции, тоже куда-то исчез.

— Спроси меня… — прошептал Гаер умоляюще, с отчаянной надеждой. — Спроси меня о чём-нибудь, девочка!

В голове его враз будто загалдели сотни людей, которых он когда-либо знал — живых и погибших, настоящих и выдуманных… они хором и наперебой кричали: «Ты помнишь меня? Это я! Ты же меня помнишь? Вспомни меня! Вспомни! Это же я, я!»

— Сколько тебе лет? — живо спросила русалка, улыбаясь во весь рот. — Как тебя зовут, я и так знаю. Ты Гаер.

— Я родился в семьдесят шестом, — быстро ответил Гаер. — Значит, мне тридцать семь. Пушкина убили на дуэли как раз в тридцать семь. Это было в Петербурге, на Чёрной речке. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал… что в свой жестокий век восславил я свободу… и милость к падшим призывал»… Это он написал. Пушкин. – Гаер чуть передохнул и продолжал, спеша и захлебываясь этими налетающими, как лавина, словами. – Когда я был в пятом классе, мама возила нас с сестрой в Ленинград, и мы были в квартире Пушкина, на Мойке. Набережная Мойки, двенадцать. Мама плакала, когда экскурсоводша рассказывала про дуэль. И сестра тоже плакала. Надо ей написать, вдруг она меня ищет. Её зовут Даша, а мама умерла. Давно, в девяносто втором, я тогда ещё школу не закончил... Я помню. Я всё помню! Что ты сделала со мной?

Он крепко стиснул обеими руками хрупкие плечи русалки — наверное, больно стиснул, но она даже не поморщилась. Она вновь весело засмеялась:

— Я просто вернула тебе тебя, вот и всё.

— Господи помилуй… — Гаер кое-как разжал пальцы. — Как я теперь выгляжу? Как… прекрасный принц?

— Не-ет… — задумчиво ответила русалка. — Как раньше. А ты хочешь… как принц?

— Нет! — испугался Гаер. — Ещё не хватало!

Русалка всё смеялась и смеялась, запрокидывая голову, хватаясь за его локоть, и Гаер наконец тоже рассмеялся — неуверенным, дрожащим, но настоящим смехом.

— Тебе не нужна никакая водка, чтобы быть счастливым, — серьёзно сказала русалка, оборвав смех. — Не забывай.

— Да уж никогда не забуду, не сомневайся. Я теперь всё буду помнить, — с силой заверил её Гаер, и русалка одобрительно улыбнулась.

— Я тебя ещё увижу? — спросил он с надеждой, впрочем, уже угадывая ответ.

Он не ошибся.

— Вряд ли… — В хрустальном голосе русалки явственно просквозила печаль. — Мне бы хотелось, но… я уже не смогу. — Она помедлила. — Я буду тебе сниться, правда-правда! Хоть каждую ночь, если хочешь!

Гаер молча кивнул. Он боялся заговорить, чтобы она не заметила, что он едва сдерживает слёзы.

Русалка отпустила его локоть и отплыла на шаг. Потом ещё на шаг. И ещё. В забрезжившем утреннем свете Гаер хорошо видел её глаза — глубокие и грустные. Она вскинула руку над головой и безмолвно пошевелила пальцами.

Простилась.

Гаер тоже махнул ей — плыви, мол. В груди у него опять отчаянно щемило.

Он провожал русалку взглядом, пока та не нырнула на глубину, блеснув своим гибким хвостом, словно юркая рыбка. А потом повернулся и медленно побрёл к берегу, оступаясь на скользких камнях.

Вода была тёплой, как парное молоко. Гаер снял свои мокрые лохмотья, вытряхнул из кармана документы в пакете — они тоже намокли, но не безнадёжно, — и разложил на берегу для просушки, придавив камушками. Потом набрал полные пригоршни песка и полез обратно в море — соскребать с себя въевшуюся грязь, пусть даже вместе с кожей.

Он сейчас и представить себе не мог, что столько лет пропадал в грязи и в сивушном дурмане. Нет, это был точно не он!

Гаер торопился. Ему предстояло много дел — сходить на рынок, попросить директрису, чтоб взяла его грузчиком. Сходить к Ашоту — узнать, не передумал ли тот насчёт его ночёвок в подсобке, и не одолжит ли он ему пару старых штанов и рубах. Навряд ли Ашот откажет — он добрый. И директриса — добрая баба, хоть и крикливая, она тоже не откажет.

Русалка не только вернула Гаеру его самого — она вернула ему людей.

Добрых людей.

Они были вокруг него, они всегда были, просто раньше он их не видел.

Или же им не верил.

Гаер присел на тёплые камни, как был, нагишом. Он чувствовал себя новорождённым… или же тем допотопным пращуром, который миллион лет назад вылез из моря на сушу.

Прикрыв глаза ладонью, Гаер глянул на горизонт — море, залитое первыми лучами солнца, сияло, как глаза его русалки.

«Она пообещала — значит, будет сниться», — твёрдо сказал себе Гаер.

@темы: фэнтези, фики, джен, ФБ-2014, Русреал