@темы: соционика, чтоб ее!

Название: Сеанс психотерапии
Автор: sillvercat
Бета: Эллаирэ
Размер: миди, 4060 слов
Пейринг/Персонажи: Маклаков/Марфушина
Категория: гет
Жанр: PWP, стёб, hurt/comfort, драма, флафф, повседневность
Рейтинг: R
Краткое содержание: Маклаков влюбился в Аню Марфушину шестиклассником. Но разлюбил. Или думал, что разлюбил. Они вместе учились в институте, а потом Маклаков взял Марфушину на работу в свою фирму. Так прошло восемь лет. И тут Марфушину бросил муж...
Примечание: время действия — начало 2000-х
От автора: это сказка о том, как в циничном прожжённом хмыре просыпается пацан...
Написано по заявке На Ма
Очень люблю я этот текст.
Предупреждения: несколько матерных слов
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205940313.htm?oam#more1

Маклаков и Марфушина вместе учились в одной школе, в одном классе, в те стародавние замшелые времена, когда люди заканчивали не одиннадцать классов, а десять, и ни о каких ЕГЭ никто ещё и слыхом не слыхивал.

Маклакова, понятное дело, в школе дразнили Маклаком, хотя был он Виталием. Вернее, не дразнили, а просто звали. Ну, а Марфушину, что тоже понятно, звали Марфушей, хотя на самом деле она была Аней. Почти королевское имя — Анна, «сладчайшее для губ людских и слуха»… не то, что какая-то там Марфуша! Но против судьбы фиг попрёшь, хотя Марфуша честно пыталась это делать, возмущалась и один раз даже подралась. Не с кем-нибудь, а всё с тем же Маклаковым, который как раз тогда в неё втюрился и нещадно на этой почве донимал. Она врезала ему по башке учебником географии, причём три раза подряд, пока не возмутилась уже географичка Маргарита Андреевна. Та переживала отнюдь не за состояние маклаковской башки, а за сохранность новенького бесплатного учебника из числа тех, что только что были выданы шестому «В» в школьной библиотеке.

Вот так безжалостно Марфуша выбила из Маклакова всю его любовь в одно мгновение. А ведь он по ней искренне сох и во время уроков то и дело украдкой пялился на первую парту, где Марфуша старательно склонялась над своей тетрадью, и золотистая прядка, выбившаяся из косы, падала ей на щёку. Она вообще была старательной, Марфуша, а потому отличницей, Маклаков же был раздолбаем и троечником.

Тем не менее, уже в институте у него обнаружились недюжинные способности к предпринимательству. Предпринимать он начал уже на излёте третьего курса: сперва спекулировал акциями разных ООО, а потом замахнулся даже на постройку финансовой пирамиды в городских масштабах. Он ухитрился выскочить из этой аферы не только без проблем, но и с немалым наваром и, кроме того, завёл уйму полезных связей в самых разнообразных кругах — от чиновников до «братков». Поэтому, закончив институт, он закономерно заделался чэпэшником, то бишь частным предпринимателем, и пробовал себя во всевозможных законных и полузаконных сферах деятельности, приносящих бабло, покуда не остановился на рекламном деле.

Не мудрствуя лукаво, он назвал новорождённое агентство — «Вита», в честь себя, любимого, и принялся методически его раскручивать.

И раскрутил. Спустя восемь лет под его началом была целая толпа дизайнеров и агентов, впахивавших сдельно, то есть не состоявших в штате, ибо Маклаков не собирался платить за них налоги родному государству. Даже его бухгалтер, и тот был привлечён со стороны и числился за каким-то другим ООО. Единственной правильно и по закону оформленной галерной рабыней, как она сама себя называла, и менеджером по всему была Марфушина.

Анька Марфушина, Марфуша, бывшая маклаковская одноклассница.

За десять лет, прошедших после окончания института, Маклаков сменил подряд трёх жён, как султан из древней песни и завёл от одной из них сына Вовку, которого добросовестно содержал и выгуливал по воскресеньям в детском парке.

И теперь он считал, как тот же султан из песни, что гораздо лучше совсем без жены, - намного лучше с любой стороны.

Он никогда не считал себя таким уж красавчиком, но, как сам довольно признавался, кроме собственно хуя, у него имелась ещё и охуенная харизма. Хотя вообще-то Маклаков, чернявый и смуглый, со сломанным в отроческой драке носом и нахальной ухмылкой, сильно смахивал на какого-то казака-разбойника. Или на махновца с Гуляй-поля.

Марфуша же давно являлась счастливой матерью дочки-подростка и супругой Ильи Орлова, за которого выскочила ещё в институте. Выскочив, она, конечно, сменила фамилию, которая стала звучать гораздо красивее и даже по-геройски. Но для Маклакова Анька так и осталась Марфушей. Не Орлицей же её звать, в самом-то деле!

Время от времени все они, то есть Маклаков и его очередная пассия, а также Марфуша со своим Орловым, встречались на маклаковской даче и жарили там шашлыки под коньяк и мартини.

Маклаков привык к тому, что Марфуша всегда находится при нём, как правая или левая рука, нога или другая часть организма. И что она выполнит любое его поручение, даже не имеющее отношения к её непосредственным должностным обязанностям. Хотя она, конечно, будет при этом ворчать, зудеть и называть Маклакова узурпатором и капиталистом. Впрочем, он всегда платил ей щедро, очень щедро. На Марфушиной зарплате он не сэкономил ни разу за все восемь лет существования агентства, которое они с Марфушей вместе раскрутили.

И вот в один не самый прекрасный день Маклаков сошёл с ума – иначе никак не скажешь.

Какая досада, как говорила фрекен Бок, поливая водой из душа свою макушку.

Маклаков с Марфушей как раз сидели в кафешке через дорогу от «Виты» и обсуждали новый, достаточно обширный заказ от некоего капризного, но крутого «строителя», то есть владельца фирмы стройматериалов. Обсуждали-обсуждали, а потом Маклаков взглянул на Марфушу и внезапно обомлел.

Размешивая сахар в своей чашке с зелёным чаем — другого она не признавала — и упоенно что-то трындя, Марфуша была… прекрасна. Как видение, другого слова Маклаков подобрать не смог.

Солнце пронизывало насквозь её золотистые волосы, окружившие нежное тонкое лицо сияющим ореолом. Как на картинах каких-нибудь прерафаэлитов, изображавших Мадонну. И, взглянув на Марфушу, Маклаков вновь стал тем двенадцатилетним шалопаем, который сидел и завороженно пялился на отличницу в первом ряду, никого и ничего более вокруг себя не замечая.

Конечно, превратившись за последние годы в весьма разборчивого ценителя женской красоты, то есть, откровенно говоря, в кобеля и бабоукладчика, он не раз отмечал при виде Марфуши, что задница у неё вполне ебабельная… или что новая кофточка классно открывает её сиськи третьего размера, а значит, надо непременно напустить Марфушу на важного клиента, чтобы тот распустил слюни и перестал возгудать по поводу возросшей стоимости расходников на заказанные им наружные баннеры.

Но то чувство, с которым Маклаков сейчас взирал на размешивающую чай Марфушу, было чем-то совершенно другим.

Оно было каким-то чистым сопливым восторгом. Умилением даже.

Как в песне у Лозы: «Что-то подымается, не в штанах, конечно же, а в моей душе…»

Маклаков Лозу любил и часто, будучи поддатым, пел его песни под гитару.

— Ты чего на меня так смотришь? — недоумённо спросила уже допившая свой чай Марфуша, вырвав Маклакова из глубин его странного ступора, и обеспокоенно полезла в сумочку. — Если я пирожным перемазалась, то так и скажи.

Она достала из сумочки зеркальце и принялась тревожно себя осматривать.

— Нормально всё с тобой, — очнувшись, заверил её Маклаков. — Я просто задумался, не предложить ли строителю ещё растяжку поперёк Металлургов безвозмездным бонусом, если он будет артачиться.

Марфуша задумчиво выпятила губы, превратившись в утёнка. Очень милого утёнка, надо сказать. У Маклакова прямо сердце дрогнуло всё от того же дурацкого умиления.

И вдруг она прыснула:

— Нас со стороны послушать, так мы чёрт-те-что обсуждаем, Вит! Растяжка строителя бонусом через Металлургов! Ой, не могу!

— Профдеформация, — Маклаков нехотя ухмыльнулся и поднялся из-за столика. — Пошли, Марфуша, растянем его уже, что ли, как следует.

Личностная деформация самого Маклакова на этом, однако, не закончилась. Напротив, она продолжала расти и шириться, превращая его в натурального недоумка, распускающего розовые слюни, что Маклакова несказанно бесило, надо отметить.

Но он ничего не мог с собой поделать.

Ему этого хотелось! Ему хотелось непрестанно смотреть на Марфушу, любоваться ею, как японец — цветущей сакурой. Делать что-то, чтобы она побольше улыбалась и радовалась. Оградить её от нудных, раздражённых, капризных мудаков-заказчиков. Дарить ей подарки. Платить ей, блин, втрое больше. Отдавать ей всю выручку, чёрт побери!

Решительно, Маклаков впал в детство и сошёл с ума, какая досада!

Самым смешным было то, что он прекрасно осознавал всю безнадёжность этой нелепой детской влюблённости. Марфуша абсолютно не воспринимала его, как мужика, хотя не раз подтрунивала над его кобелизмом. Кроме того, она была безнадёжно семейной и чересчур правильной, чтобы Маклаков мог надеяться на адюльтер. Так что адюльтера он вообще не ждал. И даже не мечтал о нём, просто пребывал в таком вот угорелом состоянии.

Альцгеймер подкрался незаметно. Не песец, но пришёл.

Это состояние мозговылета, как мрачно называл его Маклаков, началось с того памятного чаепития в кафе через дорогу от «Виты» и продолжалось почти два с половиной месяца.

Тем временем супруг с геройской фамилией Орлов Марфушу бросил.

Выяснилось это не сразу. Марфуша именно что по-геройски скрывала абсолютно всё, с её семьей произошедшее. На телефоне целыми днями не висела, в истериках не билась, с бухгалтершей Светочкой или ещё с кем-либо мужнину подлянку по углам не обсуждала. Но похудела, побледнела и улыбалась реже и вымученнее.

Маклаков же, пребывая в состоянии мозговылета, это безобразие заметил с первой же минуты, ужасно взволновался и, не зная причины — Марфуша же молчала, как партизанка! — начал в панике думать, что у той какие-то проблемы со здоровьем. О чём и заявил ей, не вытерпев пытки неизвестностью, как-то вечером, когда они вдвоём сидели на кухоньке опустевшего агентства. Марфуша домой не торопилась, дочка Ева была у неё в летнем лагере, ну а Маклаков не торопился тем более.

— Ты мне не нравишься, Марфа, — сурово заявил он, глядя на её опущенные ресницы. Она опять, как тогда в кафе, рассеянно размешивала чай и витала в облаках. — Ты не… не заболела ли? А, Марфа?

Голос его против воли дрогнул. Здоровье бывших жён и пассий Маклакова никогда так не волновало.

Усмехнувшись — не улыбнувшись! — Марфуша подняла на него какие-то затравленные глаза и выпалила:

— А я никому не нравлюсь, Маклаков, как выяснилось. Даже Илье.

Сказав это, она залпом осушила свою чашку с зелёным чаем, словно это был коньяк.

Маклаков оторопел.

— В каком это смысле? — после паузы осторожно поинтересовался он.

— Ты бросил столько баб и не знаешь, в каком смысле? — отчеканила Марфуша, уничтожающе глядя на него. — В прямом. Нашёл другую. Молодую. Ай-нэ-нэ, молода-ая… Девятнадцатилетнюю. У себя в универе. И тю-тю!

Муж Марфуши был замдекана в универе, не в том, который они все закончили, а в другом. Педагогическом. Педвуз — цветник и рай для бабника.

— Э-э-э… — промямлил Маклаков. Он абсолютно не представлял, что говорить. — Ну… это… Марфа, ты так не переживай. Он побесится и… того… вернётся.
Теперь Марфуша рассмеялась металлическим звенящим смехом, всё так же свирепо уставившись на Маклакова:

— Ты к кому-нибудь вернулся, психолог?

Прозвучало это как «пыссихолух».

Маклаков в замешательстве откашлялся и открыл рот, но Марфуша его не слушала.

— Он уже на развод подал. В суд то есть, — с горечью продолжала она, уставившись теперь в свою пустую чашку. — Нет, не потому, что я его держать собираюсь или квартиру отсуживать. Он, кстати, сразу к той ушёл… к Альбине. Так её зовут. Он благородный Атос, — она опять нехорошо усмехнулась. — А через суд — это из-за Евки, из-за того, что она несовершеннолетняя, так положено. Хотя Илья от алиментов не отказывается.

— Мудак он, хоть и не отказывается, — сипло сказал Маклаков и даже поёжился, когда Марфуша подняла на него затравленный, замученный взгляд. — Ну да, и я мудак, — сокрушённо согласился он.

Алименты на Вовку он, конечно, тоже добросовестно платил и знал, что «так положено». Но со всеми своими жёнами и пассиями расставался легко. Они не караулили его у офиса, не обрывали телефон, не бросались на него с кулаками. Всё было как-то… бесстрастно.

Маклакову вдруг даже стало обидно. Вон как Марфуша убивается по своему говняному орлу! По Маклакову никто так не убивался… как не убивался и он. Никогда.

Он снова озадаченно посмотрел на склоненную золотистую голову Марфуши. Да она, ебать-копать, была самой лучшей бабой в мире и так уродовалась из-за какого-то козла?!

— Когда он свалил? — глухо спросил Маклаков.

— Первого июня, в день защиты детей, — пробормотала Марфуша и глубоко вздохнула, опустив плечи.

Узкие плечи. Хрупкие.

У Маклакова прямо сердце заболело.

— Знаешь, что, Марфа? А поехали ко мне на дачу, — решительно скомандовал он, вставая с места и отодвигая стул. — Нажрёмся в умат, по-братски. Песен поорём. Обсудим, какие бабы бляди и какие мужики мудаки. Легче станет, отвечаю.

У Марфуши открылся рот, словно у птенца. Она, не мигая, уставилась на Маклакова своими серыми, в золотых крапинках, глазами. А потом вдруг медленно заулыбалась. Уголки её бледных губ поползли кверху, и это была уже самая настоящая, не вымученная улыбка. И уж тем более не ядовитая усмешка, слава тебе, Господи.

— Неудобно, — тем не менее, слабо воспротивилась она. — И потом… я не люблю пить, ты же знаешь.

— Это не пьянка, это терапия, — внушительно заверил Маклаков. Он несказанно возрадовался: Марфуша стала наконец похожа на себя прежнюю, а не на какую-то немощную тень… отца Гамлета! — Поехали. Поехали, поехали!

«И махнул рукой…»

Они набрали продуктов в ближайшем магазине. Марфуша стеснительно дёргала Маклакова за рукав, когда тот, по её мнению, слишком уж шиковал, но Маклаков не обращал на это ни малейшего внимания. Вдвоём, тет на тет, как говорится, они ещё никогда не бухали. Повода не было. И Маклаков мысленно благословлял козла-Орла за этот повод, старательно отпихивая в сторону вполне резонную мысль о том, что грядёт его, Маклакова, звёздный час.

Мысль эта, как ни странно, казалась ему пошлой и даже дикой. Учитывая маклаковский богатый опыт на сексуальной ниве, это действительно было странным, но вдаваться в рефлексии Маклаков не желал. Он подъехал к даче, лихо распахнул ворота и загнал джип в гараж. Выгрузив предварительно продукты и Марфушу, которая, судя по испуганно округлившимся глазам, стремалась не меньше него.

Не давая опомниться ни себе, ни ей, Маклаков так же стремительно повёл её в дом, где, к счастью, не было такого уж свинюшника: Маклаков вообще любил порядок и в своё отсутствие за домом просил присматривать соседку Марью Филипповну, которой оставлял ключи от ворот и от входной двери.

— Кухня в вашем распоряжении, миледи! — весело объявил он, проворно выгружая припасы на кухонный стол и в холодильник.

Он деловито проверил газовую плиту, мойку — всё было в полной исправности, газ горел, мойка не протекала, — и возвестил:

— Пойду-ка я сауну пока налажу. Чтоб прогрелась.

— Са… сауну? — пролепетала Марфуша, ошарашенно глядя на него. — Может, не надо?

Во время давнишних семейных посиделок на маклаковской даче в сауне они ни разу совместно не парились. Маклакова тогда удерживало от этого… что? Да, пожалуй, целомудренность Марфуши. Заметная невооружённым глазом, а вооружённым — тем более.

— Марфа! — Маклаков укоризненно покачал головой. — Сауна — это просто финская баня, и всё. Отнюдь не синоним борделя. Давай не будем уподобляться. Мы будем париться, как братаны, кирять, как братаны, и наконец…

Он запнулся, увидев, что Марфуша замерла, словно заяц, застуканный охотником под кустом.

— Будем спать, как братаны, в обнимку под столом, — решительно закончил он. — Так что, братан, накрывай поляну, а я пойду пока, печку раскочегарю.

Он поспешно сошёл с крыльца, стараясь не думать о том, почему у Марфуши вдруг появились в голове «этакие» мысли. Его собственная голова ему тоже категорически не нравилась. Поэтому он с похвальным рвением занялся растопкой печи и подготовкой сауны к работе, что его хоть немного отвлекло. Он вообще любил это дело, обустраивать парильню: чтобы пар был какой надо, и махровые полотенца, и травяной настой, и всякие прибамбасы типа войлочных будёновок.

Он не сомневался, что Марфуша вдвоём с ним париться не будет, максимум — посидит в простыне у бассейна. Бассейном своим, хоть и маленьким, Маклаков гордился. Вообще в своё время он возюкался с этой сауной чуть ли не всё лето, но результат того стоил.

В общем, он заботливо приготовил всё, что было нужно для парилки, включая мыльно-рыльные принадлежности, и почапал к дому. К кухне, откуда уже неслись вкусные запахи: Марфуша отвлекалась по-своему.

Отвлекаться-то отвлекалась, но на вошедшего Маклакова опять уставилась с настороженностью, словно лань из чащи леса на приближающегося волка.

Маклаков постарался выбросить из головы волчье-охотничий винегрет. Он плотоядно посмотрел на накрытый стол и максимально неплотоядно — на Марфушу. И бодро воскликнул, как какой-нибудь дед Пахом:

— Баня парит, баня правит, баня всё поправит! Но бухать в бане вредно, поэтому мы начнём сейчас, чуток возьмём с собой, вернёмся и продолжим банкет. Лады?

Марфуша помедлила и кивнула. Она вообще сегодня была немногословна.

— Всё, хватит гнуть спину у плиты, долой домашнее рабство! — распорядился Маклаков, подставляя ей стул. — Мартини? Коньяк?

— Коньяк! — решительно сказала Марфуша.

Коньяк оказал на неё как раз то действие, которого жаждал Маклаков. Она раскраснелась и расслабилась, поудобнее расположившись на стуле. Маклаков втихаря любовался её румяными щеками, завитушками у висков и точёным профилем.

— Твой Илья — просто дебил, — ляпнул он неожиданно для себя. — Даже не мудак, просто полный дебил.

Марфуша перестала улыбаться и отрицательно покачала головой:

— Я уже старая, Вит. И он знает меня наизусть. Вдоль и поперёк. Мы прожили вместе тринадцать лет. Евке одиннадцать в марте исполнилось. Никакой романтики, ничего. Рутина. Я ему просто… приелась, вот и всё.

Она пожала плечами прямо-таки виновато.

— Минуточку, — властно отчеканил Маклаков и нахмурился. — Оставим самоуничижение! Ты ему, значит, приелась, козлу такому. Свежачка ему захотелось, — он поднял ладонь. — Цыть, Марфа, пока что говорю я. Ну, а он тебе что, не приелся? Ты его не выучила наизусть? Он до сих пор сложен, как Аполлон, и трахается, как Рокко Сиффреди?

Марфа обалдело воззрилась на него своими серыми очами и вдруг прыснула:

— Ну ты сказа-ал!

— А-а, значит, нет? Не Аполлон и не Рокко? То-то же, — Маклаков, очень довольный собой, допил свою рюмку и приналёг на грибочки. — Посмотри на это с другой стороны, вот и всё.

«Ты можешь отомстить ему со мной», — чуть было не брякнул он и заткнул себе рот куском буженины.

— А ты почему менял своих баб, Маклаков? — с любопытством осведомилась Марфуша, опираясь подбородком на руку.

Буженина попала Маклакову не в то горло.

— Честно скажу, Марфа, — откашлявшись, просипел он, — я тоже мудак, сраный сластолюбец… и я ни одну из них не любил. Впрочем, как и они — меня, вот так-то, — грустно добавил он, махнул рукой и налил себе квасу из графина, куда Марфуша зачем-то его перелила.

— Но ты же им признавался, наверное, в любви. Клялся… — задумчиво протянула та, продолжая разглядывать Маклакова, как Дарвин — пойманного орангутанга. — Думал, что любишь?

— Это всё поэзия, — пробурчал Маклаков, срываясь с места. Он уже не мог сидеть. — Сраная романтика. Быстро выветривается. Фюить, и нету! — он покрутил рукой в воздухе и взял со стола графин с квасом, бутылку с коньяком и тарелку с котлетами.
Марфуша продолжала внимательно на него зырить, чем, честно говоря, немало смущала.

— Я пошёл на первый пар, — не давая воли смущению, деловито объявил Маклаков. — Выдвигайся минут через двадцать, я к тому времени парилку освобожу. Там всё готово: полотенца и прочее добро. Встретимся у бассейна, в простынях, как привидения с мотором, дикие, но симпатишные.

Он скорчил зверскую гримасу, и Марфуша рассмеялась с явным облегчением. Она наверняка ожидала, что Маклаков вот-вот станет на неё покушаться. Гнусно приставать, соблазнять, склонять к разврату.

Он бы поприставал, конечно. Если бы это была не Марфуша!

…Пар получился знатный, но Маклакову и париться-то толком не хотелось. Он, в конце концов, не париться собирался, а проводить с Марфой сеанс психотерапии! Окунувшись в бассейн и издав приличествующий случаю вопль, он добросовестно замотался в простыню, как римский патриций, и сел на деревянную скамью, прилежно дожидаясь Марфушу.

Опять, как в песне у Лозы: «Закурил махорочку, начинаю ждать».

Маклаков успел осушить почти весь графин с квасом, сосредоточенно прислушиваясь ко звукам, доносившимся из парилки. К коньяку он больше не притрагивался — одна мысль о том, что за тонкой перегородкой находится совершенно голая Марфуша, сразила его наповал безо всякого коньяка.

Наконец Марфуша выскользнула из парилки и подошла к бассейну, сторожко ступая босыми ногами по деревянному полу — как и Маклаков, в простыне, закрученной узлом над грудью. Раскрасневшаяся, с липнувшими к лицу и шее кудряшками. Стройная. Длинноногая.

Лань.

Илья Орлов всё-таки был зажравшимся идиотом. Приелась ему, видите ли, Марфуша за тринадцать лет! Маклакову она и за сотню лет не приелась бы.

— Держу пари, ты ему никогда не изменяла, своему ослу, — буркнул Маклаков, следуя логике своих размышлений, и тут же спохватился. — То есть орлу. Извини, это не моё дело. Это всё коньяк. И пар. Пар горячий развяжет язык... — неловко пропел он.

Он соврал. Всё, что касалось Марфуши, было его делом, и точка!

Марфуша почему-то не удивилась его пассажу и не рассердилась. Она присела на скамью рядом с ним и легко сказала:

— Да. Не изменяла. И он у меня был первый. Я дура?

— Ты святая, — хмуро буркнул Маклаков, глядя вниз, на её босые ступни, маленькие и розовые, как у девочки, с высоким изящным подъёмом. Ему вдруг захотелось взять их в горсть и прижаться губами к тонким щиколоткам.

Господи Боже, он просто сам себя не узнавал!

— Окунись в бассейн уже, Марфа, — строго велел он, переводя взгляд куда-то в угол и старательно размышляя о том, не пора ли поменять там декоративные реечки. Износились. — Я не смотрю.

Он ждал, что Марфуша будет смущённо отнекиваться, но услышал только лёгкое шуршание ткани, в потом всплеск.

Да, реечки определённо следовало сменить. У того клиента, хозяина фирмы стройматериалов, наверняка должны были быть подходящие. Возможно, стоило взять с него часть оплаты реечками. Он…

Он подскочил, когда на его голое колено легла маленькая мокрая рука.

Окаянная Марфуша подобралась прямо к нему и зырила на него из воды своими серыми глазами, голая и бесстыжая, как русалка.

И лапала его за коленку!

Грудь у неё точно была третьего размера. Русалочья. Нежная и округлая. С яркими сосками. Ниже Маклаков не смотрел, боясь потерять остатки рассудка.

Только грудь. И глаза — громадные, завораживающе ведьмовские.

— С ума ты, что ли, сошла, Марфа? — простонал Маклаков, судорожно дёргая коленкой.

— Я тебя не… не возбуждаю? — тихо спросила Марфуша. Глаза её стали ещё больше, просто омуты какие-то. — Не нравлюсь тебе?

Её вторая рука легла на второе маклаковское колено, и Маклаков жалобно взвыл:

— Марфа! Прекрати!

У него всё внутри задрожало, а снаружи взвилось, как пиратский флаг на мачте. Он попытался вскочить, но Марфуша высунулась из воды, как истая русалка, как грёбаная наяда, и самым наглым образом навалилась ему на колени, продолжая зырить снизу вверх своими колдунскими очами.

— Ты мне обещал сеанс психотерапии, Маклаков, — объявила она бестрепетно. — Дружеский и братский. Вот и трахни меня по-братски и по-дружески. Заткнись! — она вдруг нагнулась и цапнула Маклакова зубами прямо за его несчастную коленку. И снова вскинула растрёпанную голову. — Заткнись, пока цел, и не усугубляй! Не усугубляй мой комплекс неполноценности! А то я окончательно решу, что старая, страшная и никому не нужная.

— Это шантаж… — прохрипел Маклаков, зачарованно глядя ей в глаза и совершенно перестав соображать. Он понимал только, что простыня на нём ниже пояса уже вздыбилась верблюжьим горбом, и как раз туда прокрадывалась нахальная Марфушина ладошка. — О-ой…

— Ого… — охнула Марфуша, найдя искомое.

Член Маклакова гордо разметал простыню и воздвигся в точности, как пиратская мачта.

Грот-мачта!

А Марфуша брала его на абордаж!

Она наклонила голову и провела по нему снизу доверху мягким горячим языком, продолжая крепко удерживать Маклакова за колени. И если бы она его не держала, он бы, наверное, рухнул прямо в бассейн.

И утонул.

— А мне никогда раньше не нравилось это делать, — мечтательно поведала бесстыжая Марфуша, на минуту оторвавшись от его загоревшегося адским огнём члена. — А сейчас почему-то хочется...

Маклаков беспомощно замычал и задёргался, когда её кудрявая голова снова склонилась над его пахом.

— Марфа… пожалуйста… Боже… — прошептал он, как девочка в каком-нибудь «рашен порно». — Я не собирался тебя трахать. Я ничего не приготовил. У меня тут этого... всего... то есть ничего нет. Прости.

— Маклако-ов, — протянула Марфа, оторвавшись от него, и рефлекторно облизала губы. — Ты о чём? У тебя нет презервативов? Ты правда не собирался..?

Маклаков так замотал головой, что потерял равновесие и откинулся назад, едва не грохнувшись с лавки. Ему пришлось сползти на пол, упершись локтями в сырые доски.

— Я даже и подумать… не смел… — беспомощно пробормотал он. — Я идиот, да?

Глаза у Марфуши заблестели так, словно она собиралась заплакать.

— Всё равно, — твёрдо сказала она, помолчав несколько мгновений. — Я тебя хочу вот прям щас, — он выдохнула это в одно слово, едва слышно, и её пухлые, щедрые губы сжались в узкую полоску. — Не смей отлынивать, понял?

Какое там «отлынивать»?! Больше всего Маклаков боялся, что он позорно кончит «вотпрямщас», в простыню или в узкую горячую ладошку ополоумевшей Марфуши.

— Ты мне доверяешь? — еле выговорил Маклаков, а потом добавил совершенно неромантично: — Я… вытащу вовремя, не беспокойся… и… я чистый, честно. Без СПИДа и этих… зэпэпэпэ, клянусь. Я потом сдам анализы и принесу тебе справку, чтобы ты…

На этом патетическом месте член Маклакова снова оказался у Марфуши во рту. Маклаков застонал в голос, забился и умер. Ну или почти.

Когда он воскрес, отдышался и виновато покосился на Марфушу сквозь ресницы, сердце у него скакало, как бешеное, а Марфуша даже не отплёвывалась. Она облизывалась и выглядела очень довольной и очень удивлённой.

— Как интересно… — задумчиво сказала она. — Ты знаешь, я вот раньше никогда…

Маклаков зарычал, стремительно вскочил и так же стремительно опрокинул эту неофитку на скользкий бортик бассейна.

— Отдарок за подарок, — грозно заявил он, целуя её перепуганно зажмурившиеся глаза.

Теперь он не боялся, что кончит раньше времени, он боялся, что растает, как мороженое, погружаясь в горячую влагу её тела. Марфуша была узкой и тесной, как девственница, и Маклаков уткнулся лбом в её вспотевший лоб, прошептав по-дурацки:

— Тебе не больно?

— С ума… сошёл? — выдохнула она ему в ухо, поднимая колени и обхватывая ими его бока.

А потом им обоим стало не до разговоров.

Когда Маклаков снова отдышался, он в первую очередь сказал:

— Я тебя твоему орлу ослиному больше не отдам. Хватит, наотдавался!

Марфуша открыла рот, но Маклаков быстро заткнул его. Губами.

А потом во вторую очередь сказал:

— Я его на дуэль вызову. Молчи, Марфа! Я тебя почти двадцать пять лет ждал, как в царской армии. Не было его у тебя, этого твоего Орлова. Не было и не будет. Ты всегда была моя.

Марфуша шмыгнула носом и пробормотала:

— Кто-то тут распинался не так давно про… — она закатила глаза, припоминая: — Про поэзию и сраную романтику. Кто это был, а, Маклаков?

— Но это же я не про тебя говорил, — озадаченно отозвался Маклаков. — Разве это поэзия, что я тебя двадцать пять лет ждал? Это же сущая правда!

Он решительно не понимал, как можно не понимать такой простой вещи.

@темы: гет, фики, ФБ-2015, Русреал

Разная индейщина, которая мне была и будет дорога, как ничто другое...

Название: Война идёт
Автор: sillvercat
Бета: [L]опечатка интеллекта[/L]
Размер: драббл, 710 слов
Пейринг/Персонажи: Рассел Минс, Джейк Уайткроу
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: США, 1973 год. В ночь накануне начала осады посёлка Вундед-Ни в резервации Пайн-Родж, штат Южная Дакота, объявленного Свободной Индейской территорией, Рассел Минс, лидер Движения американских индейцев, вспоминает о том, что было здесь восемьдесят три года назад
Примечание:
О восстании индейцев в Вундед-Ни 1973 года можно прочитать здесь и здесь.
О бойне в Вундед-Ни 1890 года можно прочитать здесь.
Голоссарий: васичу — белые; Вакан Танка — Великая Тайна, верховное божество на языке лакота; ваштело — хорошо, здорово
Предупреждение: неграфичное описание смертей
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205111823.htm?oam#more2




Он сидит и курит на бруствере окопа, только что вырытого за церковью. Темно, хоть глаз выколи. Время близится к полуночи, волчье время, волчий месяц февраль, метёт позёмка. Рыть окопы было трудно. Земля прерии промёрзла насквозь, стылая земля Дакоты, над которой несётся, завывая, Уата, северный ветер.

Тогда, почти восемьдесят лет назад, в 1890-м, здесь было ещё холоднее. Он не может не думать об этом. О том, как гибли здесь лакота, люди его крови, гибли под пулями Седьмого кавалерийского полка. Воины, женщины, дряхлые старики, дети. Стоял декабрь, и брошенные в прерии трупы закоченели в причудливых позах. Их притащили сюда, в эту самую церковь, возвышающуюся за его спиной, чтобы потом предать земле.

Вот этой вот мёрзлой, суровой, горькой земле, в которую предстоит лечь и ему. Возможно, уже завтра, когда взойдёт Ви, солнце, и солдаты придут сюда, как в 1890-м. Уже не Седьмой кавалерийский полк, а полиция, ФБР, регулярные армейские части.

Лакота, эти смутьяны, снова посмели восстать!

Он тяжело усмехается, отрешённо глядя перед собой. Сигарета тлеет в его пальцах.

О Вакан, он ведь уехал отсюда совсем ребёнком! Четырехлетним мальцом мать увезла его во Фриско. Там он и вырос — вдали от этих прерий, на улицах, где дрались друг с другом банды подростков, где он научился пить, баловаться «травкой» и дразнить копов. Дурной молокосос.

Когда он впервые осознал, что он — лакота, Ша Вичаша, «красный человек»? Наверное, только в тюрьме, куда закономерно попал в шестнадцать.

Окурок обжигает ему пальцы, и он отбрасывает его.

Сегодня они объявили, что будут держать оборону здесь, в Вундед-Ни, держать до тех пор, пока правительство белых-васичу там, в Вашингтоне, не рассмотрит их требования.

Выполнить триста семьдесят один нарушенный договор США с индейскими племенами. Расследовать все злоупотребления племенного совета и Бюро по делам индейцев здесь, в резервации Пайн-Ридж.

По правде говоря, он не надеется на это.

Он запрокидывает непокрытую голову и пристально всматривается в холодное зимнее небо, полное звёзд. Шункаха Напин — вот как называется это созвездие. Волчье Ожерелье.

Как быстро он вспомнил эти слова, вернувшись сюда! Язык своего народа.

Скоро, очень скоро высокое небо над его головой наполнится треском вертолётных винтов.

Он оглядывается назад.

На старом кладбище, за церковью, высится серый каменный обелиск. На нём выбиты имена, странные для глаз васичу. Лакотские имена, переведённые на язык васичу: Большая Нога, Добрый Медведь, Жёлтая Птица, Чёрный Койот, Гневный Ворон, Мальчик, Который Всегда Терял Свои Мокасины… и ещё пара десятков имён. Остальные не уместились. А всего их было больше трехсот.

Тем декабрьским вьюжным утром солдаты Седьмого кавалерийского конвоировали людей лакота к железной дороге, чтобы отправить их в резервацию. Последних свободных лакота.

У одного из них, молодого воина по имени Шункчинча Сапа, Чёрный Койот, кавалеристы нашли винчестер. Парень спрятал его, он отдал за ружьё несколько лошадей и очень дорожил им. Он вскинул ружьё над головой и принялся громко объяснять, что честно купил его. Солдаты схватили мальчишку, принялись вырывать ружьё у него из рук, и раздался случайный выстрел. Всего один, никого не задевший.

Но в ответ загремели десятки выстрелов. Сотни. И люди лакота, скошенные пулями, от мала до велика, остались на своей земле. В своей земле. Навсегда.

Если он вернулся сюда, чтобы тоже лечь в эту ледяную каменистую землю рядом с ними — с теми, кто погиб здесь почти восемьдесят лет назад, что ж, пусть так, ваштело. Почему бы нет? Ведь всё возвращается к жизни в круге Пета-овихан-кешни, Бесконечного огня.

Он крепче перехватывает винтовку М-16, лежащую у него на коленях, и подымается на ноги.

— Расс! — окликает его сзади взволнованный голос, и он оборачивается. — Они уже идут?

Джейку Уайткроу, Белому Ворону, Канги Ска, всего девятнадцать лет. Даже в темноте видно, как горят его глаза от смятения, возбуждения и невольного страха, который он пытается скрыть.

Он — воин лакота, но в девятнадцать лет страшно умирать!

Рассел крепко сжимает его плечо и улыбается, ободряя.

— Нас покажут во всех телевизорах васичу, парень, по всей стране, по всему миру, — весело говорит он и подмигивает. — Девчонки васичу будут смотреть на тебя и говорить: какой клёвый парень! А потом мы все встретимся снова у Бесконечного огня, Пета-овихан-кешни. Все лакота, кто погиб здесь когда-то. Ваштело!

Губы Джейка вздрагивают, но он широко улыбается в ответ.

Со стороны шоссе доносится рык моторов.
Это идёт война.

* * *
Ни одно требование восставших в Вундед-Ни индейцев не было выполнено.

Всего с 1973 по 1975 год в резервации Пайн-Ридж от рук наёмных убийц и полицейских погибло более ста членов Движения американских индейцев, их друзей и родственников.



Название: Ша Татанка
Автор: sillvercat
Бета: Маленькое добродушное привидение
Размер: мини, 1076 слов
Пейринг/Персонажи: бизон Ша Татанка, белые охотники
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: из бесчисленных бизоньих стад, сотрясавших топотом копыт американские прерии, к началу ХХ века уцелело не более двухсот бизонов..
Примечания:
Единственный мой текст, над которым меня до сих пор на слезу пробивает, да что ж такое...
Вкратце о судьбе американских бизонов можно узнать здесь и здесь.
Предупреждение: смерть главного героя
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205232124.htm?oam#more3




«Охотники за бизонами сделали за последние два года больше для решения острой проблемы индейцев, чем вся регулярная армия за последние 30 лет. Они уничтожают материальную базу индейцев... Пошлите им порох и свинец, коли угодно... и позвольте им убивать, свежевать шкуры и продавать их, пока они не истребят всех бизонов»...

(Из выступления на слушаниях Конгресса США генерала Филиппа Шеридана, 1875 г.)


Красные люди звали его Ша Татанка — Красный Бизон.

Он был стар — так стар, что потерял счёт вёснам. Его шерсть поредела и скаталась, как бурый войлок, отчего огромная рогатая голова казалась особенно большой.

Он оплодотворил десятки и сотни самок и породил бесчисленное множество телят. Годами напролёт он водил за собой сородичей. От топота их копыт сотрясалась земля, и вся прерия от края до края, сколько охватывал взор, была сплошным ковром из косматых спин. О приближении бизонов охотники догадывались ещё до появления стада на горизонте — по облаку пара, выдыхаемого им.

Это было не так давно… но навсегда осталось в прошлом.

Потому что всё изменилось.

...Ша Татанка переступил с ноги на ногу и чуть покачнулся.

В прерии у бизонов почти не было врагов. Толстая шкура служила им бронёй, острые рога и крепкие копыта — грозным оружием, легко противостоящим клыкам волков или пум.

Но были ещё и люди.

Красные люди охотились за Ша Татанкой и его сородичами. Они подкарауливали бизонов с луками и стрелами, они знали, куда целиться, чтобы наверняка пробить толстую грубую шкуру и попасть в сердце. Но когда мохнатый великан оказывался повержен, они подходили к нему с Песней Смерти на устах, испрашивая прощения за то, что пролили его кровь, оборвали жизнь.

Красные люди брали от бизонов всё, что нужно было для поддержания их собственной жизни на просторах прерий: мясо — для еды, шкуры — для изготовления одеял, одежд и шатров, жилы — для верёвок, полые кости — для посуды, помёт — для топлива в своих очагах. И они убивали ровно столько бизонов, сколько требовалось для того, чтобы выжить. Они щадили бизонов, ведь во всех живых существах течёт одна кровь — красная, все они — дети Вакан Танки, Великого и Таинственного, давшего жизнь всему сущему под небом-Скан.

Но пришли иные люди — пришли со стороны восходящего солнца. Их кожа была белой, как брюхо снулой рыбы, выброшенной на берег, а волосы — цвета выгоревшей под солнцем травы. Они вонзили огромные ножи в грудь Матери-Земли, проложили по прерии железную тропу от горизонта до горизонта и начали убивать бизонов из своих гром-ружей — убивать тысячами, тысячами и тысячами.

Убивать, как красных людей.

...Ша Татанка вздрогнул и вскинул косматую голову, подслеповато вглядываясь вдаль. Рядом с ним смирно паслись самка и два телёнка: всё, что осталось от его некогда бесчисленного стада. Он увёл их на запад, ближе к горам, чтобы укрыться там от алчности белых людей, которые были страшнее волков и пум.

Пумы и волки не убивали бизонов для того, чтобы вырезать у них только языки, отрубить рога, содрать шкуры и бросить громадные окровавленные туши гнить под палящим солнцем на поживу стервятникам!

А Ви — Солнце — выбеливало кости и черепа, которых было так много, что из-под них не проглядывала трава…

Стадо Ша Татанки редело на глазах, но он был всё ещё жив, он брёл и брёл по прерии, пропитанной запахом тлена и гари — брёл, подгоняя тех, кто ещё остался с ним, пока маленькое стадо не достигло отрогов Скалистых гор.

Ша Татанка был стар — так стар, что хотел умереть. «Ибо души наши жаждут покоя…» — пелось в Песне Смерти красных людей. Он давно жаждал покоя. Его кости ныли от боли, шкура облезла и обвисла на впалых боках, а неуклюжая голова клонилась под тяжестью рогов. Но он не мог умереть, пока самка с маленькими телятами находилась под его защитой.

Ша Татанка опять с трудом поднял голову и тревожно принюхался, дёрнув ушами. Он не ошибся: ветер донёс до него близкий запах железа и пороха, запах белых людей.

Низко и раскатисто замычав, он заставил самку повернуться к нему и, наклонив голову, ткнул её рогами в бедро, направляя к горам. Телята жались к матери, вертя короткими хвостиками. Маленькая семья Ша Татанки удалялась, но слишком медленно!

Старый бизон ещё раз отрывисто замычал и побежал, хромая. Он и не думал, что ещё способен на бег. Он чувствовал себя как когда-то в молодости — в те давным-давно ушедшие годы, когда рядом с ним мчались по жёсткой траве прерий сотни и сотни его сородичей, сотрясая топотом землю. Большое сердце Ша Татанки билось гулко и неровно. Он мчался прямо на охотников, чтобы отвлечь их от самки с детёнышами, торопившейся скрыться в горах.

Охотники, восседавшие верхом на лошадях, заметили его: сперва раздались их удивлённые и возбуждённые крики, а потом защёлкали выстрелы. Пуля чиркнула по толстой шкуре, не пробив её, но на траву закапала кровь. Ша Татанка всё ускорял свой бег, вынудив перепугавшихся людей рассыпаться в разные стороны и открыть беспорядочную пальбу. Его отчаянный топот сотрясал прерию, как встарь, а сердце ликующе колотилось — до тех пор, пока не разорвалось под ударами сразу нескольких пуль.

Ша Татанка тяжело рухнул на землю, однако его ноги всё ещё подёргивались, словно он продолжал бежать. В его застывших глазах, перевернувшись, отразилось опрокинувшееся над ним бескрайнее небо прерии, по которому стремительно нёсся, подгоняемый ветром, Скан Татанка — белый Небесный Бизон.

Ша Татанка в последний раз вздохнул и легко устремился вслед за ним…

— Этот старик словно взбесился, — растерянно проговорил один из охотников, спешившись и подходя к распростёртому на земле Ша Татанке. — Какой же он огромный! Посмотрите, у него седая шерсть! Ему, наверное, лет сто или того больше...

— Чушь. Буйволы столько не живут, — вмешался другой и сплюнул на траву табачную жвачку.

— За эту здоровенную башку с рогами перекупщики дадут сто долларов, — воодушевлённо перебил их третий, поддев сапогом безжизненную голову Ша Татанки. — Бизонов становится всё меньше — значит, и шкуры, и рога дорожают. Давайте побыстрее освежуем его.

…Самка с прижавшимися к ней телятами неподвижно стояла в тени громадного утёса, до которого ей удалось добраться незамеченной. Её бока тяжело вздымались, голова опустилась. Телята, немного осмелев, принялись щипать траву, а она всё стояла, чутко прислушиваясь к доносившимся с равнины страшным звукам. Наконец она сдвинулась с места и медленно побрела в глубину ущелья, увлекая за собой детей.

Место, куда направил её Ша Татанка, белые люди называли «Йеллоустон».

* * *

В 1883 году было уничтожено последнее крупное стадо бизонов в семьдесят пять тысяч голов. Знаменитый и поныне охотник Баффало Бил убил за сезон четыре с лишним тысячи животных. Через десять лет браконьеры добрались до последних животных. К началу ХХ века уцелело всего лишь несколько сотен бизонов: всё, что осталось от более чем сорокамиллионного стада, всего полсотни лет назад топтавшего североамериканские прерии.

Остаткам некогда огромных стад удалось укрыться в Йеллоустонском национальном парке.

На сегодняшний день в США обитает около двухсот двадцати тысяч бизонов.



Название: Квотербек
Автор: sillvercat
Бета: Маленькое добродушное привидение
Размер: мини, 1090 слов
Пейринг/Персонажи: Питер Вильямс/Кэнайна Биверскин, другие школьники и учителя Абердинской средней школы
Категория: гет
Жанр: драма, мистика, чёрный юмор, десфик
Рейтинг: R
Краткое содержание: «Кэнайна Биверскин приходит в Абердинскую среднюю школу имени Уильяма Гаррисона в начале ноября, ближе ко Дню благодарения. Настырная, надменная и нос дерёт, как и не давалка-скво вовсе. Питер Вильямс точно знает, что она — давалка, все скво такие...»
Примечание: имя героини взято из книги Ф. Бодсворта «Чужак с острова Барра» (автор рекомендует к прочтению); пила майа — спасибо; Канги Скан — Небесный Ворон-покровитель (из языка лакота)
Предупреждение: ненормативная лексика, сленг, русизмы; попытка изнасилования; не самая приятная смерть одного из персонажей
От автора: признаюсь честно, прежде чем ухайдокать героя, хоть он и говнюк, я колебалась...
Я сказала бы, что соционические ТИМы героев: Жуков/f!Горький
Ссылка на ФБ-2015: : fk-2o15.diary.ru/p205741274.htm?oam#more2





Кэнайна Биверскин появилась в Абердинской средней школе имени Гаррисона в канун Дня благодарения. Настырная и надменная — нос дерёт, как и не давалка-скво вовсе.

Питер Вильямс точно знает, что она давалка, все скво такие. Он своими ушами слышал, как отец говорил: все скво, мол, давалки те ещё. Отец тогда как раз пил пиво в гостиной после дежурства и смотрел новости по телику вместе со своими сослуживцами — мистером Мерфи и мистером Пайксом. Отец не ошибается, он же коп.

Питер гордится отцом и тоже мечтает пойти в полицейскую академию после школы и колледжа. Не для того, чтобы служить и защищать, — ещё чего! — а чтобы властвовать.

Чтобы каждая сука знала своё место.

Пит хочет, чтобы и эта гордая сучонка Кэнайна Биверскин знала своё место. А то вон как она выделывается на занятиях: поднимает руку и мелодичным голоском на совершенно правильном английском отвечает на вопросы училки, а эта старая грымза мисс Муди лишь кивает одобрительно!


Мисс Муди может сколько угодно талдычить про толерантность к разным ублюдкам: педикам, ниггерам или краснокожим. Но Питер точно знает, что все они — последний сорт, нелюди. Педики ебутся в жопу — мерзость, даже в Библии запрещённая. Ниггеры воняют: в раздевалке после матча это особенно заметно. Питер уверен, что сам-то он уж точно не воняет. Квотербеки футбольной команды, звёзды Абердинской средней школы не воняют!

Ну а краснокожие — самые последние из распоследнего сорта. Здесь, в Дакоте, всем известно, как они борзеют, если им потакать. Правительство с ними цацкается: отец говорит, что им всякие поблажки положены, налоговые льготы и квоты при поступлении в колледж — если ты «коренной американец», то есть попросту дикарь!

Грязный дикарь.

И эта гордячка Биверскин — просто грязная скво!

Но когда по ночам Питер Вильямс, квотербек футбольной команды и звезда Абердинской средней школы, гоняет в загорелом кулаке свой член (здоровенный, каким и положено быть члену квотербека), перед его зажмуренными в упоении глазами предстаёт вовсе не Марла Хиггинс, белобрысая тёлка, которую он регулярно потрахивает на заднем сиденье отцовского «доджа». И не какая-нибудь грудастая фифа из тех журнальчиков, что он втихаря покупает в аптеке.

Питер видит перед собой гибкую фигуру Кэнайны Биверскин. Её замкнутое смуглое лицо, её тёмные, как смола, глаза, уголки которых чуть приподняты к вискам, её яркий, чётко очерченный рот. Он представляет, как его сперма брызжет на это гордое остроскулое лицо… и в самом деле кончает, закусив нижнюю губу почти до крови. И брезгливо обтирает ладони и живот простынёй.

А утром он, как не раз делал это раньше, улучив момент, толкает Кэнайну Биверскин на шкафчики в коридоре — под одобрительный гогот парней из своей команды. И глумливо наблюдает, как она поднимается на ноги — мгновенным гибким движением, и лицо у неё всё такое же бесстрастно-гордое, замкнутое. Хоть бы раз заплакала или пожаловалась преподам, сука!

Ей будто бы всё равно, что никто и никогда за неё не вступается.

Вот бы облапать её по-настоящему, ухватить за сиськи, торчащие под кофточкой, запустить пятерню под подол длинной скромной юбки и пощупать ляжки…

Святое дерьмо, да он только и думает, что об этой грязной скво, будто запал на неё!

Питер злится на себя и тренируется до изнеможения, чтобы не позориться со стояком, возникающим всякий раз, когда он представляет себе грязную скво Кэнайну Биверскин.

Но ещё больше он злится на неё. На Кэнайну.

И вот однажды ему везёт.


* * *

После тренировки Питер выходит из раздевалки последним, намывшись в душевой до скрипа. Рассеянно приглаживает пятернёй влажные волосы — и вдруг замечает, как из девчачьей раздевалки выскальзывает она.

Кэнайна.

Она, наверное, ходила в тренажёрный зал: Марла как-то болтала, что скво, мол, туда ходит. Питеру это неинтересно. Он понимает только, что они с Кэнайной наконец-то одни в длинном, гулком, пустом коридоре.

Кэнайна только раз взглядывает на него, стремительно разворачивается и бежит к выходу на лестницу, бежит, оскальзываясь на кафеле. Но Питер — квотербек, и он мчится следом, как привык мчаться на поле, и догоняет её парой длинных прыжков.

Он уже ни о чём не думает — думать он разучился, едва почувствовав в своих руках её горячее, отчаянно бьющееся тело. Кэнайна вырывается, как бешеная кошка, не просто кусается, а рвёт его зубами, но к боли он привычен. Он только ликующе смеётся, зажимая ей рот ладонью и втаскивая в свою раздевалку.

Он запирает дверь изнутри. У него есть ключ, как у капитана команды. Правда, ему приходится на минуту выпустить Кэнайну, но он точно знает, что та никуда не денется.

Сейчас он уделает её, как надо, эту паршивую скво, он, квотербек, лучший из лучших! Пусть радуется, тварь!

Питер поворачивается и жадно оглядывает Кэнайну, вжавшуюся в угол у шкафчиков. Она молчит, не просит пощады, не зовёт на помощь. Её чёрные, как сажа, волосы растрёпаны, длинная юбка разорвана по шву. Но в глазах её нет страха, только ненависть.

Питер боится обкончаться раньше времени только от того, что смотрит в эти раскосые яростные глаза. Его прямо-таки колотит от возбуждения, когда он вновь хватает Кэнайну за волосы и наматывает на руку эту густую жёсткую гриву. Вторую руку он наконец запускает под её затрещавшую кофточку и нашаривает грудь с острыми сосками, восторженно щупает её, сопя и задыхаясь.

Несколько секунд он лихорадочно размышляет над тем, что сперва сделать: заставить Кэнайну взять в рот (ну на фиг, ещё откусит!) или повалить её на маты в углу, раздвинуть ляжки и вставить ей как следует, засадить по самые помидоры. Чтобы визжала и корчилась под ним.

Но он откуда-то точно знает, что она не завизжит, эта гордая сучка!

Он на секунду ослабляет хватку — и тут же её колено взлетает, чтобы врезаться ему в пах. Матерясь, Питер успевает увернуться — квотербек! — но Кэнайна тем временем тоже успевает вырваться и отскочить в сторону. Она бросается прочь — не к двери, а к окну раздевалки, и распахивает его настежь.

Питер откровенно ухмыляется: третий этаж, куда она собралась бежать, эта дура? Или она надеется, что он не сумеет ухватить её за жопу?

Продолжая усмехаться и глядеть в её узкие, как лезвия, тёмные глаза, Питер идёт к ней, демонстративно расстёгивая ширинку и оглаживая член, который так налился, что идти больно.

И когда в лицо ему с пронзительным карканьем летит чёрный ветер, он не успевает ни отпрянуть, ни прикрыться руками, хоть и квотербек. Клюв огромного ворона с чудовищной меткостью насквозь пробивает ему правую глазницу и вонзается в мозг.

«Кэнайна, сука, что ты сделала?!» — хочет закричать он, но, рухнув на линолеум к её ногам, успевает прохрипеть только:

— Кэнайна…

Он уже не видит, как она наклоняется над ним, брезгливо вглядываясь в искажённое болью лицо с кровавой дырой на месте правого глаза. Левый, ярко-голубой, изумлённо и мёртво таращится на неё.

Ворон, плавно взмахнув огромными крыльями, вылетает обратно в окно, садится на ветку старого вяза и так же брезгливо вытирает об неё окровавленный клюв.

— Пила майа, Канги Скан, — спокойно говорит ему Кэнайна. Поворачивает в двери ключ и выходит из раздевалки.

@темы: фики, ФБ-2015, американские тексты, индейцы

Ну вот, теперь русские тексты я могу перемежать американщиной, которую люблю не меньше...))

Название: Амазонка
Автор: sillvercat
Бета: OxanaKara, sevasta, Блэй, Маленькое добродушное привидение
Размер: миди, 6480 слов
Пейринг/Персонажи: Чарльз Роджерс/Пегги Уайт, шериф Симмонс, Майк Купер, ковбои и мустанги
Категория: гет
Жанр: дамский роман, драма, hurt/comfort, юмор
Рейтинг: R
Краткое содержание: 1960-е годы, штат мустангов и ковбоев Вайоминг. Пегги Уайт считается здесь королевой родео и любит брать верх над мужчинами. Однажды она нанимается на ранчо, перешедшее по наследству к приезжему недотёпе-очкарику Чарльзу Роджерсу...
Предупреждение: сленг, иногда матерщина))
Примечание: написано по прошлогодней заявке для анона, желавшего почитать про крутую ковгёрл и нескладёху-очкарика) Текст лежал у меня начатым и брошенным больше года. Но неожиданно вырос в миди и даже разросся до спецквеста)
На мой взгляд, парочка Чарльз/Пегги типичные Робеспьер/Гюго!)))
Ссылки на ФБ-2015:
fk-2o15.diary.ru/p205371754.htm?oam#more2
fk-2o15.diary.ru/p205896178.htm?oam#more2

Коллаж:  ginnan



читать дальше
Штат Вайоминг — ковбойский штат, это все знают. Захолустье захолустьем: сплошные горы, прерия, ветер, ковбои и родео.

В этом штате родео Пегги Уайт была королевой родео. Не той сисястой белокурой куклой, которая, сияя улыбкой и цокая каблуками, спускается с трибуны к парню-победителю, чтобы тот вздёрнул её на седло и объехал стадион под восторженные крики зрителей. Нет!

Пегги Уайт была единственной в Вайоминге ковгёрл и страшно этим гордилась. Ей нравилось подчёркивать свою принадлежность к бабью, то есть к слабому полу — слабому, дожидайтесь, как же! Господь от щедрот своих тоже дал ей и сиськи «D» размера, и роскошную копну белокурых кудрей, ниспадавшую до самой задницы. А также глаза, голубые, как вайомингское небо, задорно вздёрнутый нос и белозубую улыбку. Выступая на родео, она расстёгивала свою клетчатую рубашку так, чтобы всем была видна ложбинка между её вызывающе торчащими грудями, и распускала по плечам свою пшеничную гриву. Хотя прекрасно знала, как трудно будет потом расчёсывать пропылённые, свалявшиеся войлоком пряди. Но её до предела заводил возбуждённый рёв сотен мужиков, что сходили с ума при виде неё на забитых до отказа трибунах стадиона.

Она никому не пыталась нарочно доказывать, что баба, мол, может быть круче любого мужика. Пусть такой хренью занимаются всякие недотраханные феминистки, которых развелось немерено в Нью-Йорке да в Вашингтоне. Круче любого мужика могла быть только она, Пегги Уайт.

Она брала верх над мужиками везде, даже в койке, куда заваливала не всякого из тех, кто нарезал вокруг неё круги и пускал слюни. А таковых было превеликое множество на каждом состязании, где она выступала, или на каждом ранчо, где работала. Партнёров Пегги всегда выбирала сама. Сколько баксов было в бумажниках, которыми они размахивали, её не волновало, лишь бы парень был горяч в койке. Обычно она определяла это на танцульках: глаз у неё был намётан, и она редко ошибалась, волоча очередного, смущённого и до одури довольного избранника в свой фургончик под завистливый свист оставшихся за финишным флажком неудачников.

А в фургончике она насмешливо требовала:

— Давай, покажи мне, малыш, на что ты способен!

И тот показывал и доказывал до седьмого пота. Никто не мог похвастаться, что заездил Пегги Уайт до изнеможения. Наоборот, это она всегда рано или поздно оказывалась верхом на парне, оседлав его, будто норовистого жеребца, и порой до синяков стиснув его бока привычными к верховой езде крепкими коленями.

Итак, Пегги Уайт, двадцатипятилетняя вайомингская королева родео, жила привольно и совсем не желала для себя обычной женской участи. Любовь, дети, домик в пригороде, сериалы по телику и шлёпанцы с зайчиками? Ещё чего! Восторженный рёв трибун, горячее тело жеребца между ногами или такое же горячее мужское тело в её полной власти — ничего лучшего она и представить не могла.

Но вот однажды по зиме, как это обычно бывало до наступления поры родео, Пегги нанялась работать на одно богатое ранчо в предгорьях. Она, тоже как обычно, подбилась с баблом и не шибко привередничала, выбирая хозяина. Но тут оказалось, что она промахнулась.

Ранчо Хромого койота, как выяснилось, после смерти старика Роджерса, владевшего им испокон веку, досталось его городскому внуку. Бледному как смерть, тощему очкарику, который был ни бум-бум в разведении скота да и вообще во всей жизни на ранчо. Но, чёрт бы его подрал, он не стал отсиживаться в своём Нью-Йорке и ждать отчётов управляющего Билли Томпсона. Он взял да и притащился сюда, чтобы самолично поглядеть на своё наследство. Возомнил себя хозяином здесь, на вайомингской земле, словно в каком-нибудь вонючем офисе.

Офисная крыса — вот кем он был!

И он не смотрел на Пегги. Вернее, смотрел, но искоса, из-под толстых стёкол своих очков в роговой оправе, когда она впервые вошла в библиотеку хозяйского дома. Там старик Роджерс всегда принимал своих работников, вёл расчёты, бухгалтерию и всё такое. Книг там было много — во все четыре стены, но Пегги сильно сомневалась, что старик Роджерс открывал хоть одну. Ясное дело, купил он их просто для понту. А его внучок-очкарик — Пегги просто глазам своим не поверила, когда вошла в библиотеку! — сидел на старомодной стремянке, уходившей под самый потолок, и самозабвенно читал, погрузившись в какой-то растрёпанный драный том.

Пегги изумлённо закашлялась. Внучок поднял глаза и несколько мгновений так же озадаченно таращился на Пегги, как и она на него.

Пегги считала, что уж ему-то было на что поглазеть. Она специально переоделась в новые джинсы и алую блузку — переоделась сразу после приезда в комнатке рядом с кухней. Увы, её принадлежность к женскому полу отметала для неё всякую возможность жить в одном помещении с остальными ковбоями. Ей всегда приходилось делить комнату либо с кухаркой, либо с экономкой ранчо. А все эти леди обычно бывали по-бабьи болтливы, приставучи и лезли с идиотскими расспросами. Например, о том, почему Пегги не выходит замуж и не заводит ребятишек, разве ей этого не хочется?

Пегги, конечно, обрывала их на полуслове заявлением, что не хочется и не захочется, но тогда начинались охи-ахи и скорбные укоризненные взгляды. Как можно не хотеть детишек?! Даже в Евангелии написано, что нет ничего грустнее бесплодной смоковницы!

Пегги, может быть, и хотела бы завести спиногрыза — обязательно пацана! — но не от кого попало. Какие из раздолбаев-ковбоев отцы? Да и из неё, из Пегги, какая мать? Ведь она больше всего на свете любила мчаться на норовистом жеребце — так, чтобы ветер свистел в ушах! А тут пелёнки да распашонки, провались они! Нет уж, Пегги себе такое ярмо на шею надевать не собиралась.

Итак, очкарик какое-то время обалдело пялился на неё. А потом неловко сполз со стремянки, едва не загремев вниз — Пегги усмехнулась, — бочком-бочком пробрался к столу и промямлил, нервно поправляя очки:

— Добрый вечер, леди. Присаживайтесь, прошу вас. Что вам угодно? Позволите узнать ваше имя? Я Чарльз Роджерс, с вашего позволения.

Леди! С её позволения! Пегги прямо замутило от такого количества приторно-вежливых слов, которые знал наизусть этот зануда.

— Пегги Уайт, — отрывисто сказала она, величественно прошествовав к столу, и уселась в кресло, сунув под нос очкарику бумаги, которые держала в руке, — свои рекомендации от бывших хозяев. Мямлить, выпрашивая работу, она не собиралась. Она знала себе цену, потому что как на стадионе, так и на выпасе могла дать фору кому угодно.

Но очкарик взбесил её до фейерверка перед глазами, когда, буквально на пару минут заглянув в её бумаги, решительно объявил:

— Простите, но я не могу нанять вас, леди. Это не женская работа. А место кухарки у нас на ранчо, как я понимаю, давно занято.

Как он понимает?! Да он ни хрена не понимал!

Пегги так и заявила, взвившись из кресла и упершись кулаками в тугие бока.

— Вы обо мне заботитесь, что ли, хозя-аин? — она издевательски растянула это слово, сверля очкарика свирепым взглядом. — Так я получше любого мужика управлюсь с каким угодно жеребцом или быком… да и с мужиком тоже, если уж на то пошло!

Она пренебрежительно оглядела тощую и длинную, как хлыст, фигуру этого Чарльза Роджерса. Но тот вдруг удивил её, ответив с холодным ехидством, тоже поднявшись из своего кресла:

— Лучше мужика управитесь с мужиком, леди? Это не входит в перечень сельскохозяйственных работ на моём ранчо.

Пегги заморгала и вдруг почувствовала, как щёки заливает жаром. От этого она просто вскипела: никчемному доходяге удалось смутить её, Пегги Уайт, которая никогда за словом в карман не лезла?! Она набрала в грудь побольше воздуха, выставив эту самую грудь вперёд, но тут Чарльз Роджерс произнёс прежним извиняющимся тоном:

— Простите. Это было грубо и пошло сказано. Тем не менее, я придерживаюсь прежней точки зрения: невзирая на ваши отличные рекомендации, я не могу допустить, чтобы молодая леди выполняла у меня на ранчо работу сильного мужчины.

Пегги сосчитала про себя до десяти, протянула руку и выхватила у него свои бумаги. И процедила, сверкнув глазами:

— Зато вы можете допустить, чтобы молодая, как вы выразились, леди скиталась от одного ранчо к другому в поисках работы!

Как оказалось, это был отличный ход, ибо очкарик нахмурил свои едва заметные, бесцветные брови и растерянно пробормотал:

— Вы отправитесь наниматься на другое ранчо, если я вас не возьму?

Пегги закатила глаза и отрезала:

— Нет, наймусь библиотекаршей в приют для брошенных кошечек! Самое лучшее занятие для молодой леди! Да поймите же вы, — она понизила голос, — работа ковбоя — это всё, что я умею делать. И она мне нравится, чёрт вас забери!

Она развернулась и гордо зацокала подковками на каблуках своих сапог, направляясь к двери. Но не успела она взяться за дверную ручку в виде массивной львиной головы с кольцом во рту, как сзади послышался неуверенный голос Чарльза:

— Хорошо, мисс Уайт. Вернее, ничего хорошего, но я вас нанимаю. Только я распоряжусь, чтобы управляющий выделял вам самую лёгкую работу. Например… э-э-э… присматривать за жеребятами.

Пегги снова закатила глаза. Этот знаток коневодства даже не знал, что за жеребятами присматривать не надо, ими занимаются кобылы, присматривать следовало за молодняком, отделённым от матерей. Она слегка кивнула и захлопнула дверь, брякнув кольцом в львином носу. Она всё ещё была раздосадована и кипела от возмущения. Какого дьявола старику Роджерсу вздумалось откинуть копыта!

* * *

Довольно долго Пегги вообще не сталкивалась с новым хозяином, что её весьма радовало. Она исправно выполняла свою работу — управляющий Томпсон действительно приставил её к молодняку, и она, собственно, не возражала. Ей нравились тонконогие создания, весёлые, капризные и любопытные, как любые дети.

По вечерам она рьяно резалась в покер, сидя у общего стола в комнате, отведённой для отдыха ковбоев, и с удовольствием перебрасывалась с ними солёными шуточками. Она видела их горящие вожделением взгляды, да и сама была бы не прочь перепихнуться кое с кем из них. Например, с черноволосым загорелым великаном Джимми Морганом, тоже не спускавшим с неё глаз. Но она по опыту знала, что во время работы лучше не заводить ни с кем никаких шашней, чтобы не вызывать у других парней ревности и лишних пересудов. Для шашней у неё было время родео!

Но до поры родео оставалось ещё месяца четыре, так что ей приходилось волей-неволей поститься. И ей, и ковбоям.

Пару раз Пегги всё-таки столкнулась нос к носу с новым хозяином ранчо. Однажды это случилось на выгоне, где она прогуливала молодняк, а потом — на кухне, где она помогала миссис Уэверли, старой кухарке, лущить бобы. Каждый раз, завидев её, очкарик поспешно отворачивался и скрывался из виду, пробормотав что-то невразумительное. Пегги полагала, что это было приветствие и вопрос о здоровье. Она только ехидно усмехалась, провожая Чарльза Роджерса пренебрежительным взглядом. До чего же никчемушный мозгляк!

Но, как ни странно, управляющий Томпсон, очень толковый старикашка, крепко друживший с покойным Колином Роджерсом, нахваливал его внука и говорил, что тот обучается всему очень быстро и распоряжения, дескать, отдаёт дельные. Деньги попусту не транжирит и в дела вникает усердно, пусть пока и не разбирается в лошадях так, как его дед.

Пегги только фыркала в ответ на такие хвалебные речи. Управляющий вообще любил поболтать, но его байки Пегги слушала с удовольствием. Например, истории о древних индейских духах, якобы обитающих на плоскогорье Красных Змей к востоку от ранчо Роджерсов. Он клялся и божился, что однажды закемарил там у ручья и самолично увидел, что скалы расступились и оттуда выскочил чёрный как смоль, огромный жеребец с развевающейся гривой и горящими глазами. Этот жеребец вроде как едва не затоптал старика, но когда Томпсон очухался и принялся искать проход в скале, откуда выскочил мустанг, то ничего не обнаружил.

— Это всё духи сиу, — многозначительно говорил он, поднимая к потолку костлявый палец.

— Это всё сивушный дух, Билли! — хохотала Пегги.

Старик не обижался. Но вот Чарльз Роджерс, наслушавшись его россказней, однажды предложил отправиться в разведку к Красным Змеям. Плоскогорье, мол, никто толком не изучал. Ковбои в ответ что-то вежливо забормотали, а Пегги совсем невежливо зафыркала. Так что хозяйские планы так и остались планами.

Но тут пропала жеребая кобыла по кличке Ведьма.

Пропала она, конечно, не сама по себе, испарившись из запертой конюшни, а исключительно из-за раздолбайства молодого Гарри Уоткинса. Который вывел её чуток прогуляться на выгон, а сам отправился в кусты «по-большому». Живот у него, видите ли, прихватило! Сидел бы на ранчо в тёплом нужнике, так нет же, он с удобствами расположился в кустах, не обращая внимания на пронизывающий февральский ветер, и зачитался рекламной газеткой. Когда же он этой газеткой подтёрся и вылез из кустов, Ведьмы на выгоне уже не было.

Характерец у неё, надо сказать, был не сахар и не мёд, отсюда и кличка. Но Ведьму огулял призовой жеребец с соседского ранчо Кассиди, и потерять её или жеребёнка ковбои Роджерсов никак не могли. Поэтому поиски начались сразу же, едва балбес Гарри, толком штанов не застегнув, примчался к управляющему.

Однако дурёхи Ведьмы и след простыл, как не бывало её. В ней текла кровь диких мустангов, чутьё и умение скрываться в горах она тоже унаследовала от дикаря-папаши. А тут ещё и буря поднялась…

Пегги, конечно, была в первых рядах тех, кто кинулся выслеживать беглянку. В зимнюю пору на ранчо Роджерсов работало не так уж много ковбоев, поодиночке в заснеженную прерию на ночь глядя мог отправиться только малахольный. Так что всем пришлось разбиться на пары, обшаривая окрестности верхом на лошадях и иногда возвращаясь на ранчо, где всех ждал горячий грог, приготовленный миссис Уэверли.

После одного из таких бесплодных рейдов Пегги и попала в пару с Чарльзом Роджерсом.

Случилось этакое невезение потому, что старый Билли Томпсон выдохся и замёрз, а хозяин, увидев, как он, кашляя, выковыривает из бороды сосульки, решительно заявил, что Билли, мол, должен остаться у очага, а он заменит его в поисковой экспедиции. Всё это было даже смешно, учитывая, что очкарик держался в седле чуть получше мешка с картошкой, и Пегги смеялась бы над этим до упаду, если бы ей не пришлось стать напарницей Роджерса.

Они выехали из ворот ранчо, настороженно косясь друг на друга. Пегги натянула шарф до самого носа, а на лоб надвинула шляпу, под которой была намотана ещё и косынка. Сопли морозить, как Билл, она не собиралась. Чарльз тоже оделся достаточно тепло, насколько она могла судить: в куртку на меху, с капюшоном, а под джинсы наверняка надел такие же меховые кальсоны.

Эта мысль рассмешила Пегги, и она откровенно хмыкнула. А Чарльз, растерянно и рассеянно улыбнувшись ей в ответ, внезапно выпалил:

— А до Красных Змей вы не добирались ещё, мисс Уайт?

— Да не могла эта засранка улизнуть туда, — после паузы уверенно отозвалась Пегги. — Она же на сносях. С чего бы её туда понесло?

А этот умник вдруг взял и заявил:

— Животным свойственно прятаться в укромных местах как перед смертью, так и перед… кхм… продолжением рода.

Пегги уже привычно воздела взор к небу в немой досаде, но ничего интересного там не увидела. Небо тем временем становилось всё чернее и чернее. По-хорошему, им следовало прервать поиски и вернуться на ранчо. Но если дура-Ведьма разродится где-нибудь в прерии посреди снежной бури, жеребёнок точно погибнет.

Чем дольше они рыскали по пустынной безжизненной земле, тем более правдоподобной казалась Пегги абсурдная идея Чарльза насчёт плоскогорья Красных Змей. Наконец она натянула поводья, осадив своего гнедого мерина Саймона, и повернулась к догнавшему её Чарльзу.

Оба они заговорили одновременно и сказали почти одно и то же.

— Надо всё-таки попробовать в Красных Змеях поискать, — сказала Пегги.

— Хорошо бы проверить моё предположение насчёт плоскогорья, — пробормотал Чарльз и неловко снял очки, чтобы протереть их перчаткой.

Пегги ещё раз взглянула в темнеющее небо и решительно направила Саймона к плоскогорью Красных Змей, уже не оборачиваясь на Роджерса. Она не любила попусту болтать, она любила дело делать.


* * *
Когда Пегги и Чарльз добрались до плоскогорья, им пришлось спешиться и вести коней в поводу. Было уже темно, хоть глаз выколи, луна лишь изредка показывалась из-за туч. Благо Пегги видела в темноте, как пума. Ветер свистел в ушах, завывая по-волчьи, и Пегги от души надеялась, что это воет действительно ветер, а не волки. Она нетерпеливо оглянулась на Чарльза, плетущегося по тропинке позади неё. Тот не столько вёл своего рыжего Снукки за собой, сколько сам цеплялся за него. Пегги с тревогой подумала, что этот нелепый очкарик, наверное, ни чёрта не различает в темноте! Ещё не хватало, чтобы он грохнулся тут и сломал ногу или руку. Вот наказание-то…

Она от души пожалела о том, что не шла в паре с богатырём Джимми Морганом… да хоть со стариком Томпсоном или даже с засранцем Гарри, упустившим кобылу! Но нет же, судьба выделила ей этого хлюпика…

Вздохнув, она подождала, покуда хлюпик поравняется с ней, и коротко предложила:

— Если вы вернётесь в седло, я поведу обоих лошадей.

Но Чарльз лишь упрямо замотал головой, хоть и не произнёс ни слова. Замёрз, наверное.

Пегги собралась было посоветовать ему не валять дурака и слушаться, но тут одновременно произошло сразу несколько событий.

Из-за туч показалось бледное пятно луны, и в её мерцающем свете на плоскогорье мелькнула пара тёмных силуэтов, показавшихся Пегги огромными. Один из силуэтов явно принадлежал беглянке Ведьме, но не успела Пегги её позвать, как второй силуэт задвигался, и послышалось резкое, отрывистое, очень злобное ржание.

Жеребец! Громадный вороной жеребец бросился к ним, свирепо визжа, словно стая демонов ада! Так вот к кому сбежала Ведьма…

Но Пегги было не до того, чтобы озвучивать Чарльзу свою догадку. Она только и успела, что схватить его за плечи и дёрнуть в сторону с тропы. Оба смирных, флегматичных мерина, завидев мчащегося к ним страшного чёрного дьявола, вырвали поводья из рук хозяев и кинулись наутёк.

Что ж, Пегги вполне их понимала. Не выпуская Чарльза из объятий, она вместе с ним рухнула в ближайший куст, оказавшийся ежевикой, обледеневшей на ветру, но не менее колючей, чем летом. Адский жеребец, продолжая яростно всхрапывать, пролетел мимо них в попытке догнать улепётывавших во всю прыть Саймона и Снукки.

Когда же стук копыт наконец отдалился, под боком у Пегги раздался жалобный голос Чарльза:

— Прошу прощения, мисс Уайт, не могли бы вы немного отодвинуться? Боюсь, что я разбил очки. Они упали, и я слышал, как что-то хрустнуло, когда вы… когда я… ну, в общем, хрустнуло.

Про возможность подобного несчастья с этим горемыкой Пегги как-то раньше не подумала. Её больше волновала целостность его тощих конечностей. Она мигом подскочила с земли и вгляделась в расстроенное лицо очкарика, который вдруг перестал быть очкариком.

— Это я прошу прощения, — пробурчала она. — Но если бы я не толкнула вас в эту клятую ежевику, бешеный паршивец втоптал бы в тропинку не только ваши очки, но и вас.

Она протянула Чарльзу руку, и тот, уцепившись за неё, медленно вылез из куста. Капюшон его куртки упал с головы, из ворота торчала тонкая голая шея, он близоруко щурился и выглядел похожим на неловкого подростка.

— Хотите шарф? — предложила она и тут же спохватилась, что он может оскорбиться такому предложению. Но Чарльз не оскорбился, только рассеянно улыбнулся и качнул непокрытой головой:

— Спасибо, вы очень добры, но нет. Мне даже жарко стало, честно говоря, когда это животное так быстро пробежало мимо нас.

— Животное пробежало… — пробормотала Пегги и сама стремительно бросилась вверх по тропе, волоча за собой Чарльза. Она, должно быть, спятила, разводя с ним светские беседы, вместо того, чтобы накинуть на засранку Ведьму недоуздок и попытаться отвести её домой!

Но ей тоже стало жарко — вплоть до того, что она расстегнула куртку и сунула в карман шарф, — когда она поняла, что творится с Ведьмой. Кобыла замерла возле большого валуна и тихонько, почти по-человечески кряхтела, расставив задние ноги.

— Ведьма, Ведьма, — дрогнувшим голосом позвала Пегги, приближаясь к ней, и торопливо вытащила из кармана куртки фонарик. Заряд батарей следовало экономить, и потому Пегги берегла старый фонарик на крайний случай. Вот этот случай и наступил.

В тусклом свете блеснули большие, налитые кровью глаза лошади, и она снова заржала — тонко, мучительно и злобно, — а от подножия холма ей немедленно отозвался пронзительным лютым визгом жеребец.

Что за чёрт!

Пегги отчаянно, не по-женски выругалась и затопталась на месте, не зная, что предпринять. По-хорошему, следовало мотать отсюда побыстрее, но как оставить Ведьму на произвол судьбы?!

Чарльз робко потянул её за локоть и встревоженно спросил:

— Что происходит?

Пегги тяжело вздохнула и отрывисто сказала:

— Происходят роды. Ведьма жеребится, но, видимо, что-то идёт не так. Она первородка. Мы не можем увести её отсюда, она просто не дойдёт. Но если поганец, её ухажёр, вернётся, нам конец. Затопчет! Так что я просто не знаю, что делать.

Произнеся это, она поняла, что впервые в жизни говорит эдакое мужику... но разве этот Чарльз Роджерс был мужиком, которому ей стоило бы доказывать свою крутизну?

Пегги встряхнула непокрытой головой. Некогда было размышлять над такой ерундой, следовало немедля что-то предпринять! Она опять обернулась к своей психованной дурёхе-кобыле и внезапно остолбенела, выпучив глаза.


Чарльз Роджерс, неведомо как очутившись около лошади, бережно и настойчиво гладил её по напряжённым раздувшимся бокам и что-то ласково приговаривал. А та стояла как вкопанная и только прядала ушами.

— Больно тебе, девочка? Потерпи, маленькая, потерпи, красавица… — услышала Пегги и сама едва не запрядала ушами от изумления.

Вот где нашёл приют сраный доктор Дулиттл!

Выйдя из столбняка, Пегги резко процедила:

— Если она подпустила вас к себе, ваша красавица, попробуйте сунуть руку ей под хвост и проверить, как там обстоят дела с жеребёнком, мистер Роджерс. Нащупаете там плодный пузырь и две передние ножки — значит, всё в порядке.

Она подумала, что этот недотёпа сорвётся с места и побежит вслед за умотавшим жеребцом, заслышав такое. Но Чарльз обернулся к Пегги, всматриваясь в её лицо широко раскрытыми глазами. Не переставая гладить лошадиный бок, он неуверенно выговорил:

— Тогда мне необходимо продезинфицировать чем-то руки. В прошлом веке большинство женщин, умиравших от родильной горячки, погибли по вине акушерок с немытыми руками.

Второй раз за несколько минут потеряв и обретя дар речи, Пегги только и сказала в ответ:

— Это не женщина, а кобыла, сейчас изобретена чёртова туча всяких антибиотиков, а у меня с собой есть виски. Вот.

И она выхватила из-за пазухи флягу со скотчем.

Успокаивающе коснувшись бока Ведьмы, Чарльз шагнул вперёд и укоризненно произнёс:

— Это не моё дело, мисс Уайт, но позвольте заметить, что женщине негоже употреблять спиртное. Алкоголь затуманивает ей сознание и может сделать её лёгкой добычей для каких-нибудь негодяев.

Пегги вдруг отчаянно захотелось осушить одним глотком половину фляги, но она посмотрела в серьёзное встревоженное лицо Чарльза и выдавила:

— Это я прихватила специально, для дезинфекции. Давайте сюда свои руки, полью.

Чарльз, снова близоруко всмотревшись ей в глаза, с явным облечением кивнул и безмолвно протянул ей сложенные лодочкой узкие ладони.

— У вас подходящая рука для акушерства, — не удержавшись, съязвила Пегги и открутила крышку фляги, а он всё так же серьёзно спросил:

— Вы считаете?

Пегги в очередной раз закатила глаза. Но на душе у неё почему-то стало тепло, как никогда в жизни.

К рассвету Чарльз и Пегги наконец приняли у обессиленной, переставшей брыкаться Ведьмы очень крупного жеребёнка тёмно-серой масти. Чарльз аккуратно опустил его на землю у ног кобылы, прикрыв своей курткой, и без того перемазанной в крови. Впрочем, Ведьма тут же спихнула куртку наземь и принялась вылизывать своё чадо. Теперь надо было ждать выхода последа.

И Чарльз, и Пегги были грязны как прах и вымотаны до предела. Но когда Пегги увидела, как жеребёнок, покачиваясь на подламывающихся ногах, встаёт, чтобы ткнуться мордочкой в материнское вымя, она не выдержала и ликующе рассмеялась.

Рассмеялся и Чарльз. И сам сел на жухлую прошлогоднюю траву.

— Хорошо, что я это увидел, — рассудительно вымолвил он, глядя на Пегги снизу вверх. — Но вот когда я… кхм… засовывал руку в её… кхм… лоно, я радовался, что у меня разбились очки. Абсурдно, правда?

Он доверчиво и рассеянно улыбнулся — Пегги уже знала эту его улыбку.

— Нет, — отрывисто сказала она. — Вовсе не абсурдно. Вы никогда раньше такого не делали, вот и всё. И это из-за меня вы разбили свои очки. А эта дурочка подпустила к себе только вас, потому что вы очень добрый. И…

Она не договорила.

Позади них послышалось шуршание осыпи, и на тропинке появился давешний вороной громила. Выглядел он как конь самого Люцифера! Только что пламя не извергал.

— Счастливый папаша, — по-прежнему мягко проговорил Чарльз, подымаясь на ноги, и шагнул вперёд, загораживая собой Пегги. — Мы не обидим вашу семью, мистер Мустанг. Но мы вынуждены будем забрать их с собой. Видите ли, сейчас стоит зима. Это не самое лучшее время для проживания в прерии, тем более, роженицы и новорождённого. Я уверен, что вы это поймёте.

О Господи Иисусе!

Пегги проглотила слюну. Что он молол, этот малахольный! Но жеребец внимательно слушал, наклонив огромную угловатую голову. Словно понимал всё, что тот ему говорил!

— Если вы захотите, мистер Мустанг, — закончил Чарльз, как ни в чём не бывало, — вы тоже можете пожить до весны в наших конюшнях. Там много вкусного… э-э-э… — он повернулся к Пегги.

— Комбикорма, — ехидно подсказала та. Она уже поняла, что жеребец на них не бросится. Чёрт знает как, но Чарльз Роджерс его утихомирил!

Конь ещё немного постоял, а потом почти по-человечески тряхнул лобастой башкой. Будто извиняясь, он посмотрел ещё раз на Чарльза, на Пегги, на притихшую Ведьму и на жеребёнка, упоенно сосавшего мать. Развернулся и… только они его и видели.

— Свалил. Аллилуйя! — облегчённо подытожила Пегги, плюхаясь на землю. Она нипочём бы не призналась, что внутри у неё всё противно дрожало от испуга. — Этот дьявол её и огулял, шалаву, а вовсе не племенной жеребчик соседей … — она передохнула и, не давая себе сбиться, продолжала: — Старик Томпсон балаболил, что он вышел из индейской скалы. Вон из той! — она махнула рукой в сторону красных скал, освещённых начавшими разгораться лучами утреннего солнца. — Такая чушь…

— Может быть, чушь, а может, и нет, — спокойно возразил Чарльз, присаживаясь рядом с нею. — Я уже понял, что на этой земле может случиться всё, что угодно.

Его некрасивое худое лицо с застенчиво моргавшими глазами оказалось совсем рядом, и Пегги уставилась в эти глаза. Оказывается, они были зелёными!

— Я никогда не решался вот так прямо на вас смотреть, — вдруг признался Чарльз дрогнувшим голосом. — Я вас боялся. Вы такая красивая… храбрая. И очень сильная. Как амазонка. Знаете, были такие женщины.

Пегги зачарованно кивнула, хотя не вполне понимала, о ком он толкует.

— Но мне всегда хотелось вас поцеловать. И сейчас хочется, — решительно продолжал Чарльз, наклоняясь к ней. — Можете меня ударить, если это вас оскорбит.

Его зелёные добрые глаза оказались ещё ближе. И губы. И тёплая рука на её плече.

— Нет, — хрипло вымолвила Пегги. — Не оскорбит. Целуй.

* * *

Спустя год...

В жизни Пегги Роджерс, урождённой Уайт, бывшей вайомингской королевы родео, было не так много событий, о которых она не смогла бы поведать своему мужу Чарльзу.

Она любила неспешные спокойные разговоры с ним в постели после секса или предваряющие секс — любила ничуть не меньше самого секса, потому что за этими разговорами крылось то же, что и за сексом — глубокая любовь.

Она сама, как зачарованная, слушала рассказы Чарльза о том, что он прочитал в книгах — в его голове, казалось ей, была собрана целая библиотека! А он, в свою очередь, обожал, когда она рассказывала ему о разных случаях из своей богатой приключениями жизни, вспоминала о событиях, произошедших с нею во время выступлений на родео или работы на чужих ранчо — событиях смешных, забавных или драматичных.

О своих сексуальных приключениях Пегги, конечно, старалась вообще не упоминать. Лёжа рядом с Чарльзом и глядя в его серьёзные близорукие глаза, она с удивлением думала о себе прежней — лихой пожирательнице мужчин. Ей даже было жалко ту безалаберную девчонку, ещё не знавшую Чарльза Роджерса и тащившую к себе в постель кого ни попадя, будто младенец, который запихивает в рот найденный в песочнице мусор.

Итак, с каждым городишкой на Великих Равнинах у Пегги Роджерс были связаны воспоминания, которыми она могла или не могла поделиться с Чарльзом. И когда он однажды спросил, была ли она когда-нибудь в Мунлайт-Рок, штат Колорадо, она, не задумываясь, ответила:

— Была… пять лет назад. Там хороший стадион.

Но тут же осеклась и помрачнела. Чарльз заметил это и мягко провёл пальцем по её руке от запястья к локтю, а Пегги через силу улыбнулась.

— Там произошло что-то… не очень приятное? — осторожно спросил он.

Они снова лежали в постели, куда забрались непозволительно рано для хозяев ранчо — когда ещё даже темнеть не начало. Но Пегги, будучи на восьмом месяце беременности, ощущала себя уставшей задолго до заката и любила забраться в постель пораньше с миской орехов или печёными яблоками. И у Чарльза выдался свободный от дел и бумаг вечер. Он пришёл в спальню и растянулся рядом с женой на широкой массивной кровати, в чём был, не раздеваясь, и запустил руку в миску с орехами.

А теперь он смотрел на неё вопросительно из-под стёкол очков и ждал ответа.

— Нет, ничего особо страшного, — медленно проговорила Пегги. — Хотя… история, которая там со мной приключилась, была довольно паршивой.

— Если ты не хочешь её рассказывать, не надо, — торопливо перебил её Чарльз и коснулся губами её запястья там, где билась жилка. — Ванессе Мэй Роджерс не стоит слышать того, что расстраивает её мать.

— Мэтью Клайв Роджерс пусть послушает, — немедленно отозвалась Пегги с невольной улыбкой. — Ему полезно узнать о жизни побольше… и пораньше.

Это была их обычная пикировка. Чарльз считал, что родится девочка, и дал ей имя в честь матери и бабушки Пегги, а Пегги безапелляционно утверждала, что в её животе вертится волчком будущий ковбой — или, возможно, футболист, судя по тому, как он пинался, — Мэтью Клайв Роджерс, названный так в честь отца и деда Чарльза.

Пегги посмотрела в добрые встревоженные глаза Чарльза, вздохнула и продолжила:

— Это не самая красивая история, мне будет неприятно её рассказывать, а тебе — слушать. Но я хочу рассказать её.

Чарльз молча кивнул и легко сжал её пальцы.

— Отвратный это городишко — Мунлайт-Рок, — задумчиво начала Пегги, — хоть и с хорошим стадионом, — она усмехнулась. — Видишь ли, в любом городке, особенно в таком маленьком, где жизнь оживает только с сезоном родео, погоду делают люди, а люди там были, прямо скажем, говенные.

Это да, люди там были довольно мерзкие. Едва выехав на своём вороном жеребце на стадион во время парада участников, Пегги услышала с трибун в свой адрес несколько таких скабрезных выкриков — причём орали не стесняясь, — что решила: в Мунлайт-Роке она будет застёгивать свою ковбойку до самой верхней пуговки! На сиськи своих жён пусть пялятся, если не умеют держать языки на привязи.

Но это жители Мунлайт-Рока не умели держать на привязи не только языки. Трое сосунков, едва закончивших среднюю школу и пьянющих в доску, подкараулили Пегги поздним вечером возле её старого фургончика. Цедя непристойности, они подступали к ней — оскалившиеся, как бродячие псы, готовые броситься на жертву. Палаточный лагерь ковбоев был почти пуст, все завеялись по местным пивнушкам, и Пегги знала, что помощи ждать неоткуда. Да она и не привыкла надеяться на чью-то помощь. Пегги Уайт, в замужестве Роджерс, в то время полагалась исключительно на себя.

Драться её учил один из друзей-ковбоев, бывший морпех, вернувшийся из Вьетнама без правой ноги, Боб Аткинс. Он-то и подарил Пегги прекрасно сбалансированный, острый, как бритва, нож, который она постоянно носила в чехле на поясе или за голенищем сапога и так к нему привыкла, что без него чувствовала себя голой.

Обступивших её паршивых щенят, воображающих себя волками, Пегги раскидала с лёгкостью. Ей помогло то, что они были в стельку пьяны и не ожидали серьёзного отпора. Они что, принимали её за певичку из бара, которая будет в ужасе визжать и прикрывать руками грудь? В конце концов они сами начали визжать и прикрывать руками свои причиндалы, когда Пегги принялась раздавать им меткие пинки. Она подумала, что ей даже нож не придётся вытаскивать, но всё же вытащила — чтобы приставить остриём к паху съёжившегося от ужаса главаря, которого она сбила навзничь и придавила к земле коленями.

Ей хотелось преподать поганцу настоящий урок. Остальные тем временем уже разбежались.

— Малыш, я твои яйца могла бы сейчас вместо серёг себе привесить, — процедила Пегги, глядя в округлившиеся голубые глаза белобрысого сопляка, — но побрезгую и просто выкину их в помойку.

Она презрительно скривилась и выпрямилась, когда почувствовала резкий запах мочи и увидела мокрое пятно, расплывающееся на джинсах мальчишки.

— Протрезвел, ссыкун? Домой иди, к мамаше, пусть она тебе штанишки поменяет, — устало посоветовала она, развернулась и скрылась в фургончике.

Но на следующий день ей пришлось узнать не только имя ссыкуна — Майк Купер — но и то, что он является сыном мэра этого пакостного городишки. А также то, что Купер подаёт на Пегги в суд за нанесение телесных повреждений и покушение на его драгоценную жизнь.

«На яйца», — могла бы уточнить Пегги, но промолчала.

Шериф Симмонс, сообщивший ей эти известия, был высоким, сухопарым и двигался как на шарнирах, рывками. Он был старше Пегги, наверное, раза в два, и она отстранённо подумала, что у него, должно быть, ревматизм. Водянисто-голубые глаза шерифа смотрели на неё, не мигая.

— Вы можете отправиться в тюрьму на несколько лет, мисс Уайт, — бесстрастно сообщил он. — Свидетелей происшедшего нет, есть только ваши слова против слов трёх потерпевших, которые даже не достигли совершеннолетия.

«Если бы я не сумела постоять за себя, малолетство не помешало бы этим детишкам избить и изнасиловать меня, а возможно, и убить», — подумала она, сжимая кулаки, а вслух ровным голосом сказала:

— Но вы ещё не отправили меня в тюрьму, шериф Симмонс, значит, моя вина небесспорна, не так ли?

— Мне не хочется доводить дело до суда, — так же спокойно поведал Симмонс. — Вы молоды и красивы, мисс Уайт, ваша карьера лопнет, если ваше имя будет замарано судебным процессом.

Что-то подсказывало Пегги, к чему велись все эти разговоры, и она, оборвав его, резко осведомилась:

— Значит, всё дело в том, что вы не хотите портить мне карьеру, шериф? Тогда чего же вы хотите? Денег?

Шериф вскинул кустистые брови:

— Я защищаю законность в этом городе, мисс Уайт, а не нарушаю её.

Прозвучало это так высокопарно, что Пегги сморщилась, будто раскусила кислое яблоко. На бледных, гладко выбритых щеках Симмонса загорелись пятна румянца.

— Сколько? — напрямик спросила Пегги, прикидывая размер своей заначки. Она ещё толком не начала выступать в этом сезоне и понимала, что вынуждена будет добраться до остатков призовых денег, отложенных на чёрный день. К сожалению, она плохо знала парней, выступавших сейчас вместе с нею, а то могла бы подзанять деньжат у них. Симмонс был прав в одном: судебный процесс испортил бы ей карьеру: от дурных слухов бывает трудно отмыться.

Подняв голову, она вдруг заметила, что Симмонс подошёл к ней на пару шагов и оказался совсем рядом. Лоб его блестел от испарины, неподвижный, жадный взгляд был прикован к её груди.

Пегги мысленно саданула себя кулаком по макушке и обругала тупой ослицей. Не отступая ни на шаг, она взглянула прямо в бесцветные глаза шерифа и коротко поинтересовалась:

— Вы сами хотите отправиться под суд за сексуальные домогательства?

— Вы здесь никто, мисс Уайт, — немного помолчав, почти равнодушно бросил Симмонс. — Да вы и вообще никто. Поэтому, если вы сейчас отправитесь в камеру и будете ожидать адвоката и судебного процесса, ночью вас могут посетить… м-м-м… некие неизвестные вам — и нам! — он подчеркнул это слово, — граждане, недовольные тем, как вы обошлись с нашими мальчиками. Я ни в коей мере вам не угрожаю, просто предупреждаю, В ваших же интересах предпочесть меня.

Стоя прямо перед ним и по-прежнему не отступая ни на шаг, Пегги лихорадочно размышляла, что же ей делать. Ох, если бы парни-ковбои из палаточного городка были её друзьями! Но пока что она их совсем не знала, и они наверняка видели в ней выскочку, пытающуюся взять над ними верх в традиционно мужском деле. Вряд ли они стали бы заступаться за неё… и потом, никто даже не догадывался, где она. Шериф встретил её в городке и пригласил зайти к нему в участок. Свидетелей этому, опять же, не было.

— Здесь? — отрывисто спросила Пегги.

Шериф облизнул тонкие губы и кивнул с явным облегчением.

— Я заплачу вам, — в последний раз попробовала уговорить его Пегги. Она не чуралась секса, но не секса по принуждению, тем более что этот говнюк был ей до крайности антипатичен.

— Я не беру взяток, я защищаю законность, — бледные губы Симмонса растянулись в издевательской улыбке.

— Заприте дверь, — помедлив, велела Пегги, и Симмонс торопливо подошёл к двери своей странной неровной походкой. Щёлкнул замок.

— Сядьте в кресло, — скомандовала Пегги, кивнув на большое кожаное кресло, стоявшее как раз под американским флагом и флагом штата Колорадо. Когда шериф покорно опустился в кресло, Пегги могла бы удивиться тому, как беспрекословно он подчиняется ей. Но она уже по опыту знала, что мудаки, любящие хлестать других плетью, сами подставят под неё задницу с не меньшим удовольствием.

— У вас хотя бы стоит? — презрительно спросила она — и щёки Симмонса опять порозовели. Не говоря ни слова, он суетливо расстегнул ремень своих брюк.

О да, у него стояло, ещё как! Пегги взглянула на этот стояк, прорывающийся сквозь аккуратно заштопанные трусы — заштопанные, видимо, женой — миловидной круглолицей женщиной, чью фотографию в рамке она мельком заметила на широком письменном столе. В один шаг оказавшись возле кресла, Пегги наклонилась и крепко стиснула сквозь эти трусы член шерифа своей твёрдой рукой, привыкшей к поводьям.

— Могу и оторвать, — сквозь зубы процедила она. — Это очень легко на самом деле, чтоб вы знали, шериф Симмонс. Вы обвиняли меня в том, что я угрожала вашему молокососу ножом? Об вас я даже нож не буду пачкать.

Утробно зарычав, он попытался отстраниться и вцепился ей в руку, но Пегги только крепче сжала пальцы.

— Так что? — резко спросила она. — Оторвать?

Симмонс только замычал и засучил ногами. Пегги сплюнула прямо на ковёр, разжала кулак, брезгливо обтёрла ладонь о спинку кресла и, цокая каблуками сапог, направилась к двери. Она даже успела повернуть ключ и дёрнуть дверную ручку, когда услышала из-за спины хриплый окрик:

— Стой, сука!

Развернувшись на каблуках, она увидела, что шериф, успев упрятать свои причиндалы в брюки, достал из кобуры револьвер — кольт сорок пятого калибра, показавшийся Пегги просто огромным, — и целится ей прямо в лицо.

— Запри дверь и вернись сюда, — приказал Симмонс сквозь зубы. Его верхняя губа с седеющими усиками судорожно подёргивалась.

Пегги снова поглядела ему в глаза, которые теперь налились кровью.

Он, конечно, блефовал, этот старый мудак, но он — и Пегги ощущала это предельно чётко — сорвался с катушек. Вернее, это она его сорвала.

Выругавшись себе под нос, Пегги распахнула дверь. Подчиняться Симмонсу она не собиралась ни на миг. Пусть стреляет в спину! Но, шагнув за порог, она прямиком влетела в объятия какого-то парня и, вскинув глаза, с изумлением узнала в нём давешнего сосунка-ссыкуна. Белобрысого мэрского сыночка, покушение на которого приписывал ей скотина-шериф.

Тут только этого свинёнка и не хватало!

Парень машинально обхватил её за плечи, потом в панике отдёрнул руки — и они оба отскочили друг от друга, как ужаленные.

Пегги, тяжело дыша, взглянула в его ошеломлённое лицо — смазливое, голубоглазое, со свежим кровоподтёком от её удара на скуле — и бессильно сжала кулаки. Если этим уродам вздумается приняться за неё вдвоём, она не сдюжит! Как назло, в коридоре участка, кроме них, больше никого не было. А Симмонс всё ещё держал её под прицелом.

— Что тут происходит, дядя Джейкоб? — ровно спросил парень, посмотрев мимо Пегги, в сторону шерифа.

Дядя, вот как!

— Проваливай отсюда, Майк, — проглотив слюну, распорядился Симмонс, не опуская револьвера. — Я хочу наказать эту девку за то, что она издевалась над тобой. Впрочем, нет, не уходи. Втащи её сюда, запри дверь, и мы вместе разберёмся с нею, — он перевёл глаза на Пегги. — Отойди от двери, сучка!

Вся напружинившись, Пегги сделала шаг, но не в кабинет, а за его порог. И тут заговорил Майк. Лицо его побледнело ещё больше, а голубые глаза потемнели.

— Вы что, спятили, что ли, дядя Джейкоб? Я вообще-то... пришёл сюда сказать, что отзываю своё заявление.

Губы его сжались. Он поднял руку и решительно вытащил кольт из ослабевших пальцев шерифа.

— Да это ты спятил, молокосос! — прохрипел тот, выпучив глаза, а Пегги вдруг расхохоталась, привалившись плечом к дверному косяку. Оба родственника воззрились на неё: шериф — с нескрываемой яростью, а Майк — покраснев до ушей.

— А ты не совсем долбоёб, парень, — отсмеявшись, сказала Пегги и оглядела его с головы до ног с неожиданно вспыхнувшим интересом. — Значит, этот городишко не такой уж и конченый.

… — И ты наверняка пригласила этого парня найти тебя через годик-другой? — весело спросил Чарльз, приподнявшись на локте и пытливо всматриваясь в лицо жены. — Я угадал?

Пегги разинула рот. Муж не переставал её изумлять.

— Откуда ты знаешь? — пробормотала она наконец, а Чарльз засмеялся, притянул её к себе и чмокнул в висок.

— Но я же знаю тебя, — объявил он, лукаво блестя глазами.

— Ты совсем меня не ревнуешь! — Пегги неожиданно вспыхнула от обиды и смущения, упёршись кулаками ему в грудь. — Пусти!

— Но ты же никого из них не любила, любовь моя, — серьёзно возразил Чарльз и зарылся носом ей в волосы. — Спасибо, что рассказала это мне. Мне и Ванессе Мэй Роджерс. Чтобы она знала, какая храбрая… м-м-м… воспитательница её мать.

— Чтобы Мэтью Клайв Роджерс это знал, — педантично поправила его Пегги.

Она по-прежнему предпочитала, чтобы последнее слово оставалось за ней.

— И он тоже, — послушно согласился Чарльз.

Эпилог
Через полтора месяца Пегги благополучно родила близнецов: Мэтью Клайва и Ванессу Мэй.

@темы: гет, фики, ФБ-2015, американские тексты

... и я теперь могу показать всем вам подаренные мне прекрасные книжные закладки  Klodwig, которые были у нас на нерейтинговом челлендже!!



ЕЩЁ!







...а также пообещать вам, что в ближайшее время я утоплю вас в своих текстах! (инфернальный хохот)))

@темы: я, твор4ество, ФБ-2015, друзья

Давно такое не писала, ибо вне ФБ жизни не было).

Я, ребёнку, с негодованием:
— Почему у тебя под кроватью валяются волчьи носки?!
Ребёнок, невозмутимо:
— Он их снял.
Я:
— Какого рожна он их снял, когда топить не начали?!



Ещё мы купили тостер Тефаль. Блин, выброшенные деньги, и за эти деньги ещё и растолстею! Вкусно, сцуко)))
Сначала мы не могли понять, почему рычлжок не опускается. Потом вкурили, что надо совать не два, а ЧЕТЫРЕ куска хлеба.
Говорю же, растолстею...

@темы: моя семья и другие звери, я