ЯГНЁНОК И ВОЛК

[sillvercat]

Название: «Ягнёнок и волк»
Автор:  sillvercat
Бета:  Tintae
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Кон/Уна
Категория: гет
Жанр: романс
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: В начале ХХ века в ирландском квартале Нью-Йорка Уна О’Ши, владеющая пабом, вынуждена принять помощь Кона О’Доэрти, хотя прекрасно понимает, что цена за помощь – она сама.
Примечания: ирландское имя Уна означает «ягнёнок», Кон — «волк».

От автора: Главный герой мне приснился, и я просто не могла не начать это писать.
И я оооочень долго ломала голову, как же разрешить их конфликт.
Как обычно, в голове у меня имеется некое продолжение банкета, но оно исключительно моё, не обессудьте (это виктимная провокация, да))
И да... я всегда любила ирландцев за неиссякаемое жизнелюбие. Ирландские поминки вошли в поговорку, ирландские танцы – это нечто....

Написано для:  gm2933.

Читать дальше

По соционике: Жуков (Кон)/Гюго (Уна)


Ссылка на ФБ-2012: fk-2012.diary.ru/p180795842.htm
Обсуждение в закрытой на время ФБ записи: sillvercat.diary.ru/p180282479.htm

Стихотворение на этот фик от  uffinell: ficbook.net/readfic/1646378

***
— Dia duit.
Бог к вам.
Тяжёлая дверь даже не скрипнула, а старинное ирландское приветствие прозвучало совсем негромко, но гвалт в пабе враз как ножом обрезало, и Кон О’Доэрти открыто ухмыльнулся.
Здесь его знали.
Ждали.
И опасались.
Всё правильно.
Кон неторопливо обвёл холодным взглядом прищуренных глаз настороженные лица застывших перед ним парней. Всего шестеро, а галдели-то так, будто паб был полон посетителей.
Два часа пополуночи — не время для посетителей.
Только для хозяев.
Кон точно знал, что скоро станет хозяином этого паба. И этой женщины, которая выступила ему навстречу из-за спин своих людей и встала прямо перед ним, скрестив руки на груди.
Высокой, полной груди.
Её блестящие кудри цвета спелой пшеницы рассыпались, прикрывая покатые плечи.
Три года он вспоминал эту беспечную улыбку, мгновенно осветившую сейчас её лицо.
Уна О’Ши.
Опрокинуть бы её на дубовый стол, вспоров ножом корсаж и разорвав нижние юбки, пробуя наконец на вкус белое тёплое тело, лизать и покусывать, смакуя, хватая ноздрями запах её страха и возбуждения.
И какого растреклятого дьявола, спрашивается, тут болтаются, кроме них двоих, всякие недоделанные ублюдки?
Чтоб им провалиться.
Чувствуя тянущее напряжение в паху, Кон опять хищно ухмыльнулся. Его время придёт.
И скоро.
Договариваясь о предстоящей встрече в «Махоне», священник — отец Бран строго сказал, глядя на него сквозь очки: «Ты же добрый католик, Кон». Будто что-то предчувствовал, назойливый старикашка.
Кон О’Доэрти, конечно же, был католиком, как любой ирландский парень в этом квартале. Но отнюдь не добрым.

***
— Dia's Muire duit.
Уна О’Ши почти пропела эти знакомые с колыбели слова.
Бог и Мария к вам.
— Отец Бран сказал нам, что вы заглянете на огонёк.
Заглянете! Будто речь шла всего лишь о том, чтобы пропустить по паре кружек пива у стойки «Махона».
Пока ещё её паба.
Ни смерть воспитавшего её дяди Шона, ни гибель Ронана не лишили Уну её дела, разве что увеличили число людей, за которых она отвечала. Но постоянная газетная трескотня о грядущем «сухом законе», но эти даго — итальяшки, нахально шнырявшие вокруг!
Паб «Махон» был основан дядей Шоном как раз на границе итальянского и ирландского кварталов, и в последние несколько месяцев Уна чувствовала себя здесь лисицей, окружённой стаей гончих псов.
Пока отец Бран не предложил ей встретиться с Коном О’Доэрти, недавно вернувшимся из Филадельфии вместе со своими людьми.
«Но он же совсем ещё мальчишка!» — воскликнула она тогда и подумала сейчас, поглядывая на него. Его и её люди, так же исподлобья косясь друг на друга, тем временем сдвинули столы и скамьи, чтобы сесть рядом, а Хоган и Гаррет выкатили из погребка бочонок стаута, вызвав тем самым оживлённый галдёж.
Кон О’Доэрти был невысок — одного с ней роста, худ, но с виду крепок, словно сыромятный ремень. Его взлохмаченные, тёмные, как ночь или этот стаут, волосы казались жёсткими на ощупь. Одет он был щегольски — в новехонькую светло-серую пиджачную пару, а двигался стремительно и плавно.
Не спрашивая разрешения, он присел на скамью рядом с Уной, и ей вдруг сразу стало как-то… тесно.
И жарко.
Помилуй Бог, он ведь действительно всего лишь мальчик, на несколько лет младше её парней и тех, кого он привёл с собой! А она — зрелая женщина, привыкшая быстро справляться с такими вот мальчишками — лаской или таской, и она легко…
Уна поглядела ему в глаза, — тёмно-серые, чуть раскосые, в тени прямых чёрных ресниц, — и замерла. По позвоночнику меж лопаток пробежал зябкий холодок, и она почувствовала, как покрываются мурашками её голые от локтей руки.
— Is maith liom. Мне нравится у тебя, — негромко, чуть нараспев сказал Кон, едва заметно улыбаясь уголком обветренных губ. Она различала каждую трещинку на этих губах.
Да с какой стати она так на него уставилась?
Уна открыла рот, собираясь ответить, но не успела. Кон легко повернул её левую руку ладонью вверх и так же легко, почти не касаясь, — но она с трудом сдержала дрожь, — обвёл пальцем бугристые шрамы, идущие от сгиба её локтя к запястью.
Пять букв: «Ронан».
Уна с вызовом приподняла брови, не отрывая взгляда от его лица и не отнимая руки, хотя видит Бог — ей очень хотелось сделать и то, и другое.
— Твой муж был храбрецом, — медленно проговорил Кон. — Но на правой руке ты вырежешь моё имя, Уна О’Ши. И не после моей смерти. А когда я возьму тебя.
Она ещё выше вскинула брови и вдруг расхохоталась.

***
Этот смех Кон тоже хорошо помнил. Горсть серебра и золота, брошенная на мраморный пол, переливчатые птичьи трели — вот чем был её смех.
Но он не смеха ждал, а удара в лицо. И был готов к тому, чтобы перехватить её руку и наконец сжать — с наслаждением, до хруста.
А вместо этого она засмеялась — искренне и беззлобно, встряхнув светлой гривой своих кудрей, в которые ему так хотелось запустить пальцы.
— Чему ты смеёшься? — спросил он почти сердито, но невольно улыбнулся.
Она безмятежно повела круглым плечом:
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — ответил Кон спокойно. И, внимательно глядя ей в глаза, светло-зелёные, как пронизанная солнцем морская вода, после паузы добавил: — И я хочу тебя вот уже три года, Уна О’Ши. И я тебя получу.
Ну и что вы думаете, святители Христовы?! Она взяла и ещё пуще расхохоталась — так, что все в пабе обернулись и тоже начали лыбиться, будто годовалые младенцы, узревшие сиську… даже его верный Макграт, всегда мрачный, как катафалк!
Наконец Уна пристально взглянула на него блестящими глазами и тихо, но очень твёрдо вымолвила:
— Ты парень не промах, я признаю. Но моё время ушло. Ищи себе девицу, мальчик, а не старуху на десять лет старше себя!
Теперь и Кон коротко рассмеялся:
— Ты не старуха. А я не мальчик.
И поднялся вслед за нею, когда она вскочила и, хохоча, поспешила в круг из сдвинутых скамей, обращая к себе все взгляды. Высокий рыжий парень — Хоган, кажется, — с готовностью нацедил ей стаута из бочонка, и взглянув на Кона поверх края поднесённой к улыбавшимся губам кружки, Уна лукаво спросила:
— За что мы пьём, dearthaireacha, братья?
— За то, чтоб даго не досталось ни глотка нашего пива, сестричка! — немедленно гаркнул Хоган, и все расхохотались.
Кон согласно кивнул.
Никогда она не будет ему сестричкой.
Но даго они прижмут. И он решит, что делать, когда грёбаный Конгресс примет свою грёбаную поправку насчёт «сухого закона».
А что делать с Уной, Кон давно уже решил.
Он знает, что ей нужно, и даст ей это, как бы она не сопротивлялась.
А его имя навечно ляжет шрамами на её белую кожу — чтобы любой и каждый точно знал, чья она. При мысли об этом Кон снова ощутил прилив крови к низу живота.
Он взглянул на своих парней, радостно гомонящих за столами, — каждому из них Уна весело улыбнулась, потрепала по плечу или взъерошила волосы. Кон тоже улыбнулся, предвкушая настоящее веселье.
Пусть Хоган как следует настраивает свою скрипку, а малыш Гаррет тащит сюда волынку. Этой ночью весь квартал проснётся, разбуженный напевами эриннах, напевами родины, и пускай себе итальяшки ворчат, что чёртовы пэдди не вовремя развеселились, и призывают на помощь копов. Его парни будут гулять до рассвета. В конце концов копы здесь — тоже пэдди, и если они даже и придут, то останутся, чтобы послушать Уну. Его женщину. Хоть ему семнадцать, и по закону он не имеет права даже пригубить здесь стаут, Уну он заполучит, как уже заполучил её паб и её людей.

***
— La geimhridh amhain
Nior luigh se ina tenant
Sheid an stoirm, bhris na tonnta
La ar bhadh a stor sa mhuir
'Liam, 'Liam, bim i gconai i do theannta
'Liam, 'Liam, ta gra agam don mhuir
'Liam, 'Liam, 'Liam, 'Liam, 'Liam, 'Liam
Beidh me leat gan mhoill…

«Ронан, Ронан», — настойчиво твердила Уна про себя вместо «Лайам» — имени героя песни.
Не помогало.
В полутьме и табачном дыму она видела только горящие глаза Кона О’Доэрти, а сквозь одобрительный рёв собравшихся и мерное бряканье кружек по столу, сквозь проникавшее в самую душу пение скрипки Хогана слышала только: «Ты не старуха. А я не мальчик»…
Плач скрипки, этот горящий взгляд и глупые слова будили в ней то тяжёлое, смутное, тягучее как мёд, пьянящее как эль, чувство, которое она считала давно похороненным. Погребённым вместе с Ронаном.
Плотский голод.
Какая нелепость! Никто из сватавшихся к ней за весь этот страшный год, прошедший после убийства Ронана, никто из неуверенно мявшихся на её пороге мужчин не пробудил в ней и тени желания. А пришёл этот бешеный волчонок, и она потеряла разум, трепеща перед ним!
Помилуй, Мария-дева!
Уна резко повернулась и незаметно, как ей казалось, выскользнула из зала в кухню, а там, сказав пожилой стряпухе только: «Я сейчас вернусь, Мег», накинула на плечи вязаную шаль и бесшумно отворила дверь чёрного хода.
Порыв холодного ветра чуть остудил её пылающее лицо, и Уна покрепче стянула шаль на груди. Запрокинув голову, она сосредоточенно вгляделась в светлеющее на востоке небо, ища ту звезду, которую показывал ей Ронан, когда…
Ей удалось не подскочить и не вскрикнуть, когда на её плечо вдруг опустилась твёрдая ладонь.
— Gabh mo leithsceal. Прости. — В довольном голосе Кона, впрочем, не прозвучало никакого раскаяния, только усмешка. — Ты испугалась?
— Да! — резко бросила Уна, дёрнув плечом, но вывернуться не смогла. — Зачем ты пришёл сюда? Я хочу остаться одна.
Последняя фраза была совершенно лишней, но она чересчур поздно это поняла и только стиснула зубы, когда он уверенно сказал.
— Ты целый год была одна, Уна О’Ши. И больше не будешь.

***
Ух, как же она взвилась, как же вспыхнули её глаза!
Посмеиваясь, Кон позволил ей наконец сбросить с плеча свою руку, но не отступил ни на шаг.
Отступила она.
— Ударишь? — лениво поинтересовался Кон.
— Я в жизни никого не ударила, — процедила она, сердито отворачиваясь.
— А как же ты держишь в повиновении своих людей? — полюбопытствовал он.
— Они меня уважают. — Уна снова развернулась к нему, сдвинув брови. — Оставь меня в покое, Кон О’Доэрти! Наше соглашение касается только защиты моего паба. Я не нуждаюсь…
— Я лучше знаю, в чём ты нуждаешься, — решительно перебил её Кон. — Я защищаю не твой паб, а тебя, Уна О’Ши. И я дам тебе то, о чём ты мечтаешь, то, что тебе не сумел дать твой Ронан. — Он помолчал несколько мгновений, любуясь, тем, как раздуваются её тонкие ноздри, а глаза, потемнев и расширившись, мечут молнии. — Я дам тебе сына.
И всё равно она его не ударила, — хотя он вновь приготовился перехватить её руку, — только прошипела, сжав кулаки:
— Gobshite! Придурок!
— Что бы сказал отец Бран? — язвительно фыркнул Кон, придвигаясь ещё ближе и с удовольствием наблюдая, как она пятится. — Сдавайся, ягнёнок. Я сделаю тебе сына, и старик Бран обвенчает нас.
— Прекрати молоть ерунду! — яростно отрезала она, встряхивая разметавшимися кудрями. — Я не ягнёнок, а ты не волк, хоть у нас и такие имена. Ты пугаешь меня. Да, пугаешь! — повторила она, понизив голос, и крепко сцепила руки прямо перед собой, словно в молитве. — Я уважаю тебя, Кон О’Доэрти, иначе не согласилась бы на твою помощь. Но, кроме моего Ронана, мне не нужен никто. И я не играю с тобой и не лгу. Если я говорю «нет», это «нет», а не «может быть».
Кон помедлил, снова борясь с нахлынувшим свирепым желанием погрузить пальцы в эти густые кудри и притиснуть её к обшарпанной стене паба, всем телом ощущая её жаркое тело. Но что-то мешало ему сделать это — возможно, то, что она действительно говорила правду?
— Да, ты не играешь в бабьи игры, — раздражённо буркнул он наконец. — Ты… — Он опять помедлил, подбирая слова: — Ты как хлеб, как вода…
Её глаза удивлённо округлились, и Кон сам удивился тому, что сказал. И ещё сильнее разозлившись из-за этого, бросил:
— Но твой муж мёртв, а ты жива. И я лучше тебя знаю, что тебе нужно. Сдайся мне сама, Уна О’Ши, или я заполучу тебя силой. Я тебя предупредил. Ты поняла?
Она вдруг опустила ресницы и сказала ровным голосом, вытянув перед собой изящные руки:
— Я хорошо владею ножом, Кон О’Доэрти. Если мне понадобится вырезать твоё имя, я вырежу его у тебя на сердце. Я тебя предупредила. Ты понял?!
Он завороженно уставился на бугристые шрамы, стягивавшие её кожу, а потом вскинул глаза и расхохотался:
— Ты не способна на эдакое, ягнёнок.
— Gobshite! — снова выплюнула она и, отпихнув его, промчалась мимо — к двери чёрного хода, которой изо всех сил хлопнула перед самым его носом. Он дернул дверную ручку на себя, продолжая смеяться.
Уна О’Ши была прекрасна в своей клокочущей ярости.

***
И снова пронзительно взвыла волынка, и грянул барабан, появившийся невесть откуда. Музыка лилась и лилась, и от этих напевов у неё вскипала вся кровь.
— Станцуй нам, Уна О’Ши! — повелительно распорядился вдруг Кон, и Хоган вновь с готовностью схватил скрипку.
Она упрямо помотала головой, хотя её каблуки уже начали выстукивать на дощатом полу знакомый, как биение собственного сердца, ритм, и парни обступали её полукругом, неистово хлопая в ладоши.
Она пела здесь, но ни разу не танцевала… больше года, с тех пор, как… с тех пор, когда…
Ноги сами вынесли её вперёд, поймав ритм, по которому изнывало тело.
И она совсем не удивилась, когда напротив, прожигая её взглядом, встал Кон.
Это был не просто танец, не просто привычный добрый ceili — кроме них двоих, больше на середину круга не вышел никто.
Только громкие хлопки, только всё убыстряющийся и убыстряющийся напев.
Только отчаянный визг скрипки.
«Убью Хогана», — подумала она и рассмеялась, подхваченная новой волной музыки.
Только эта мелодия.
Только сверкающие волчьи глаза Кона и злая весёлая улыбка, больше похожая на оскал.
Он не отставал от неё ни на шаг и не терял всё убыстряющегося ритма, на что она тайком надеялась.
Да, это был не танец, это был поединок, вызов, схватка…
Каков в пляске, таков и в постели.
Ошеломлённая этой мыслью, Уна застыла на месте, сбившись с ритма — прямо напротив Кона.
Скрипка взвизгнула ещё раз и смолкла.
В нависшей тишине Кон дёрнул Уну за руку, впечатывая в своё напряжённое горячее тело, и впился жарким ртом даже не в губы — в беззащитно открытую шею пониже уха, клеймя её, будто раскалённым железом.
Вскрикнув от боли и возмущения, Уна рванулась прочь — куда там, мальчишка был гораздо сильнее, и она впервые почувствовала себя совершенно беспомощной.
Словно… словно ягнёнок в зубах у волка.
Гнев вскипел в ней с новой силой, алой волной заливая разум, и вырвавшись наконец из железных объятий Кона, она с размаху ударила его по лицу — совсем не торжествующему, не ухмыляющемуся, как она ждала, а очень серьёзному.
Он пошатнулся, но на ногах устоял, продолжая обжигать её тёмным взглядом исподлобья.
Прерывисто дыша, Уна уронила руки, и внезапно на неё нахлынула такая же жаркая волна стыда, как прежде — гнева.
Бог и Мария-дева, что она делает, уподобляясь этому юнцу, этому… дикому зверёнышу!
Уна инстинктивно прижала ладонь к его метке у себя на шее. Отметина пульсировала болью и, наверное, была ярко-красной.
Поделом тебе, Уна О’Ши.
Она подняла голову и отчётливо произнесла, обводя глазами ошеломлённые, встревоженные лица вокруг:
— Мне не следовало танцевать. Прошу прощения. Я забылась. — Она в упор взглянула на Кона: — Bi ciuin. Доброй ночи.
И царственно кивнув всем, вышла вон из круга, на ходу закручивая разметавшиеся волосы в узел.
Надо бежать.
Надо уезжать.
У нёё не было сил с ним сражаться.
Она проиграла эту схватку, даже не начав её.

***
Кон О’Доэрти знал, что Уна собирается выскользнуть из дома на закате, успокоенная его отсутствием в течение длинного суматошного дня.
А он весь этот день провёл прямо у неё над головой, на чердаке её паба, над потолком её собственной спальни.
Даже не слухом, а обострившимся звериным чутьём он различал лёгкие шаги Уны внизу, скрип половиц, скрежет крышки сундука, лязг замков, плеск льющейся в умывальник воды.
Она готовилась к отъезду. Серое дорожное платье, фибровый чемоданчик, золотые волосы собраны в тугой пучок под простенькой шляпкой…
Кон даже не слышал, чтоб она плакала, намереваясь оставить навсегда свой дом, могилу мужа, друзей. Ни всхлипа, ни слезинки.
Упрямая ослица!
Зато она напевала — задушевно и так печально, что сердце у Кона странно щемило.
Она должна была принадлежать ему, эта женщина.
Любой ценой.
Когда начало темнеть, Кон осторожно и бесшумно вылез на крышу из чердачного окошка и,. соскользнув вниз по черепице, оказался прямо на карнизе её окна.
Кровь грохотала у него в ушах, как курьерский поезд.
Он толкнул легко подавшуюся внутрь незапертую створку.
Святители Христовы, да эта женщина беспечна, как малое дитя!
Кон спрыгнул в комнату.
Уна действительно была в сером строгом платье, и волосы собраны под шляпкой в узел, и чемоданчик — в руке. Вторая ладонь — на ручке двери. А огромные запавшие глаза устремлены прямо на него.
В два шага оказавшись рядом, он вытряхнул из её руки чемодан, углом бухнувшийся на ковёр, и повернул в замке ключ, запирая дверь.
Шляпка полетела на пол, и, торопливо выдернув посыпавшиеся градом шпильки, Кон с упоением запустил пальцы в мягкую волну её волос.
Наконец-то!
Нетерпеливо, без всякой нежности Кон толкнул Уну к широкой кровати в углу. И опять, как после ночного танца, впился жестоким поцелуем в нежную кожу её откинутой шеи, чуть пониже предыдущей отметины, одновременно рывком стягивая вниз с покатых белых плеч жалобно затрещавшее платье и кружевную сорочку.
И вдруг он замер, почувствовав укол под сердцем.
Тёплая струйка поползла вниз по животу, щекоча кожу.
Уна О’Ши бестрепетно вонзила ему меж рёбер острие ножа.


***
Ей казалось, что сердце Кона колотится прямо на кончике лезвия.
Уна подняла глаза — Кон улыбался, одним краем губ, но улыбался, хотя его светлая рубашка над ремнём брюк стремительно намокала алым.
— Ты можешь убить, защищая кого-то, — тихо проговорил он, не выпуская её плеча. — Но ради себя ты не возьмёшь греха на душу, cailin, девочка.
Девочка!
Одним молниеносным движением Уна направила остро отточенное лезвие прямо ему в пах — и со свирепым удовольствием услышала, как он судорожно втянул в себя воздух.
— Охолостив тебя, я не возьму греха на душу, Кон О’Доэрти! — прошипела она, раздувая ноздри, и над её ухом раздался его отрывистый смешок.
— Что ж, давай, решись. Ну?
Она застыла, едва дыша. Толчки его крови всё ещё отдавались у неё прямо в кончиках пальцев, а дыхание обжигало скулу, шевелило волосы на виске.
Он был прав, Мария-дева, он опять был прав, она не могла этого сделать. Просто не могла, и всё тут.
Нож выскользнул из её онемевшей руки, утыкаясь остриём в ковёр. Изо всех сил оттолкнув Кона, Уна метнулась к двери и лихорадочно завозилась с замком, обречённо понимая, что совершает наихудшее из возможного, став ускользающей добычей.
Конечно же, он догнал её одним прыжком, заломил за спину руки, дёрнул назад и пригвоздил к кровати всем своим худым, но таким крепким телом. Лбом она упёрлась в подушку, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом.
Звать на помощь?
Нет! Хозяйка этого дома, она просто не могла истошно кудахтать, будто курица, которую скогтил коршун. Со своим позором она должна была справиться сама. Да и кто её услышит? Глухая стряпуха Меган?
Уна брыкалась, кусалась и царапалась, пачкаясь в его крови, пытаясь вывернуться из-под него, пытаясь оттолкнуть, но он только посмеивался, сдирая с неё остатки одежды с такой же лёгкостью, с какой она сама срывала листья с капустного кочана, готовя обед.
— Go stroice an diabhal thu, go hifreann leat! — прорычала она самое непристойное ругательство, какое знала, чувствуя, что изнемогает. Порывы ветра из распахнутого настежь окна леденили её покрывшееся испариной голое тело — но под руками Кона кожа её горела.
— Такие грязные слова не для твоего сладкого рта! — усмехнулся Кон, легко разводя коленями её ноги. Брякнула расстёгнутая пряжка его ремня. — Geilleadh, cailin! Сдайся, девочка.
Но она понимала — он вовсе не хотел, чтобы она сдавалась, опьянённый этой дикой игрой, этой схваткой.
Уна из последних сил рванулась и отчаянно застонала, почувствовав его пальцы внутри себя — там, где её прежде касался лишь Ронан, касался нежно, спрашивая разрешения, боясь оскорбить.
Пальцы Кона властно, по-хозяйски поглаживали её, раздвигая внутренние складки, скользили, нажимали… и она опять не сдержала безнадёжного всхлипа, ощутив, как просачивается наружу проклятая предательская влага.
Её тело желало его принять, изнывая по плотской любви так же неистово, как по танцу, и Уна закусила губы до крови, протестующе мотая головой.
Это было несправедливо! Её муж, её Ронан покоился в могиле, а она откликалась на похотливые ласки этого мальчишки, как... как течная сука!
«Живое тянется к живому», — прозвучали, словно наяву, напевные слова старухи Меган, сказанные ею на похоронах Ронана, и Уна, как тогда, лихорадочно зашептала, глотая слёзы:
— Нет, нет, нет…
— Теперь ты попробуй моего ножа, ягнёнок, — выдохнул Кон ей в самое ухо, стиснув её бёдра ещё сильнее, и надавил на поясницу, заставляя поневоле прогнуться.
И он действительно пронзил Уну, словно ножом, уверенно и безжалостно, замерев наконец так глубоко внутри неё, что она поразилась этому какой-то частью своего обрывавшегося сознания. И только прохрипела, едва повернув к нему раскосмаченную голову:
— Я… тебя… не прощу.
Зажмурившись, она обречённо ждала его новых неистовых рывков в своём болезненно пульсировавшем лоне. И вдруг с изумлением почувствовала, как медленно размыкаются стальные тиски его рук.

***
Он и в самом деле полный gobshite.
Придурок.
Выскользнуть из горячей тугой глубины этого щедрого тела и сидеть с торчащим ноющим хуем наперевес на развороченной, измазанной своей кровью постели, не в силах подняться и убраться вон!
Только потому, что она сказала — «Не прощу»?!
Да лучше б она действительно его охолостила!
Кажется, Кон брякнул это вслух.
И услышал позади себя глухой прерывистый всхлип.
С замирающим сердцем он покосился через плечо — Уна глядела на него остановившимися глазами, крепко прижимая к голой груди скомканный клетчатый плед. Искусанные губы её тряслись, на белоснежной коже проступили синяки от его пальцев, засосы ярко алели на плечах и шее.
Кон рывком отвернулся и низко опустил голову.
Чтоб тебе сдохнуть, Кон О’Доэрти! Cac ar oineach! Гори в аду.
Жизнь без неё и будет сущим адом.
Он не мог уйти и потерять её!
Он уже её потерял.
Сзади снова раздался сдавленный всхлип, уже громче.
И ещё.
Или не всхлип?
Или…
Что?!
Да она же… смеётся!
Онемело разинув рот, Кон во все глаза уставился на хохочущую взахлёб Уну О’Ши, которая откинулась назад и каталась по постели, как полоумная, мотая растрёпанной головой. Плед уже ничего не прикрывал, и Кон легко выдернул его из её ослабевших пальцев, стискивая её в объятиях и отчаянно зарываясь лицом в шёлковую волну кудрей.
А она всё смеялась, ликующе и безудержно — прощая, принимая, понимая.
А потом сама вцепилась ему в волосы, когда он зализывал каждую свою отметину на её нежной коже — до тех пор, пока её короткие стоны не перешли в дрожащие крики, которые она тщетно пыталась зажать прикушенными костяшками пальцев.
Всё её тело, казалось, приветствовало его, когда он снова погрузился в неё — так глубоко, что, нажав ладонью на её мягкий живот чуть ниже пупка, почувствовал прямо под гладкой кожей собственные исступлённые толчки.
И когда Уна выгнулась дугой, от пяток до макушки, в длинной тягучей судороге, изумлённо выдохнув его имя, он тоже не выдержал, отпуская себя — в рай.

***
Уна О’Ши точно знала, кого она сжимала руками и ногами, не в силах оторваться, чьё имя выкрикивала — не Ронана, нет.
Она согрешила с другим — в своей супружеской постели. Она предалась греху блуда до венчания, и отец Бран теперь наложит на неё непомерную епитимью. И запретит ей видеться с Коном — пока они не встанут рука об руку у алтаря. Но венчание должно состояться как можно скорее — а вдруг зачато дитя?
Уна бережно положила ладонь на свой живот, где, возможно, только что вспыхнула новая жизнь, которую так и не смог заронить в её чрево Ронан. Но она точно знала, что Ронан хранит её, наблюдая за нею оттуда, из своей невообразимой дали. И не он ли послал ей этого бешеного, неистового мальчишку, опустошённо вздрагивавшего сейчас в её объятиях?
Слёзы неудержимо катились у неё из глаз — к вискам, капая на подушку, но в груди так и кипел ликующий, радостный смех.
Кона всё ещё потряхивало, как в лихорадке, когда он чуть отстранился и медленно сел на постели, не спуская с Уны сощуренных глаз. И всё так же глядя только на неё, он пошарил рукой по полу, что-то отыскивая.
Нож.
Её нож.
«Ты вырежешь на правой руке моё имя, Уна О’Ши, когда я возьму тебя».
Она даже не вздрогнула, не отвела взгляда. И не стала просить пощады.
Просто протянула ему руку и так же просто проговорила:
— Я не левша. Сделай это сам.
Кон качнул головой и сипло отозвался, облизнув губы:
— Незачем. Моё имя и моё семя – внутри тебя, Уна О’Ши.
Он вытянул перед собой левую руку и, крепко сжав кулак, сосредоточенно надрезал смуглую кожу чуть ниже сгиба локтя, не обращая никакого внимания на заскользившие вниз алые струйки, выписывая лезвием, как пером, одну за другой, буквы.
Уна.