05.02.2013 в 17:57
Пишет WTF Fantasy-original:WTF Fantasy-original. Текстовая выкладка. G - PG-13
Название: Хранительница
Автор: WTF Fantasy-original
Бета: WTF Fantasy-original
Размер: миди, 4680 слов
Пейринг/Персонажи: ОЖП и ОМП в количестве
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: в одном приморском поселке живет обычная ведьма
Примечание: действие происходит в наше время в Скандинавии.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Для голосования: #. WTF Fantasy-original - работа "Хранительница"
Где-то менялось время.
Осень уходила, отдавая зиме тяжелое серое небо, сырую черную землю и голые, уже почти не дрожащие, деревья.
От высоких труб прибрежного поселка тянуло дымком, в гавани у причала лениво качались темные от моросящего дождя корабли, ласково теребя тонкими мачтами низкие облака, и привычно тоскливо кричали чайки, царапая морскую рябь кончиками черных крыльев.
В промозглую осеннюю ночь на скалу у моря – старую и замшелую, много столетий закрывающую бухту от зимних штормов, – пришла ведьма. Высокая, ломкая даже на вид, она долго стояла на самом краю обрыва, слушая, как ворчит и жалуется на жизнь океан внизу, и зябко куталась в большой серый плат. Ветер дергал ее за длинные светлые волосы, и подступающая ночь холодно щурилась зажигающимися у самой земли огоньками маяков. Ведьма молчала.
От поселка внизу пахло дымом, старыми газетными листами и болью. Кто-то умирал там сейчас, долго и тяжело, совсем один, никому не нужный в эту обычную буднюю ночь.
Море тяжко шевельнулось внизу, словно напоминая: «бывает», коротко всплакнула вдали ранняя ночная птица, и ведьма, вскинув голову, сделала первый шаг. Мягкий и легкий, почти невесомый, едва примявший жухлые стебли выцветшей осенней травы. А потом – еще один, подхватывая ритм бьющегося о скалу прибоя.
Ветер восторженно взвыл и сдернул с тонких плеч отпущенный на волю плат. Ведьма засмеялась и тряхнула головой, принимая ночь, звезды и осень. И чужую боль, что тянула сердце изнутри.
Она танцевала бешено, она не умела иначе. И волны рокотали довольно, и холод отступал от разгоряченного движением тела, и боль – чужая, долгая – подбиралась все ближе и ближе, накрывала с головой, грозя захлестнуть, тянулась оттуда, от теплых огней живого поселка.
Всю ночь – до рассветного тумана – танцевала на скале ведьма. Пока не оборвался ручеек чужой боли, что тянула она своим танцем от умирающего внизу человека. Лишь тогда замер дробный стук каблуков, замедлился плеск волос и перестало стучать у горла сердце.
Ведьма постояла пару мгновений, выдыхая, принимая в себя белесое бесцветное утро и молчащие внизу дома, а потом подобрала с земли свой старый платок и пошла вниз – к зеленой изгороди поселковой школы.
Болело сердце, как и каждый раз после танца, когда приходилось возвращаться к людям, но к этому ведьма давно привыкла.
Карин нашла Агне рано утром, как раз, когда разносила завтрак по палатам. Постучалась коротко – совершенно для проформы, Агне все равно никогда не отвечала на стук, – и вошла, толкнув дверь плечом, чтобы не расплескать горячий кофе, который несла на подносе. И только подойдя вплотную к старушке, Карин поняла, что завтрак здесь уже не нужен.
Агне сидела в своем кресле-каталке, одетая, причесанная, словно и не ложилась. И столько спокойствия и безмятежности было на ее лице, в ее аккуратно сложенных на коленях руках, что Карин несколько минут просто стояла без единой мысли в голове.
Нет, она видела смерть и раньше, в конце концов, она работала со стариками не первый год, иногда они умирали, это нормальный порядок вещей. Но Агне... казалось, она лишь задумалась о чем-то, тронь ее – и она очнется, улыбнется и спросит как обычно, как дела у «нашей милочки», и что с детьми, и какие новости там, снаружи...
«Не очнется», – наконец пробилось в сознание Карин, и она аккуратно поставила поднос на стол у кровати и нажала на кнопку вызова врача в изголовье. И замерла, не решаясь уйти.
На самом деле, на этот случай в правилах поведения персонала была стандартная, по пунктам расписанная процедура: засвидетельствовать смерть, известить родных, подготовить умершего к визиту родственников, если они есть, а далее – следовать их указаниям.
У Агне родственники были: сын, начальник полиции, большой и шумный Эдвард Свенсон, и дочь, которая давным-давно уехала в столицу и приезжала в их поселок только на рождественские праздники.
«Эдвард расстроится», – отрешенно подумала Карин. Она уже несколько лет как дружила с Марией, его женой, и зачастую устраивала вместе с ней семейные воскресные обеды. Эдвард был хорошим человеком, веселым и легким, совсем как его мать.
Агне Свенсон, много лет проработавшую учительницей начальных классов, в поселке помнили и любили. Ходили сюда, в дом престарелых, навещали, вывозили на прогулки в горы и на море, дарили подарки на каждый День Матери. Да что там говорить, сама Карин с удовольствием пекла по выходным творожные рулеты, которые так любила ее первая учительница. И сидела с ней по вечерам иногда, когда муж уезжал с сыном к своим родителям, и разговаривала обо всем.
«Жалко-то как», – мысль была странная, неправильная. Словно жалко было не человека, который умер, а вот этих вот посиделок, которых больше не будет. И разговоров, и вышитых вручную салфеток, которые Агне так замечательно делала, и творожных рулетов для первой учительницы, и совместных воспоминаний о школе...
Только когда дверь позади хлопнула, закрываясь, и доктор Сивертсен встревожено спросил: «Что случилось?», – Карин поняла, что плачет, беззвучно и, похоже, уже достаточно давно. Всхлипнула, уже в голос, кивнула на кресло.
Агне Свенсон смотрела в окно, на высокую скалу у самого выхода из гавани, и улыбалась.
День тянулся бесконечно и нудно: разнести завтрак по остальным палатам, снова и снова повторяя улыбчивым старикам, что их соседка умерла, выслушать почти одинаковые слова сочувствия, ответить машинально, успокоить разревевшуюся ни с того ни с сего Туве из седьмой палаты, поулыбаться в ответ на меланхоличное «все мы там будем» Свена из четвертой, заверить, что все, конечно, но нескоро. Встретить Эдварда, примчавшегося с выезда в горы, проводить до палаты покойной матери, уйти осторожно, чтобы не мешать. Обсудить с остальными печальную новость ...хоронить, наверное, в субботу будут, надо же дочь дождаться... и сразу же – меню на ланч и на обед, потому что директор велел разнообразить чем-нибудь обычный рацион, чтобы поднять старикам настроение. Думали недолго – все знали предпочтения своих подопечных, выбрали пудинг с ванильным соусом. Агне его тоже любила.
Разнести лекарства, помочь своим старикам привести себя в порядок и вывезти желающих на задний двор подышать свежим воздухом. Постоять немного в стороне, стараясь не слушать чужие разговоры.
Солнце светило ярко, совершено не по-осеннему, и остро пахло прелыми листьями, а еще – приторно-сладкими духами старой Туве, которая каждый раз ими чуть ли не поливалась.
Карин стояла на сетчатом пандусе, по которому скатывали кресла, и думала, что вечером надо будет зайти к Марии, посидеть, кофе попить хотя бы, только вот Тома из школы забрать и домой отвезти, и позвонить сначала надо, конечно же, некрасиво вваливаться без приглашения...
– Хочешь, отпущу тебя домой? – негромко спросили за спиной, и Карин, вздрогнув, оглянулась. Хельге Сивертсен, их почти бессменный дежурный врач, стоял на крыльце возле самых дверей, смотрел участливо.
– Не надо, спасибо, – качнула головой Карин. – Я доработаю.
– Ну, как хочешь. Но если что, предложение в силе.
– Так плохо выгляжу? – улыбнулась Карин.
– Неважно, – кивнул Хельге, – на тебе с утра лица нет, если честно.
Карин молча пожала плечами. Да и что тут скажешь?..
– Мне ее тоже жаль, – продолжил негромко Хельге, – но у нее был диабет, ей и так недолго оставалось, сама знаешь.
– Знаю, – согласилась Карин, отворачиваясь обратно ко двору, где негромко разговаривали о своем старики. – Им тут всем немного осталось, если так рассуждать.
– Прекрати, – в голосе Хельге явно мелькнуло раздражение, – ты не первый год здесь работаешь. Может, тебе взять пару отгулов? Съездите с Полем на дачу, развеешься. Или в Финляндию за покупками скатаетесь.
– Сезон же, – коротко дернула плечом Карин, почти не удивляясь тому, насколько ее коллега выпал из жизни их рыболовецкого поселка. – Я Поля только ночами и вижу, и то не каждый день. Да и Том в школе.
Хельге только вздохнул.
– Ты не волнуйся, – спокойно продолжила Карин, – я обязательно съезжу куда-нибудь на выходных, хотя бы в Тану. Прогуляюсь. Просто сегодня день такой...
«...просто Агне тебя не учила».
Хельге вздохнул еще раз, постоял еще немного за спиной – Карин так и не обернулась – и ушел.
Всю свою жизнь Карин любила цветы. И неважно, были ли то невзрачные горные колокольчики, яркие роскошные розы, привезенные в их северную глушь неизвестно откуда, или домашние, почти не цветущие разлапистые кусты в горшках. Цветов у Карин в доме было много – на длинном подоконнике большого панорамного окна в гостиной, в стойке в углу возле камина, на втором этаже, – она могла возиться с ними часами, успокаиваясь от привычного запаха земли и листьев и от мелких, уже почти машинальных движений, которых требовало это дело. Вот и сейчас, вороша землю в длинном, вдоль всего окна, горшке, поправляя тонкие стебли вьюнов, подвешивая для них лески на оконную раму, она наконец отпускала от себя – выдыхала, отступала – и найденное утром тело, и тяжелый разговор на работе, и шепотки стариков, и непривычную, гнетущую тишину, которой ее встретил дом Эдварда и Марии. Визит получился скомканным и коротким, Карин аккуратно выпила едва теплый кофе и распрощалась с подругой, как только позволили приличия, триста раз пожалев, что напросилась в гости: сегодня она явно была здесь лишней.
Глухо ударили часы в гостиной, потом еще раз… Карин собрала свои «ковырялки», как называл ее инструменты муж, и отнесла в стиральную комнату. Там же бросила печатки и клеенчатый фартук, потом прошла в ванную и долго мыла руки, бездумно глядя на блестящую рукоятку хромированного крана. Рукоятка уже была забрызгана зубной пастой и потеками мыльной воды, а значит, пора, наконец, прибраться в доме. Вот на выходных хотя бы… после похорон.
Карин встряхнулась, вытерла руки и пошла наверх, в детскую.
Конечно же, Том сидел за компьютером и играл в очередную стрелялку. Карин постояла немного в дверях, но сын так и не изволил обернуться.
– Сворачивайся, – наконец скомандовала она, Том вздрогнул и явно что-то пропустил: на экране вспух взрыв.
– Мама!
– Ага, – невольно улыбнулась Карин, глядя на возмущенное лицо сына, – я снова подкрадываюсь, я знаю. А тебе пора спать.
– Рано же еще… – попробовал было возразить Том, но Карин уже давно научилась не реагировать на жалобные слова и просящий взгляд.
– Десять вечера, – твердо сообщила она, – а тебе завтра в школу.
Том вздохнул и послушно закрыл игру: он давно уже привык, что с мамой спорить бесполезно. С папой еще можно, а с мамой все равно не договоришься.
– Выключай давай, – поторопила Карин, – иди в ванну и ложись.
Том послушно нажал на кнопку и слез со стула.
– А ты со мной посидишь? – спросил он уже от самых дверей.
– Посижу, – улыбнулась Карин, расправляя кровать. – И спинку почешу, иди уже давай.
Том заулыбался и выскочил за дверь.
Карин встряхнула одеяло, аккуратно расстелила его и присела на кровать. Внизу стукнула дверь ванной комнаты, и Карин улыбнулась: вот вроде большой уже ребенок, почти двенадцать лет уже, а все еще просит маму посидеть рядом на ночь.
Порыв ветра ударил в стеклопакет, глухо, почти неслышно.
Сегодня Поль уже не придет, наверняка пережидают шторм где-нибудь в Финснесе, можно лечь спать с Томом, сын будет только рад.
Карин скинула тапки и забралась на кровать с ногами.
Ведьма стояла на скале, над засыпающим, гасящим фонари поселком, и смотрела вниз, на бушующее за молом море. Ветер толкал ее в бок, дергал длинный подол платья, словно пытаясь увести отсюда, подальше от бьющихся о берег волн и колючих осенних звезд. Ведьма не слушалась, только щурилась, когда до нее долетали брызги холодной соленой пены. Где-то вдали, еще за перевалом, бродила смерть. Древняя, долгие годы спавшая в этих горах, она ступала мягко, как лисица, подбираясь к жилью, к теплым огням и дымящимся трубам каминов. Ведьма чуяла эту беззвучную поступь, чувствовала всем своим – человеческим сейчас – телом, всей своей привязанной к этим камням и волнам душой.
Ведьме было холодно. Впервые за долгие тысячелетия, за все неизбывное время, что она помнила себя – долгая череда перерождений среди жителей этого поселка, раз за разом, – она мерзла здесь, на своей родной скале. Мерзла изнутри. И старый шерстяной плат не помогал.
Скоро смерть заберет кого-то еще – пока еще старого, немощного, чьи дни уже и так сочтены, смерть еще слишком далеко, чтобы обрывать молодые, крепкие нити жизней, но она идет. И не ведьме останавливать ее. Ведьма умела лишь одно – танцевать.
И ветер привычно принял ее в свои объятия, порывисто лаская ее волосы, льстясь к плавно взмахнувшим ладоням. И море вздохнуло и замерло, ловя ритм, и ударило о скалу снова – попадая в такт сердцу.
И где-то далеко, за перевалом, затихла, прислушиваясь к чужому танцу, древняя смерть.
Утро выдалось пасмурным и каким-то невнятным: серая морось висла в воздухе, мгновенно оседая на лице и одежде, скапливалась на волосах, стекала холодными струйками за шиворот. Карин отвезла Тома в школу, позвонила Полю, услышала, что у них все в порядке, но домой придут только завтра, вздохнула и поехала на работу.
Дом престарелых встречал ее цветами в кадках у входа, тихо бормочущим о чем-то своем радио и Хельге, сосредоточенно листающим телетекст на большом телевизоре в холле.
– Что-то важное? – поинтересовалась Карин скорее из приличия, говорить с коллегой не хотелось.
– Турнир по хоккею в Швеции, – рассеянно ответил Хельге, перебирая каналы, – а я забыл номер информатора.
– Попробуй 578, – посоветовала Карин, снимая куртку и отряхивая с волос капли.
Хельге послушно набрал код, на экране возникла эмблема спортивного канала.
– Спасибо!
– Не за что, – качнула головой Карин. – У меня Поль такими вещами увлекается.
– Ага, – рассеяно кивнул Хельге, изучая сводку, Карин только головой покачала и развернулась к раздевалке.
– Туве заболела, – сообщил ей в спину Хельге, явно не отрываясь от телевизора, и Карин развернулась с порога обратно в холл:
– Сильно?
– Температура выше 38 всю ночь была, я сбить никак не мог, сейчас вроде спала немного, кашель, общая слабость, – Хельге говорил отстраненно, сосредоточившись на тексте, и Карин внезапно захотелось его чем-нибудь стукнуть.
– Я ей уколы сделал уже, она спит сейчас, – Хельге наконец отвернулся от телевизора и заметил возмущение Карин. – Да не волнуйся ты так, обычная простуда. Осень же, продуло ее вчера на прогулке… и не говори мне, что она старая и слабая, сама знаешь, она еще нас переживет.
Карин невольно усмехнулась: Хельге был прав, старая Туве была бойчее и живее многих молодых, она и в доме престарелых-то жила только потому, что «одной дома скучно, а тут хоть пообщаться есть с кем». И за собой она следила почище той же Карин, то парикмахера требовала, то крем новый от морщин…
– Надеюсь, она скоро поправится, – вздохнула, наконец, Карин.
– Я тоже надеюсь, – улыбнулся Хельге, – а то она вас всех загоняет, пока болеет, вот увидишь, она уже сегодня потребует от тебя зеркало.
Карин коротко хмыкнула и шагнула в раздевалку.
В палате у Туве было душно и приторно пахло ее неизменными духами. Карин поморщилась и отщелкнула задвижки вентиляционных щелей на окнах: стало слышно, как на улице равномерно шумит полноценный дождь, которым утренняя морось обернулась к обеду.
– Скажи, деточка, – Туве полулежала, опираясь на высокую подушку, на столике возле кровати безнадежно остывал куриный бульон, – я очень плохо выгляжу?
– Вы замечательно выглядите, – заверила Карин, собирая разбросанные по креслу журналы с вечно юными кинодивами на обложках, – просто хоть сейчас на свидание.
– Да какое свидание, – слабо улыбнулась Туве, дышала она с трудом, болезненно щурясь на горящие на стенах бра, – от меня сейчас даже Свен убежал бы.
Карин невольно улыбнулась: Свен из четвертой палаты был признанным философом и ко всем проявлениям внешнего мира относился со стоическим спокойствием, которое, пожалуй, не смог бы поколебать и конец света.
– Мы с ним гулять собирались сегодня, – сообщила Туве и закашлялась.
– Сегодня погода неподходящая для прогулок, – сказала Карин, складывая журналы аккуратной стопочкой, – дождь и вообще мерзко.
– Я ему шарфик свой новый показать хотела, – продолжила Туве, отдышавшись и будто не слыша ее слов, – мне из «Кубуса» недавно пришел, по последнему каталогу заказывала.
– Завтра покажете, – улыбнулась Карин. – Вот станет вам получше, и покажете. Хотите, я вам «ТВ-дом» почитаю?
– Почитай, – кивнула Туве, – там где-то про новое турне Мадонны было, вот про нее и почитай.
Карин послушно уселась в кресло и открыла последний номер журнала.
За окном все так же ровно шумел дождь.
Тома она в этот вечер забирала из школы поздно, почти в восемь – их класс остался после уроков на занятия в бассейне. Карин подъехала немного рановато, и пришлось ждать сына в холле, слушая, как громко тикают большие настенные часы над табло расписания занятий.
Карин стояла возле огромного – от пола до потолка – окна и смотрела, как бегут вниз струи зарядившего на весь день дождя.
– Здравствуйте, фру Янсен, – сказали за спиной, и Карин резко обернулась, унимая подскочившее к горлу сердце.
Директор школы, Ингрид Андерсен, стояла посреди пустого вечернего холла, держа в руках аккуратную синюю папку с документами.
– Извините, если напугала, – мягко улыбнулась она, – я не хотела.
– Да ничего, – мотнула головой Карин. Она не слышала ни шагов, ни хлопка дверей, ни хоть чего-нибудь, что могло бы ее предупредить о появлении рядом еще одного человека, и поздоровалась, спохватившись. – Добрый вечер.
– Да, – кивнула директор, и свет потолочных ламп мазнул белыми бликами по ее аккуратно собранным на затылке светлым волосам. – Добрый. Вы знаете, что у нас в школе карантин с завтрашнего дня?
– Нет, – растерялась Карин. – А почему?
– Распоряжение из центра, вроде как эпидемия гриппа, – едва заметно пожала плечами директор и заверила: – У нас никто не болен, не волнуйтесь, школьный врач всех проверила и сделала прививки.
Карин выдохнула. Эпидемия гриппа, значит… но у старой Туве точно не грипп.
– Я вам просто хотела сообщить, что это как минимум на неделю, – Ингрид улыбнулась. – Если желаете, можете съездить с Томом отдохнуть куда-нибудь, я знаю, вы все лето провели здесь.
Да, Карин пришлось проторчать в поселке все лето, подменяла уходивших в отпуск коллег, но какое дело до этого фру Андерсен?..
– Детям полезна смена обстановки, – голос директора стал еще мягче, – особенно в такую погоду.
– Да, я подумаю над этим, – ответила Карин, вовремя вспомнив о вежливости, – спасибо, что предупредили.
– Мне было нетрудно, – кивнула Ингрид Андерсен, – до свидания.
– До свидания, – машинально ответила Карин, глядя, как директор разворачивается на месте – четко, на каблуках, – и уходит обратно в сторону административного крыла школы. Яркие лампы беспощадно светили на прямую, обтянутую строгим пиджаком спину.
За окном глухо взвыл ветер, и Карин на мгновение показалось, что уходящая женщина поежилась, как от холода, но конечно же, это только показалось – в школе было тепло, почти жарко.
Ведьме было больно. То, что подступало к поселку ночами из темноты, забирало слишком многое – не только крупицы чужой жизни, но и тепло чужих душ, чужие воспоминания, давным-давно впитанные этой землей, скалами и небом. Оно рвало связь, незримую, но прочную связь между этим местом и живущими здесь людьми, заставляя ведьму стискивать зубы и задерживать дыхание. Боль была ответом ее человеческого тела на чуждую этому миру силу, на приближающуюся смерть. Ведьма замирала у себя в темной комнате и пыталась забыть о боли, пыталась понять, чего же хочет то, чужое, идущее из-за старых гор – чего же оно хочет кроме живых жизней.
Смерть не отвечала, подкатывалась тихонько, медленно, но неотвратимо, студила нутро предчувствиями, и стонало где-то вдали, на самом краю слуха, море, билось о берега, возмущалось, не согласное принять незваного гостя.
Ведьма встряхнула головой и встала, прихватив с кресла любимый вязаный платок: ее ждала скала и танец.
Туве умерла ночью. Карин узнала об этом от Хельге, который проторчал всю ночь у постели больной, но сделать ничего не смог. Вроде как жар поднялся вечером, вроде как бредила было поначалу, а потом успокоилась и заснула.
– Она тихо умерла, – Хельге стоял на крыльце заднего двора и курил, не обращая внимания на так и не утихнувший дождь, – я даже не заметил, хотя рядом сидел.
Карин коротко кивнула.
– Она меня просила включить телешоу какое-то в 19.00, – Хельге говорил ровно, глядя на пустой, уныло мокнущий под падающей с неба водой, двор, – я включил, там ерунда какая-то была, какие-то артисты, ну, ты же знаешь Туве…
Карин кивнула еще раз.
– А потом ей как-то резко хуже стало, часам к десяти вечера. Я уже хотел капельницу ставить, – Хельге бросил окурок на мокрые доски и ожесточенно растоптал ногой, – но оно как-то волной прошло. Вроде и жар спал, и давление почти нормальное. Я думал, ей легче стало, телевизор выключил, когда она заснула…
– Хочешь кофе? – спросила Карин, прерывая этот бесцветный, бессмысленный монолог. – У меня ликер есть в шкафчике, на День Матери подарили, до сих пор до дома не донесла.
– Нет, – усмехнулся Хельге. – Ликер я не люблю. Я бы лучше коньяк.
– Извини, коньяка нет, – развела руками Карин, стараясь не смотреть на растертый в кашу окурок.
– Ну, вот и хорошо, – кивнул Хельге, – вот и ладно. Коньяка я напьюсь дома. Пойдем работать.
И добавил, поймав вопросительный взгляд коллеги:
– Все нормально. В конце концов, она была уже старая, да?
– Да, – кивнула Карин, разворачиваясь к двери и делая вид, что не слышит, как судорожно вздохнул Хельге за спиной.
В палате у старого Свена всегда царил образцовый порядок: вся одежда педантично убрана в шкаф и развешана на плечики, все книги стоят ровными шеренгами на полках, все газеты лежат аккуратной стопкой на углу стола. И сам Свен, всегда чисто выбритый, совершенно прямой, в отглаженных рубашках, мог служить воплощением порядка.
«И спокойствия», – подумала про себя Карин, ставя поднос с едой на стол и ожидая, пока старик медленно дойдет до стула и выпьет лекарство из прозрачного стаканчика.
– Приятного аппетита.
– Спасибо, – чопорно кивнул Свен, медленно расправляя салфетку тонкими пальцами с синими прожилками вен, – только что-то не хочется мне кушать, красавица.
– Надо, – твердо сказала Карин, не спеша уходить – старик хотел поговорить, она это чувствовала.
– Да зачем? – возразил Свен. – Я ведь следующим буду. Сегодня ночью. Или завтра.
Карин внезапно захотелось стукнуть сидящего перед ней старика – да хоть подносом по рукам. Слишком уж безмятежно он улыбался, произнося это.
– Вы ерунду говорите, – сообщила она, сдержавшись.
– Да? – усмехнулся Свен. – Ну, может быть.
Расправил, наконец, салфетку на столе, поднял голову и спросил вдруг:
– Хочешь, сказку расскажу?
– Хочу, – покладисто ответила Карин, радуясь смене темы.
– Давным-давно, когда в этих местах еще не было жизни, только холод и лед, в этот край вечного мрака пришла Хранительница. Была она молодая и яркая, словно луч солнца, и теплая такая же. Вместе с Хранительницей на эту землю пришел свет. В море появилась рыба, на скалах поселились чайки, в долинах завелись олени и лисы… а потом и люди пришли.
Старик замолк, глядя на стол. Карин ждала. За окном шумел поднимающийся ветер, и мерно тикали часы на полке рядом с книгами.
– И что стало с людьми? – осторожно спросила наконец Карин.
– Да что стало, – пожал плечами Свен, явно потеряв интерес к истории, – жить стали. Мы же такие, везде живем.
– А Хранительница?
– И она живет, – улыбнулся старик. – Вот вместе с нами и живет, все это время.
– Это какая-то народная история, да? – тоже улыбнулась Карин.
– Саамская, – уточнил Свен. – Мне ее бабушка когда-то рассказывала, но дальше там неинтересно. Ты иди, красавица, я попозже поем.
– Хорошо, – кивнула Карин. – Спасибо за сказку.
– Да не за что, – старик коротко стукнул пальцами по столу, резко, четко. – Совершенно не за что.
Карин развернулась и вышла из комнаты, оставив Свена смотреть в окно, на едва видимую сквозь морось скалу.
Боль пришла к ночи. Тронула тихонько ледяными пальцами за плечи, погладила по спине, а потом вцепилась в тело – злая, сильная. Ведьма успела только до кровати дойти да сжаться в клубок на аккуратно заправленном одеяле. Боль в этот раз была своя, собственная, не приманенная из ночной темноты.
То, что ждало там, за перевалом все эти дни, двинулось к поселку. Уверенной, неторопливой поступью, шаг за шагом ожигая землю ледяным дыханием небытия, разрывая этот мир, калеча его.
Ведьма судорожно дышала, чувствуя приближающуюся смерть – древнюю, старше даже ее, неизбывной хранительницы этого места. Хотелось тихонько взвыть – от боли, от беспомощности, от того, сколько людей – она чувствовала каждого, всем своим телом, всей памятью, полной былых жизней, – окажутся сейчас на пути этого… страшного.
Ведьма стиснула зубы и заставила себя сесть на кровати. А потом и встать. Всего пару десятков шагов – до улицы, а там ветер подхватит, поможет, подтолкнет…
До скалы у входа в бухту, где сейчас скачет по седым камням свет игриво выглядывающей из-за облаков луны.
Поль вернулся домой вечером, когда дождь уже стих, и на улице вовсю горели яркие фонари. Долго отряхивался в коридоре, стягивал с себя рокон и комбинезон, громко стучал сапогами по лестнице в подвал, относя свою рабочую одежду…
Карин и Том терпеливо ждали в гостиной. Тихо бубнил телевизор, вещая последние новости из жизни королевской четы, на плите в кухне томился горячий ужин.
Поль вошел в комнату, постоял у дверей, улыбнулся:
– Ну, как вы тут без меня?
Первым не выдержал Том, сорвался с дивана, подлетел к отцу и заверещал счастливо, вскинутый на руки:
– Папка!
Поль расхохотался и закружил его по гостиной, сдвигая разбросанные по полу коврики и перекрывая монотонный голос диктора.
– Я пойду на стол накрою, – вздохнула Карин, глядя на своих мужчин и невольно улыбаясь, – а то ведь не ели, наверное, опять ничего.
– Не ели, – довольно сообщил Поль, волоча сына к длинному угловому дивану – Том висел на отцовском плече вниз головой и довольно хихикал, – там шторм сегодня был, какое тут есть, дойти бы до дома скорее.
– Хорошо, что дошли, – перестав улыбаться, сказала Карин и двинулась на кухню.
– Да как же мы могли не дойти, ты же лапскаус приготовила, – Поль шумно плюхнул свою ношу на диванные подушки, что-то грохнулось на пол, – ведь приготовила же?..
– Да как же я могла не приготовить, – крикнула Карин с кухни, перекрывая полузадушенное верещание сына, – вы же дошли!
Поль рассмеялся снова.
Идти тоже было больно, словно тело ее отказывалось двигаться, не хотело шагать навстречу тому, чужому.
Ведьма тихо шипела сквозь зубы, поминая всех человеческих богов – глупые люди, они никогда не знали настоящих имен Высших, и к лучшему, – и шла. Прятаться было бесполезно – смерть подошла слишком близко, ее хватило бы на весь мирно спящий поселок. На каждого, живущего здесь.
Ветер тихонько свистнул над самым ухом, мягко толкнул в спину, помогая, и ведьма улыбнулась благодарно, чувствуя, как отступает боль.
Море гневно дышало совсем рядом, словно подбадривая, теребя, давая силы, и звездный свет мягким сиянием окутывал ноющие плечи, заливал скалы, рисуя причудливые изгибы давно натоптанной ведьмиными ногами тропы.
Ведьма вздохнула и сделала первый шаг по привычной дороге – к вершине, к бездонному ночному небу.
Смерть перешла перевал.
Когда Тома, наконец, уложили спать, Поль устроился на диване, включив телевизор погромче, и подгреб к себе под бок присевшую рядом жену.
– Что тут у вас нового? – поинтересовался он, устраиваясь поудобнее, так, чтобы ее голова легла ему на плечо.
– Агне умерла, – сообщила Карин, стараясь не вдумываться в сказанное и вдыхая терпкий, холодноватый запах мужского лосьона.
– Которая нас учила? – уточнил Поль, дергая замок молнии на домашнем костюме жены – вверх-вниз.
– Да, – кивнула Карин, следя за его пальцами – обветренными… сильными.
– Жалко, – вздохнул Поль куда-то ей в волосы, – хорошая была женщина.
– Туве тоже умерла, – сказала Карин, чувствуя, как отзывается где-то в теле тепло обнимающих ее рук, и уточнила, – которая у нас в доме престарелых жила.
– Я ее не знал, – сказал Поль, дергая молнию вниз, ниже, ниже… почти до конца. И скользнул рукой под тонкую ткань.
– Я соскучился.
– Я тоже, – шепнула Карин, разворачиваясь к мужу.
Древнее и мертвое накрыло поселок темной тенью, нависая… медля.
Ведьма стояла на скале, вскинув руки, и лунный свет заливал ее высокое, тонкое тело. Ведьма ждала и слушала, ловила всем телом чужую жажду, тянула к себе…
Смерть хотела жизней. И памяти. И души.
У ведьмы было все это: прожитые вместе с людьми тысячелетия, собранные по крупице кусочки чужих жизней, чужого тепла; сотни перерождений, каждый раз на новый круг, и время течет непрерывной струйкой, оседая в теле, в памяти, год за годом, день за днем; душа этого места, ожившая, решившая стать частью живущих здесь, гуляющая вольно под северным небом меж обитающих здесь людей.
У ведьмы было все, чего хотело древнее и мертвое, и ведьма была готова отдать это.
Развернуть ладони, собирая лунный свет, словно невесомую воду, влагу ночного неба, постоять немного и развести их в стороны, роняя брызги сияния на камни. Вдохнуть всей грудью холодный ночной воздух – вместе с криками ночных птиц, легким шепотом ветра, едва слышным шелестом увядающей травы. И выдохнуть – в такт послушно бьющемуся в груди сердцу, горячему, совсем человеческому.
И сорваться с места – в танец.
Она никогда еще не танцевала так – вызывая, дразня, маня… притягивая.
И смерть качнулась вперед, на одинокую серую вершину, по которой кружила в вихре взметнувшихся юбок ведьма, стучала дробно каблуками, выбивая ритм, единый ритм, как большое сердце этого места, живое. Дышащее.
Последнее, что почувствовала ведьма, когда древнее и страшное накрыло ее, забирая память и душу, – как где-то внизу, в одном из домов, зародилась новая жизнь, новая связь между людьми и этой старой землей.
Туве хоронили вместе с Агне, в субботу.
Дождь, ливший почти всю неделю, утих, и пасмурное серое небо нависало над самыми крышами, дышало влагой и подступающей зимой, с ее штормами и снегом. Сезон лова закончился, и корабли вернулись домой, качались у причала, тихонько потираясь о него крутыми бортами.
Карин стояла у могилы и смотрела, как падают вниз, на черную крышку гроба, первые комья земли.
Старый Свен ошибся – он не умер. Ни в ту ночь, ни в следующую. Но зато пропала без вести директор школы – Эдвард говорил, что в скалах нашли ее куртку, а дальше собаки отказались брать след. Возможно, Ингрид Андерсен просто уехала, выбросив напоследок старую одежду. А может, сорвалась ночью со скалы, всякое бывает. Эвард собирался продолжить поиски – после похорон.
Карин стояла, прижимая к себе Тома, и чувствовала за спиной теплое плечо мужа. Ветер налетал порывами, бил по глазам, заставляя щуриться, выжимал слезы…
В часовне на кладбище мерно звонил колокол, и звук его стелился над землей, и вздыхало эхо над старой, выбеленной временем скалой у входа в гавань. Ту, что местные давным-давно называли «ведьминой» – так давно, что и забыть успели.
Тонко кричали чайки, чиркая крыльями непривычно ровную гладь моря, и гулко рокотал прибой, неустанно накатывая на берег – раз за разом, в едином ритме, как большое сердце…
Время сменилось.
Название: Окна соседнего дома
Автор: WTF Fantasy-original
Бета: WTF Fantasy-original
Размер: миди, 4213 слов
Пейринг/Персонажи: ОМП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Питер работает швейцаром на пятьдесят первой улице по Вэст-сайду и всё ещё верит в чудеса.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Для голосования: #. WTF Fantasy-original - работа "Окна соседнего дома"
На лестнице было семь ступенек.
Питер перепрыгивал сразу через несколько и в три шага добирался до тротуара. Тот уже начал трескаться от приближающейся майской жары, и в трещинах можно было заметить стройные ряды красных жуков с чёрными узорчатыми спинками. Они ползли в сторону дороги, не представляя, что жизнь под колёсами автомашин трудно назвать «лучшим миром».
Питер каждое утро проделывал тот же путь, что и «солдатики», потом переходил дорогу и оказывался на лужайке дома номер двадцать девять по пятьдесят первой улице Вэст-сайда.
Район был тихим, хотя в паре кварталов отсюда шелестел пыльными кронами Центральный парк и возвышалась над ним Бельведерская башня, которая ежедневно выдерживала целые туристические штурмы. В детстве Питеру казалось, что из узкого окна может в любую секунду выпасть длинная золотистая коса пленённой девушки. На самом деле в башне жили только барельефы грифонов – что, конечно, не помешало любопытному семилетке использовать вьющийся плющ как лестницу. На приключение всей жизни эти три метра над землёй не тянули, но Питер до сих пор помнил, как сладко тогда сжалось его сердце.
Наверное, точно так же, как в тот вечер, когда он впервые заметил окна.
Двадцать девятый дом – высокий, старый, с классическим фасадом – почти ничем не отличался от домов номер тридцать один и двадцать семь. Весь квартал строили в один год, и индивидуальность каждого дома выражалась, разве что, в бассейнах на крыше и в цвете дверей. Но этот был особенным ещё и из-за своих окон.
На первый взгляд они были самыми обычными: стеклянными, с толстыми рамами и узорчатыми козырьками. Ночью в них зажигался свет, утром отражались работающие конфорки, а днём – экраны телевизоров. Питер видел их каждый вечер, когда готовил ужин. Он возвращался домой с работы – для этого ему всего лишь было нужно перейти улицу в неположенном месте – и иногда читал журналы, пока в чайнике закипала вода. В прихожей у него была целая коллекция литературных сборников, и рассказы здорово украшали вечер.
В тот день – кажется, это было в октябре – история была особенно захватывающей, и Питер опрокинул чайник. Огненная жидкость залила пол, парень вскочил на подоконник… и впервые по-настоящему заметил окна дома номер двадцать девять.
Питер знал расположение всех квартир, имена всех жильцов и даже некоторые подробности их жизни – словом, всё, что только может знать швейцар о доме, в котором работал. Дурацкая форма с золотистыми пуговицами напоминала о гвардейцах Гудвина, люди по утрам были не особенно вежливы, и многие смотрели на Питера, как на пустое место, но парень всё равно любил свою работу. Когда ты – не особенно симпатичный, не особенно яркий, да ещё и рыжий – так или иначе приходится относиться с уважением к тому, что преподносит тебе судьба. Работа досталась Питеру по наследству – от дяди. И Питер привык.
В доме в основном жили эмигранты: все те, кому помахали ручкой родные страны, оставив без денег, без шансов или без семьи. У каждого, даже у неприветливого доктора Шепарда, за спиной была своя грустная история – и так уж вышло, что Питер знал их почти все. Или, по крайней мере, думал, что знал.
Всё началось с француза.
Дороги у центрального парка были узкими, с односторонним движением, и не нужно было держать под рукой бинокль, чтобы рассмотреть детали чьей-то повседневной жизни. Особо мнительные частенько задёргивали шторы, параноики вообще никогда не видели солнечного света. Эксгибиционистов легко было вычислить – у них занавесок не было даже в душевых.
У мсье Орегье занавески были – довольно необычные, с вышитыми на них цветами, жутко дорогие на вид. Иногда он подходил к окну, отодвигал штору и подолгу смотрел на припаркованные у дороги машины. Шторы были тяжёлыми, бархатными и тёмными – и потому самого месье Орегье иногда сложно было различить на их фоне. Беглых французских негров на Манхеттене было больше, чем в самой Франции.
Питер успел увидеть улыбку – белоснежная, она здорово привлекала внимание. Но ещё большее внимание привлекали крылья. Прозрачные, с сиренево-розовыми узорчатыми краями и подрагивающие, словно французу было холодно.
Питер замер, напрочь забыв о воде, из-за которой ему совсем скоро придётся менять несколько плиток на полу. Крылья были такими чёткими, что отправляли весь остальной мир на периферию восприятия. Всё словно разом посерело, расплылось и ушло в туман, а блестящие крылья, отражавшие в себе свет люстры, остались.
Парень торопливо ущипнул себя за руку и тут же возмущённо вскрикнул.
Не сон.
Тогда - галлюцинация? Он где-то читал, что такое вполне возможно… От переутомления, стресса, какого-то скрытого расстройства… Боже, это ведь не шизофрения? Может, стоит проверить голову? Или… Газ! Нужно проверить плиту!
Питер опёрся рукой на подоконник, готовый соскочить на пол и проверить, закрыты ли вентили, но тут что-то странное мелькнуло за окном. Швейцар прищурился: на третьем этаже двадцать девятого дома открылись ставни, и оттуда высунулась… мохнатая лапа. Питер помотал головой. Лапа скрябнула жёлтыми когтями по бетону и открыла вторую створку. Питер ударил себя по щеке. Лапа исчезла. Питер облегчённо выдохнул, но тут лапа снова появилась в окне – а за нею и её хозяин. Бурая шерсть покрывала всё тело существа, глаза светились золотом – и можно было только догадываться, что заставило такое чудовище натянуть на себя зелёное платье.
Рука уже почти онемела от щипков, когда косматая зверюга спрыгнула на тротуар, поднялась на задние лапы и, как ни в чём не бывало, направилась к парку. Походкой от бедра.
Питер, наконец, сполз с подоконника и угодил прямо в лужу. Вода уже успела немного остыть, и он сидел с открытым ртом, силясь восстановить дыхание.
Через несколько минут парень всё-таки смог взять себя в руки – а заодно и убедить себя в том, что всё это ему почудилось – и снова выглянул в окно.
На пятом этаже по комнатам летал целый рой светлячков. Из окон квартиры семьдесят один сыпались фиолетовые искры. По балкону пентхауса ползли огромные, в ногу толщиной, корни дерева. А когда в окнах прямо напротив квартиры Питера появился гигантский ярко-жёлтый глаз и прищурился, будто бы заметив наблюдателя, швейцар дома номер двадцать девять по улице пятьдесят один, Вэст-сайд, Манхеттен, плавно откатился в темноту.
***
Вопреки всякому здравому смыслу, утро наступило и застало Питера спящим на кухонном подоконнике. Майка пахла чаем, из открытой форточки тянуло запахом дождя и цветов с клумбы, и солнечные лучи путались в рыжих волосах.
Ему потребовалось около тринадцати секунд, чтобы вспомнить об опрокинутом чайнике – и, конечно, об окнах соседнего дома.
Журналы в прихожей говорили о том, что Питер попал в Сумеречную зону, разум – что пора обратиться к врачу, а жаждущая приключений душа шептала: «Молись, идиот, чтобы тебе всё это не привиделось. Трудно придумать приключение получше».
Это и в самом деле могло стать приключением.
Питер надел свою бордовую форму, пригладил волосы, чтобы из-под фуражки не торчало слишком уж много неопрятных прядок, и вышел на лестничную площадку. Через секунду вернулся, бросился листать один из выпусков фантастического журнала, потом одёрнул себя и во второй раз покинул квартиру.
Дом номер двадцать девять выглядел так же, как и всегда. Как день назад, и неделю, и месяц, и, может быть, даже год. Серые стены, пионы под окнами, россыпь бархоток у ступеней, красная дверь и барельеф над входом. Никаких корней, никакой шерсти, никаких искр. Ничего подозрительного даже в самом обычном смысле этого слова.
Питер вздохнул с облегчением. Стало быть, ничего ужасного. Просто шутки подсознания… В конце концов, если б это был газ, то Питер вряд ли бы встретил утро. Пропищавший «Как жаль» голос авантюризма Питер старательно проигнорировал. И открыл дверь.
– Доброе утро, – буркнул мистер Фланниган из тридцать пятой. Он никогда не поднимал взгляда и проносился мимо Питера, словно на пожар спешил. Пожарником он не числился – работал в цветочном в паре кварталов отсюда – и был самым угрюмым человеком из всех, что знал молодой швейцар.
– Доброе, – привычно улыбнулся Питер, придерживая дверь. Следом за мистером Фланниганом всегда появлялся немного нервный Эммори Старксен. Эммори был студентом, учился на филолога и мало разговаривал. В вечернее время по нему можно было сверять часы.
Старксен выскочил из дверного проёма как пробка и тут же налетел на задержавшегося на крыльце Фланнигана. А потом…
Питер моргнул, но видение и не думало исчезать. Фланниган повернул голову, и глаза его вдруг сверкнули золотом, а пальцы, сжимающие ещё не зажжённую сигарету, покрылись тёмной жёсткой шерстью. Питер готов был поклясться, что услышал низкое утробное рычание. Эммори отступил на пару шагов, придавил парочку бархоток, потом испуганно фыркнул и со всех ног припустил в сторону Центрального парка.
– За цветы вечером ответишь! – крикнул вслед Фланниган, и Питеру снова послышалось рычание. Оно сплелось с голосом цветочника, будто было его настоящей природой.
Сигарету Фланниган так и не зажёг – сверкнул ещё раз глазами и отправился на работу.
У старушки Квази за спиной блестел панцирь. Покрытый маленькими трещинками, зелёно-коричневый черепаший панцирь. Питер подал ей руку, но она, как всегда, проигнорировала этот жест и покрепче сжала свою трость.
Элис О’Хейм одела какие-то совершено уж чудные туфли, никак не вязавшиеся с её яркой лакированной сумочкой. Приглядевшись, Питер понял, что это самые что ни на есть настоящие копыта.
Ослепительная Крис Такер оставила после себя тонкий могильный аромат, а из-под её юбки выпало несколько опарышей.
От пыли с рыжего хвоста Чжоу Йен Питер чихнул целых четыре раза подряд.
В конце рабочего дня, когда Питер уже был готов кинуться к ступеням своего дома, как к последнему оплоту спасения, на его плечо легла волосатая лапа мистера Фланнигана.
– Вижу, ты наконец-то освоился, – удовлетворение в его голосе заставляло кровь стыть в жилах. – Это радует.
– Чт... Что вы имеете в виду? – промямлил Питер. Может, это был и глупый вопрос, но ведь всегда оставался шанс, что Фланниган говорит о работе швейцара. Ведь к такой профессии долго привыкают.
Вместо ответа мужчина хлопнул Питера по спине и расхохотался. Смех его походил на рычащий гром.
– Никому ни слова о каблуках. Это я с Эммори поспорил. Вечно у него какие-то дикие идеи.
И тогда Питер понял, что огромная волосатая тварь в зелёном платье, которая вылезла минувшей ночью на мостовую, была цветочником. И ещё он понял, что с Эммори Старксеном лучше не спорить.
***
Питер знал, что человек может приспособиться ко всему. К жизни на необитаемом острове, к музыкальным концертам соседей, к солнцу, которое светит по ночам. Но он не думал, что так быстро сможет привыкнуть к секрету жильцов дома номер двадцать девять на пятьдесят первой улице.
Это даже не было сложным. То есть, конечно, было. Питер только через пару дней смог не отворачиваться всякий раз, когда Крис сплёвывала белого могильного червячка. Несмотря на то, что место её было на кладбище, поближе к корням, так сказать, мисс Такер была всё так же мила в общении. Теперь её привычка извиняться каждые пять минут обрела смысл: ведь когда из твоего тела то и дело вываливается то, что должно крепко держаться на положенном ему месте, это может здорово нервировать собеседника.
Всё обрело больше смысла. То, как мсье Орегье обходил прохожих – он просто берёг свои хрупкие крылья. То, что Элис носила шляпу – прикрывала свои маленькие козлиные рожки. То, как Эммори шарахался от Фланнигана – келпи и вервольфы издавна не очень хорошо уживались друг с другом. Тем удивительнее были их ночные рандеву.
Теперь Питер смотрел на окна каждый вечер.
Над столом у него висел лист бумаги, который постепенно заполнился заметками о том или ином жильце. Это было похоже на игру в «Угадайку».
Волчья сущность Фланнигана сопровождала его даже в цветочном магазине. Выбор профессии он объяснил тем, что среди растений гораздо проще контролировать свою дикость. Говоря о дикости, вервольф всегда добавлял, что самым неуравновешенным в доме всё равно остаётся Эммори.
Старксен был келпи, шотландской водяной лошадкой. Звучало почти мило, но на деле юноша мог беззастенчиво оторвать кому-нибудь голову. Его и с родины-то вышвырнули за излишнюю жестокость. Цветочник успешно Эммори перевоспитывал.
Теперь Фланниган частенько разговаривал с Питером, когда уходил на работу или возвращался с неё. Менее угрюмым он от этого не стал – но бояться его больше не хотелось. Вервольф в платье, конечно, выглядел более чем комично, но даже при каблуках у него всё ещё оставались когти и клыки.
Элис не была дьяволом. Питер не утерпел и прямо спросил у неё, носит ли она в сумке вилы. Девушка хохотала так сильно, что у неё потекла тушь. Так швейцар узнал о сатирах и заодно о дриадах в пентхаусе.
У Чжоу было девять лисьих хвостов, Орегье прятал в шкафу волшебную палочку и хрустальные туфли сорок второго размера, Лэри и Лари Каскэтты на самом деле были одним волшебным зеркалом.
За стёклами окон двадцать девятого дома жили чудеса – и Питер был их привратником.
Под сердцем он, улыбаясь, нёс свою милую тайну, гревшую душу подобно солнцу. Она была с ним в квартире, по дороге на работу и всё то время, что он проводил в увлекательных поисках истины.
Он разговаривал с ними – с эмигрантами, которые прибыли в Новый Свет в поисках лучшей жизни – и узнавал о том, каким разным бывает мир. Ни разу не вышедший дальше Центрального парка, Питер посещал маленькие города по ту сторону океана, пересекал пустыни и гулял по лесам далёких земель.
Чудеса начали в Нью-Йорке новую жизнь. Здесь вервольф стал цветочником, келпи – вегетарианцем, рой болотных огоньков указывал людям путь, разлетаясь по погасшим городским фонарям, а бэнши устроилась певицей в театре. Для тех, кто хотел исправиться, жизнь предоставила второй шанс, и только благодаря этому факту хотелось снова верить в чудеса.
***
В понедельник, пятнадцатого числа, Питер опоздал на работу.
За всё то время, пока он носил бордовую с золотым форму, подобное случилось впервые. Сложно опоздать на работу, когда живёшь всего в паре десятков метров от конторы.
Питер дописал рядом с фамилией доктора размашистое «вероятно, ангел», схватил фуражку со стопки журналов и выбежал из дома, забыв запереть дверь. В его защиту стоило сказать, что воры вряд ли позарились бы хоть на что-нибудь, кроме холодильника. Но вытаскивать из квартиры холодильник было делом утомительным.
Вереница красно-чёрных жуков следовала своим привычным маршрутом, но сегодня натыкалась на неожиданную преграду. Прямо на тротуаре сидела Элис О’Хейм.
Причёска её совсем растрепалась – из-за закреплённых лаком прядей кокетливо выглядывали рожки, а дешёвая тушь черными разводами покрывала бледные щёки. Блестящее платье и слёзы делали её похожей на героиню какой-нибудь романтической комедии. В такой через несколько минут на горизонте должен был появиться прекрасный принц на белом мерседесе, укрыть её своим пиджаком от Дольче энд Габбана и увести в ближайшую церквушку, чтобы сделать своей законной женой. Вместо принца на тротуар выскочил швейцар Питер.
– Элис? – он так спешил, что чуть не споткнулся о собственные ноги. – Боже, Элис, с вами всё в порядке?
Девушка подняла голову, увидела встревоженное его лицо и рассмеялась. Ничего иного она просто не могла сделать.
– Ты такой трогательный, Пит, чёрт побери! – язык у неё немного заплетался. Оставалось только гадать, сколько она вчера выпила. Вроде бы, на сатиров алкоголь не должен влиять так уж сильно… Стало быть, речь шла об астрономических цифрах. – Прям-таки овечка.
Будь у Элис бутылка, она бы тут же к ней приложилась и сделала могучий глоток. Питер мог видеть это так же ясно, как начищенные до блеска светлые копыта.
– Что случилось? Может, я могу помочь?
Он мог бы вызвать такси – что было бы очень глупо – а мог бы довести её до квартиры. В конце концов, он мог хотя бы принести таблетки. Или одолжить рассол у Эльвиры с первого этажа.
Элис мотнула головой в знак протеста. Её взгляд скользнул по копытам, и она вдруг снова ударилась в рыдания.
Почти у всякого парня существует сверхъестественная способность: при виде девичьих слёз из их голов разом исчезают все здравые мысли, не говоря уже о словах утешения. Питер оцепенел, словно увидевший удава кролик, но всё-таки смог похлопать Элис по спине.
В ответ она благодарно всхлипнула, а потом прошипела со злостью:
– Подумать только, и я показала ему свой хвост!
Питер понял, что разговор этот явно ему не по плечу. О хвостах он знал чуть ли не меньше, чем о методе выращивания стволовых клеток. Но говорить ничего не пришлось – О’Хэйм минут пятнадцать рассказывала о своём недостойном хахале и о том, что нельзя доверять банковским служащим.
Вечером того же дня миролюбивый Жан Орегье начистил морду какому-то клерку прямо на клумбе из пионов. Фланниган долго ворчал из-за небрежного отношения к цветам, но всё-таки заплатил за Орегье залог. Нью-йоркская полиция в те времена была расторопна только тогда, когда дело касалось уличных драк.
– И эта бабочка боялась подкатить к нашей Элис, потому что хрустальных туфелек на копыта, увы, делать не умеет, а предложить больше нечего, – фыркнул вервольф, когда они с Питером обсуждали произошедшее. – А теперь крыло ради неё сломал.
Крылом дело не ограничилось – через полгода Жан сломал и свою гордость, сделав Элис предложение.
***
Зимой случилась беда.
Взволнованная Ники промчалась вниз по лестнице, хотя старалась пользоваться лифтом. У неё были странные отношения с лестницами – как и у всех ундин.
– Питер, боги, где Фланниган? Где этот чёртов пёс? – синие глаза Ники расширились от ужаса, она схватилась за стойку, чтобы не упасть, а швейцар понятия не имел, как бороться с истерикой.
– Успокойтесь, мисс Миллер! Объясните уже, что произошло?
– Берг проснулся! Проснулся из-за потепления, но зима-то ещё не закончилась! И он злится!
Словно в подтверждение её слов, вверху что-то разбилось, а потом послышалось оглушительное рычание. Такое, каким обычно пугали на новомодных фильмах, полных крови и перчаток с ножами.
Берг... Мистер Берг из пятьдесят третьей квартиры, которая занимала половину пятого этажа, всё ещё был тёмной лошадкой для Питера. Ни одной зацепки, только вежливые кивки и мрачное молчание от вервольфа, который обычно так любил поговорить. Сущность Берга была чем-то по-настоящему серьёзным – а сложно было представить хоть что-то хуже кровожадного келпи.
Громыхнуло ещё раз, уже сильнее, и на бордовую форму Питера посыпалась штукатурка. Дело принимало серьёзный оборот. Парень потянулся к телефону.
– Может, стоит вызвать полицию?
Ники тут же хлопнула рукой по телефонному аппарату, пресекая попытки Питера поднять трубку.
– Нет-нет-нет, только не это! Тогда всем нам конец!
Запыхавшийся Питер влетел на площадку пятого этажа как раз тогда, когда мистер Берг расправил свои чешуйчатые кольца и снёс одну из стен.
Доктор Шепард появился рядом с Питером, как чёрт из табакерки. Он сверкнул очками в золочёной оправе и прошептал спокойно, словно на его глазах не ярился проснувшийся не вовремя дракон:
– Вызывайте пожарных, Питер.
Бравая команда приехала быстрее, чем полицейские за Орегье – но к тому моменту полыхал весь пятый этаж. Дриады впервые за всё время, пока Питер работал в здании, покинули помещение – огонь был единственной вещью на свете, который их пугал. Множество жильцов – из тех, что не были на работе – столпились у красных дверей, наблюдая за языками пламени, лижущими стёкла окон квартиры пятьдесят три.
И мистер Берг, и доктор Шепард каким-то образом оказались в той же толпе. После ремонта противный доктор перебрался в квартиру номер пятьдесят для превентивных мер. Успокоить разозлённого дракона было под силу только отработавшему несколько смен подряд фениксу, который по всем статьям был куда злее.
***
Эммори сорвался внезапно.
Всё началось с заказов жареных крылышек – и Питер закрывал на это глаза. В конце концов, крылышки ещё никому не повредили. Даже плотоядным коням.
Но как-то вечером завыл Фланниган.
Жильцы уже к этому привыкли: если в доме живёт вервольф и если его соседом вдруг оказался келпи, рано или поздно оборотень взвоёт. Этот выл чуть ли не по часам.
В пять вечера, когда консервативные англичане пили чай с молоком, Фланниган выл, возвещая конец рабочего дня. По ночам он выл то от неприятных ощущений при трансформации, то от усталости, а то и от любви, которая разрывала грудную клетку. Этим вечером его вой леденил кровь. За ним скрывался человеческий крик боли.
Фланниган выскочил в холл в одних шортах, роняя за собой капли тёмной волчьей крови. На его правой руке, чуть пониже локтя, виднелись следы чьей-то жадной челюсти. Питер, присмотревшись, даже понял, чьей.
– Мать твою, Фланниган, будьте вы поаккуратней! – Кэрри Вайер, мать троих детей, а также единственная альва в доме, легла на перила и погрозила зажатым в руке полотенцем. – Чему детей учите!
Вервольф так увлёкся баюканием покалеченной конечности, что даже не зарычал в ответ – только выставил вверх здоровую руку с оттопыренным средним пальцем.
– Я тебе покажу, как меня посылать, засранец! Муж вернётся – перестреляем!
Угрозы альвы были совершенно пусты – её муж возвращался вот уже несколько лет. Она сама уже толком не знала, где он может находиться. Когда-то давным-давно она говорила, что он выскочил за хлебом и заблудился.
– Позвать Шепарда? – участливо поинтересовался Питер, стараясь не представлять, как Старксен рвёт кого-нибудь на части.
Фланниган помотал головой и поднялся. Регенерацию племени перевёртышей хотелось в очередной раз превознести до небес.
Питеру пришлось до самого вечера сидеть вместе с вервольфом под дверью квартиры, уговаривая испуганного Эммори открыть дверь.
***
Однажды Берг назвал Питера «талисманом команды».
Так и сказал: «Питер у нас словно талисман, как у «Нью-Йоркских янки», - а потом хлопнул зардевшегося юношу по плечу. Швейцар слабо улыбнулся и подумал, что синяк останется знатный – драконья лапа, даже скрытая вполне себе человеческой кожей, оставалась довольно тяжёлой.
Он ничего не сделал. Никаких выдающихся подвигов вроде спасения утопающих, вбегания в горящую квартиру или спокойного разговора с вооружённым грабителем. Смена была даже более, чем обычной: привычное ворчание жильцов о жаре, хлопанье дверьми, проносящиеся мимо люди, которым некогда было даже поздороваться… Полицейский, ищущий своего напарника. Парочка ошибившихся дверью туристов, которые пытались попасть к Эмпайр-Стейт-Билдинг. Продавцы вакуумных пылесосов, которых Питер не пустил к жилым квартирам. Тем не менее, чудеса вели себя так, словно юноша совершил что-то, очень их обрадовавшее.
Берг не был единственным.
На стойке скоро скопилось несколько домашних пирогов, пара новеньких выпусков комиксов, белый платок с вышитыми на нём инициалами, янтарная нитка и ещё множество маленьких безделушек и безделушек побольше. Казалось, весь дом хочет Питера отблагодарить за что-то, чего он не делал.
– Фланниган, что происходит? Какой тут газ распылили? – зашипел Питер, отводя в сторону зашедшего в холл оборотня.
– Как раз никакого, – вервольф оскалился и шёпотом Питеру всё объяснил.
Парень ещё долгое время не мог поверить в то, что «те славные старички» искали вовсе не Эмпайр-Стейт-Билдинг, а шанс поживиться дорогими шкурами мифических тварей.
***
А потом появился курящий человек.
Поздним летом, когда зарядили дожди, он словно выткал сам себя из тумана – высокий, какой-то совершенно нереальный и очень, очень худой.
Чудеса обходили его стороной, словно и вовсе не замечали – правда, однажды Питер заметил, как зарычал на незнакомца Фланниган.
Курильщик ответил ему безразличным взглядом.
– Не стоит здесь курить, мистер, – для убедительности швейцар кивнул в сторону соответствующего знака.
Мужчина поднял голову, и Питеру послышался далёкий свист паровозного гудка. Нарушитель затянулся ещё разок, а потом выудил сигарету изо рта и раздавил окурок. На асфальте осталось зеленовато-бурое пятно.
Питер благодарно улыбнулся и поспешил к двери – черепашка Квази как раз одолела последнюю ступеньку. Старушка возвращалась из казино ровно в пять и категорически отказывалась от помощи. Она предпочитала сама подниматься по лестнице, пусть это и занимало у неё около двадцати минут. Питеру оставалось только придерживать дверь.
Весь следующий месяц улицы Нью-Йорка мокли от грязных ливней – и вместе с ними мок Питер, мокли посаженные вервольфом петунии на газоне, жители пятьдесят первой улицы по Вэст-сайду и курящий джентльмен из мусорных баков. Питер про себя даже кличку ему придумал – Синеглазка. Ещё через пару дней проливных дождей ему стало стыдно. И он вышел из коридора, прихватив с собой жёлтый дождевик.
Доходяга с сигаретой не взял дождевик и не ответил ни на один из вопросов. Не сообщил своего имени. Не согласился пойти погреться. И не откликнулся на призыв к благоразумию.
– В самом деле, и зачем столько курить? – пробурчал Питер, направляясь к теплу и сухому электрическому свету холла.
Он уже не услышал хриплое:
– Ну надо же мне хоть как-то коротать время.
***
День, когда Питер всё понял, запомнили все чудеса, что жили в доме номер двадцать девять по пятьдесят первой улице, Вэст-сайд, Манхеттен. Ибо этот день стал последним – во многих отношениях.
Он был последним для Эммори, который возвращался в Шотландию. Он был последним для Кракена, который умудрился исчезнуть в канализации. Он был последним и для Питера, потому что все вдруг стали с ним прощаться.
Цветущая в браке Элис запечатлела на его щеке горячий поцелуй. Она могла сколько угодно говорить, что не прячет в сумочке вилы, но дьявольского очарования девушка не лишалась. Берг, Шепард, даже Старксен – все пожали ему руку и пообещали странное «Не всё так страшно». Даже дриады спустились из своего пентхауса – впервые с тех пор, как на пятом этаже случился пожар.
Смена Питера закончилась, и цветочник как раз возвращался из дома. Он впихнул в руки юноши букетик фиалок, смутился, а потом вдруг с чувством его обнял. Питер даже различил аромат роз, смешивающийся со звериным духом и запахом мокрой шкуры, которым была пропитана чёрная куртка вервольфа.
И тогда Питер увидел, что дома напротив – двадцать восьмого, того, в котором он прожил всю жизнь – давно уже нет, и на его месте зарастает травой одинокий пустырь.
Он понял, откуда взялись эти странные взгляды обычных людей – людей без крыльев, клыков и чудесных тайн. Они смотрели сквозь него не в фигуральном вовсе смысле: они и в самом деле его не видели.
Призрачный дворецкий у дома с волшебными эмигрантами. С букетом кладбищенских цветов в руках.
Ах, разве не удивлялся он своей удаче и тому, как повезло ему увидеть столь невероятное в своей обычной жизни? Не будь он сам одним из таких чудес, разве смог бы разглядеть в окнах то, что его изменило?
Доходяга в порванных джинсах и синей рубашке достал из кармана пачку сигарет. Привычно выудил одну – губами – и стал шарить по карманам в поисках зажигалки.
Синеглазка. Конечно.
– Давно он здесь?
Облако сигаретного дыма ударило Питера в спину, и он непременно бы закашлялся, если бы мог.
– Пустырь? Развалюху снесли лет десять назад.
– Где же я жил?
– Да чтоб я знал.
Курильщик вдруг закашлялся и отвернулся, прижимая ко рту рукав рубашки.
– Я всегда думал, что смерть – женщина.
Незнакомец перестал кашлять, но вопроса будто бы и не слышал.
– И что теперь? Ад? Рай? Багамские острова? Куда ты меня отведёшь?
Смерть щёлкнул зажигалкой, поднёс пламя к своей бледной коже и прошелестел:
– Куда пожелаешь.
И давно умерший Питер в седьмой раз остался в доме номер двадцать восемь по пятьдесят первой улице, Вэст-сайд, Манхеттен – в доме, которого давно уже не было.
Утром он пойдёт на работу, немного заспанный и жаждущий чудес. И когда-нибудь он обязательно увидит их вновь. В окнах соседнего дома.
URL записиНазвание: Хранительница
Автор: WTF Fantasy-original
Бета: WTF Fantasy-original
Размер: миди, 4680 слов
Пейринг/Персонажи: ОЖП и ОМП в количестве
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: в одном приморском поселке живет обычная ведьма
Примечание: действие происходит в наше время в Скандинавии.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Для голосования: #. WTF Fantasy-original - работа "Хранительница"
Где-то менялось время.
Осень уходила, отдавая зиме тяжелое серое небо, сырую черную землю и голые, уже почти не дрожащие, деревья.
От высоких труб прибрежного поселка тянуло дымком, в гавани у причала лениво качались темные от моросящего дождя корабли, ласково теребя тонкими мачтами низкие облака, и привычно тоскливо кричали чайки, царапая морскую рябь кончиками черных крыльев.
В промозглую осеннюю ночь на скалу у моря – старую и замшелую, много столетий закрывающую бухту от зимних штормов, – пришла ведьма. Высокая, ломкая даже на вид, она долго стояла на самом краю обрыва, слушая, как ворчит и жалуется на жизнь океан внизу, и зябко куталась в большой серый плат. Ветер дергал ее за длинные светлые волосы, и подступающая ночь холодно щурилась зажигающимися у самой земли огоньками маяков. Ведьма молчала.
От поселка внизу пахло дымом, старыми газетными листами и болью. Кто-то умирал там сейчас, долго и тяжело, совсем один, никому не нужный в эту обычную буднюю ночь.
Море тяжко шевельнулось внизу, словно напоминая: «бывает», коротко всплакнула вдали ранняя ночная птица, и ведьма, вскинув голову, сделала первый шаг. Мягкий и легкий, почти невесомый, едва примявший жухлые стебли выцветшей осенней травы. А потом – еще один, подхватывая ритм бьющегося о скалу прибоя.
Ветер восторженно взвыл и сдернул с тонких плеч отпущенный на волю плат. Ведьма засмеялась и тряхнула головой, принимая ночь, звезды и осень. И чужую боль, что тянула сердце изнутри.
Она танцевала бешено, она не умела иначе. И волны рокотали довольно, и холод отступал от разгоряченного движением тела, и боль – чужая, долгая – подбиралась все ближе и ближе, накрывала с головой, грозя захлестнуть, тянулась оттуда, от теплых огней живого поселка.
Всю ночь – до рассветного тумана – танцевала на скале ведьма. Пока не оборвался ручеек чужой боли, что тянула она своим танцем от умирающего внизу человека. Лишь тогда замер дробный стук каблуков, замедлился плеск волос и перестало стучать у горла сердце.
Ведьма постояла пару мгновений, выдыхая, принимая в себя белесое бесцветное утро и молчащие внизу дома, а потом подобрала с земли свой старый платок и пошла вниз – к зеленой изгороди поселковой школы.
Болело сердце, как и каждый раз после танца, когда приходилось возвращаться к людям, но к этому ведьма давно привыкла.
Карин нашла Агне рано утром, как раз, когда разносила завтрак по палатам. Постучалась коротко – совершенно для проформы, Агне все равно никогда не отвечала на стук, – и вошла, толкнув дверь плечом, чтобы не расплескать горячий кофе, который несла на подносе. И только подойдя вплотную к старушке, Карин поняла, что завтрак здесь уже не нужен.
Агне сидела в своем кресле-каталке, одетая, причесанная, словно и не ложилась. И столько спокойствия и безмятежности было на ее лице, в ее аккуратно сложенных на коленях руках, что Карин несколько минут просто стояла без единой мысли в голове.
Нет, она видела смерть и раньше, в конце концов, она работала со стариками не первый год, иногда они умирали, это нормальный порядок вещей. Но Агне... казалось, она лишь задумалась о чем-то, тронь ее – и она очнется, улыбнется и спросит как обычно, как дела у «нашей милочки», и что с детьми, и какие новости там, снаружи...
«Не очнется», – наконец пробилось в сознание Карин, и она аккуратно поставила поднос на стол у кровати и нажала на кнопку вызова врача в изголовье. И замерла, не решаясь уйти.
На самом деле, на этот случай в правилах поведения персонала была стандартная, по пунктам расписанная процедура: засвидетельствовать смерть, известить родных, подготовить умершего к визиту родственников, если они есть, а далее – следовать их указаниям.
У Агне родственники были: сын, начальник полиции, большой и шумный Эдвард Свенсон, и дочь, которая давным-давно уехала в столицу и приезжала в их поселок только на рождественские праздники.
«Эдвард расстроится», – отрешенно подумала Карин. Она уже несколько лет как дружила с Марией, его женой, и зачастую устраивала вместе с ней семейные воскресные обеды. Эдвард был хорошим человеком, веселым и легким, совсем как его мать.
Агне Свенсон, много лет проработавшую учительницей начальных классов, в поселке помнили и любили. Ходили сюда, в дом престарелых, навещали, вывозили на прогулки в горы и на море, дарили подарки на каждый День Матери. Да что там говорить, сама Карин с удовольствием пекла по выходным творожные рулеты, которые так любила ее первая учительница. И сидела с ней по вечерам иногда, когда муж уезжал с сыном к своим родителям, и разговаривала обо всем.
«Жалко-то как», – мысль была странная, неправильная. Словно жалко было не человека, который умер, а вот этих вот посиделок, которых больше не будет. И разговоров, и вышитых вручную салфеток, которые Агне так замечательно делала, и творожных рулетов для первой учительницы, и совместных воспоминаний о школе...
Только когда дверь позади хлопнула, закрываясь, и доктор Сивертсен встревожено спросил: «Что случилось?», – Карин поняла, что плачет, беззвучно и, похоже, уже достаточно давно. Всхлипнула, уже в голос, кивнула на кресло.
Агне Свенсон смотрела в окно, на высокую скалу у самого выхода из гавани, и улыбалась.
День тянулся бесконечно и нудно: разнести завтрак по остальным палатам, снова и снова повторяя улыбчивым старикам, что их соседка умерла, выслушать почти одинаковые слова сочувствия, ответить машинально, успокоить разревевшуюся ни с того ни с сего Туве из седьмой палаты, поулыбаться в ответ на меланхоличное «все мы там будем» Свена из четвертой, заверить, что все, конечно, но нескоро. Встретить Эдварда, примчавшегося с выезда в горы, проводить до палаты покойной матери, уйти осторожно, чтобы не мешать. Обсудить с остальными печальную новость ...хоронить, наверное, в субботу будут, надо же дочь дождаться... и сразу же – меню на ланч и на обед, потому что директор велел разнообразить чем-нибудь обычный рацион, чтобы поднять старикам настроение. Думали недолго – все знали предпочтения своих подопечных, выбрали пудинг с ванильным соусом. Агне его тоже любила.
Разнести лекарства, помочь своим старикам привести себя в порядок и вывезти желающих на задний двор подышать свежим воздухом. Постоять немного в стороне, стараясь не слушать чужие разговоры.
Солнце светило ярко, совершено не по-осеннему, и остро пахло прелыми листьями, а еще – приторно-сладкими духами старой Туве, которая каждый раз ими чуть ли не поливалась.
Карин стояла на сетчатом пандусе, по которому скатывали кресла, и думала, что вечером надо будет зайти к Марии, посидеть, кофе попить хотя бы, только вот Тома из школы забрать и домой отвезти, и позвонить сначала надо, конечно же, некрасиво вваливаться без приглашения...
– Хочешь, отпущу тебя домой? – негромко спросили за спиной, и Карин, вздрогнув, оглянулась. Хельге Сивертсен, их почти бессменный дежурный врач, стоял на крыльце возле самых дверей, смотрел участливо.
– Не надо, спасибо, – качнула головой Карин. – Я доработаю.
– Ну, как хочешь. Но если что, предложение в силе.
– Так плохо выгляжу? – улыбнулась Карин.
– Неважно, – кивнул Хельге, – на тебе с утра лица нет, если честно.
Карин молча пожала плечами. Да и что тут скажешь?..
– Мне ее тоже жаль, – продолжил негромко Хельге, – но у нее был диабет, ей и так недолго оставалось, сама знаешь.
– Знаю, – согласилась Карин, отворачиваясь обратно ко двору, где негромко разговаривали о своем старики. – Им тут всем немного осталось, если так рассуждать.
– Прекрати, – в голосе Хельге явно мелькнуло раздражение, – ты не первый год здесь работаешь. Может, тебе взять пару отгулов? Съездите с Полем на дачу, развеешься. Или в Финляндию за покупками скатаетесь.
– Сезон же, – коротко дернула плечом Карин, почти не удивляясь тому, насколько ее коллега выпал из жизни их рыболовецкого поселка. – Я Поля только ночами и вижу, и то не каждый день. Да и Том в школе.
Хельге только вздохнул.
– Ты не волнуйся, – спокойно продолжила Карин, – я обязательно съезжу куда-нибудь на выходных, хотя бы в Тану. Прогуляюсь. Просто сегодня день такой...
«...просто Агне тебя не учила».
Хельге вздохнул еще раз, постоял еще немного за спиной – Карин так и не обернулась – и ушел.
Всю свою жизнь Карин любила цветы. И неважно, были ли то невзрачные горные колокольчики, яркие роскошные розы, привезенные в их северную глушь неизвестно откуда, или домашние, почти не цветущие разлапистые кусты в горшках. Цветов у Карин в доме было много – на длинном подоконнике большого панорамного окна в гостиной, в стойке в углу возле камина, на втором этаже, – она могла возиться с ними часами, успокаиваясь от привычного запаха земли и листьев и от мелких, уже почти машинальных движений, которых требовало это дело. Вот и сейчас, вороша землю в длинном, вдоль всего окна, горшке, поправляя тонкие стебли вьюнов, подвешивая для них лески на оконную раму, она наконец отпускала от себя – выдыхала, отступала – и найденное утром тело, и тяжелый разговор на работе, и шепотки стариков, и непривычную, гнетущую тишину, которой ее встретил дом Эдварда и Марии. Визит получился скомканным и коротким, Карин аккуратно выпила едва теплый кофе и распрощалась с подругой, как только позволили приличия, триста раз пожалев, что напросилась в гости: сегодня она явно была здесь лишней.
Глухо ударили часы в гостиной, потом еще раз… Карин собрала свои «ковырялки», как называл ее инструменты муж, и отнесла в стиральную комнату. Там же бросила печатки и клеенчатый фартук, потом прошла в ванную и долго мыла руки, бездумно глядя на блестящую рукоятку хромированного крана. Рукоятка уже была забрызгана зубной пастой и потеками мыльной воды, а значит, пора, наконец, прибраться в доме. Вот на выходных хотя бы… после похорон.
Карин встряхнулась, вытерла руки и пошла наверх, в детскую.
Конечно же, Том сидел за компьютером и играл в очередную стрелялку. Карин постояла немного в дверях, но сын так и не изволил обернуться.
– Сворачивайся, – наконец скомандовала она, Том вздрогнул и явно что-то пропустил: на экране вспух взрыв.
– Мама!
– Ага, – невольно улыбнулась Карин, глядя на возмущенное лицо сына, – я снова подкрадываюсь, я знаю. А тебе пора спать.
– Рано же еще… – попробовал было возразить Том, но Карин уже давно научилась не реагировать на жалобные слова и просящий взгляд.
– Десять вечера, – твердо сообщила она, – а тебе завтра в школу.
Том вздохнул и послушно закрыл игру: он давно уже привык, что с мамой спорить бесполезно. С папой еще можно, а с мамой все равно не договоришься.
– Выключай давай, – поторопила Карин, – иди в ванну и ложись.
Том послушно нажал на кнопку и слез со стула.
– А ты со мной посидишь? – спросил он уже от самых дверей.
– Посижу, – улыбнулась Карин, расправляя кровать. – И спинку почешу, иди уже давай.
Том заулыбался и выскочил за дверь.
Карин встряхнула одеяло, аккуратно расстелила его и присела на кровать. Внизу стукнула дверь ванной комнаты, и Карин улыбнулась: вот вроде большой уже ребенок, почти двенадцать лет уже, а все еще просит маму посидеть рядом на ночь.
Порыв ветра ударил в стеклопакет, глухо, почти неслышно.
Сегодня Поль уже не придет, наверняка пережидают шторм где-нибудь в Финснесе, можно лечь спать с Томом, сын будет только рад.
Карин скинула тапки и забралась на кровать с ногами.
Ведьма стояла на скале, над засыпающим, гасящим фонари поселком, и смотрела вниз, на бушующее за молом море. Ветер толкал ее в бок, дергал длинный подол платья, словно пытаясь увести отсюда, подальше от бьющихся о берег волн и колючих осенних звезд. Ведьма не слушалась, только щурилась, когда до нее долетали брызги холодной соленой пены. Где-то вдали, еще за перевалом, бродила смерть. Древняя, долгие годы спавшая в этих горах, она ступала мягко, как лисица, подбираясь к жилью, к теплым огням и дымящимся трубам каминов. Ведьма чуяла эту беззвучную поступь, чувствовала всем своим – человеческим сейчас – телом, всей своей привязанной к этим камням и волнам душой.
Ведьме было холодно. Впервые за долгие тысячелетия, за все неизбывное время, что она помнила себя – долгая череда перерождений среди жителей этого поселка, раз за разом, – она мерзла здесь, на своей родной скале. Мерзла изнутри. И старый шерстяной плат не помогал.
Скоро смерть заберет кого-то еще – пока еще старого, немощного, чьи дни уже и так сочтены, смерть еще слишком далеко, чтобы обрывать молодые, крепкие нити жизней, но она идет. И не ведьме останавливать ее. Ведьма умела лишь одно – танцевать.
И ветер привычно принял ее в свои объятия, порывисто лаская ее волосы, льстясь к плавно взмахнувшим ладоням. И море вздохнуло и замерло, ловя ритм, и ударило о скалу снова – попадая в такт сердцу.
И где-то далеко, за перевалом, затихла, прислушиваясь к чужому танцу, древняя смерть.
Утро выдалось пасмурным и каким-то невнятным: серая морось висла в воздухе, мгновенно оседая на лице и одежде, скапливалась на волосах, стекала холодными струйками за шиворот. Карин отвезла Тома в школу, позвонила Полю, услышала, что у них все в порядке, но домой придут только завтра, вздохнула и поехала на работу.
Дом престарелых встречал ее цветами в кадках у входа, тихо бормочущим о чем-то своем радио и Хельге, сосредоточенно листающим телетекст на большом телевизоре в холле.
– Что-то важное? – поинтересовалась Карин скорее из приличия, говорить с коллегой не хотелось.
– Турнир по хоккею в Швеции, – рассеянно ответил Хельге, перебирая каналы, – а я забыл номер информатора.
– Попробуй 578, – посоветовала Карин, снимая куртку и отряхивая с волос капли.
Хельге послушно набрал код, на экране возникла эмблема спортивного канала.
– Спасибо!
– Не за что, – качнула головой Карин. – У меня Поль такими вещами увлекается.
– Ага, – рассеяно кивнул Хельге, изучая сводку, Карин только головой покачала и развернулась к раздевалке.
– Туве заболела, – сообщил ей в спину Хельге, явно не отрываясь от телевизора, и Карин развернулась с порога обратно в холл:
– Сильно?
– Температура выше 38 всю ночь была, я сбить никак не мог, сейчас вроде спала немного, кашель, общая слабость, – Хельге говорил отстраненно, сосредоточившись на тексте, и Карин внезапно захотелось его чем-нибудь стукнуть.
– Я ей уколы сделал уже, она спит сейчас, – Хельге наконец отвернулся от телевизора и заметил возмущение Карин. – Да не волнуйся ты так, обычная простуда. Осень же, продуло ее вчера на прогулке… и не говори мне, что она старая и слабая, сама знаешь, она еще нас переживет.
Карин невольно усмехнулась: Хельге был прав, старая Туве была бойчее и живее многих молодых, она и в доме престарелых-то жила только потому, что «одной дома скучно, а тут хоть пообщаться есть с кем». И за собой она следила почище той же Карин, то парикмахера требовала, то крем новый от морщин…
– Надеюсь, она скоро поправится, – вздохнула, наконец, Карин.
– Я тоже надеюсь, – улыбнулся Хельге, – а то она вас всех загоняет, пока болеет, вот увидишь, она уже сегодня потребует от тебя зеркало.
Карин коротко хмыкнула и шагнула в раздевалку.
В палате у Туве было душно и приторно пахло ее неизменными духами. Карин поморщилась и отщелкнула задвижки вентиляционных щелей на окнах: стало слышно, как на улице равномерно шумит полноценный дождь, которым утренняя морось обернулась к обеду.
– Скажи, деточка, – Туве полулежала, опираясь на высокую подушку, на столике возле кровати безнадежно остывал куриный бульон, – я очень плохо выгляжу?
– Вы замечательно выглядите, – заверила Карин, собирая разбросанные по креслу журналы с вечно юными кинодивами на обложках, – просто хоть сейчас на свидание.
– Да какое свидание, – слабо улыбнулась Туве, дышала она с трудом, болезненно щурясь на горящие на стенах бра, – от меня сейчас даже Свен убежал бы.
Карин невольно улыбнулась: Свен из четвертой палаты был признанным философом и ко всем проявлениям внешнего мира относился со стоическим спокойствием, которое, пожалуй, не смог бы поколебать и конец света.
– Мы с ним гулять собирались сегодня, – сообщила Туве и закашлялась.
– Сегодня погода неподходящая для прогулок, – сказала Карин, складывая журналы аккуратной стопочкой, – дождь и вообще мерзко.
– Я ему шарфик свой новый показать хотела, – продолжила Туве, отдышавшись и будто не слыша ее слов, – мне из «Кубуса» недавно пришел, по последнему каталогу заказывала.
– Завтра покажете, – улыбнулась Карин. – Вот станет вам получше, и покажете. Хотите, я вам «ТВ-дом» почитаю?
– Почитай, – кивнула Туве, – там где-то про новое турне Мадонны было, вот про нее и почитай.
Карин послушно уселась в кресло и открыла последний номер журнала.
За окном все так же ровно шумел дождь.
Тома она в этот вечер забирала из школы поздно, почти в восемь – их класс остался после уроков на занятия в бассейне. Карин подъехала немного рановато, и пришлось ждать сына в холле, слушая, как громко тикают большие настенные часы над табло расписания занятий.
Карин стояла возле огромного – от пола до потолка – окна и смотрела, как бегут вниз струи зарядившего на весь день дождя.
– Здравствуйте, фру Янсен, – сказали за спиной, и Карин резко обернулась, унимая подскочившее к горлу сердце.
Директор школы, Ингрид Андерсен, стояла посреди пустого вечернего холла, держа в руках аккуратную синюю папку с документами.
– Извините, если напугала, – мягко улыбнулась она, – я не хотела.
– Да ничего, – мотнула головой Карин. Она не слышала ни шагов, ни хлопка дверей, ни хоть чего-нибудь, что могло бы ее предупредить о появлении рядом еще одного человека, и поздоровалась, спохватившись. – Добрый вечер.
– Да, – кивнула директор, и свет потолочных ламп мазнул белыми бликами по ее аккуратно собранным на затылке светлым волосам. – Добрый. Вы знаете, что у нас в школе карантин с завтрашнего дня?
– Нет, – растерялась Карин. – А почему?
– Распоряжение из центра, вроде как эпидемия гриппа, – едва заметно пожала плечами директор и заверила: – У нас никто не болен, не волнуйтесь, школьный врач всех проверила и сделала прививки.
Карин выдохнула. Эпидемия гриппа, значит… но у старой Туве точно не грипп.
– Я вам просто хотела сообщить, что это как минимум на неделю, – Ингрид улыбнулась. – Если желаете, можете съездить с Томом отдохнуть куда-нибудь, я знаю, вы все лето провели здесь.
Да, Карин пришлось проторчать в поселке все лето, подменяла уходивших в отпуск коллег, но какое дело до этого фру Андерсен?..
– Детям полезна смена обстановки, – голос директора стал еще мягче, – особенно в такую погоду.
– Да, я подумаю над этим, – ответила Карин, вовремя вспомнив о вежливости, – спасибо, что предупредили.
– Мне было нетрудно, – кивнула Ингрид Андерсен, – до свидания.
– До свидания, – машинально ответила Карин, глядя, как директор разворачивается на месте – четко, на каблуках, – и уходит обратно в сторону административного крыла школы. Яркие лампы беспощадно светили на прямую, обтянутую строгим пиджаком спину.
За окном глухо взвыл ветер, и Карин на мгновение показалось, что уходящая женщина поежилась, как от холода, но конечно же, это только показалось – в школе было тепло, почти жарко.
Ведьме было больно. То, что подступало к поселку ночами из темноты, забирало слишком многое – не только крупицы чужой жизни, но и тепло чужих душ, чужие воспоминания, давным-давно впитанные этой землей, скалами и небом. Оно рвало связь, незримую, но прочную связь между этим местом и живущими здесь людьми, заставляя ведьму стискивать зубы и задерживать дыхание. Боль была ответом ее человеческого тела на чуждую этому миру силу, на приближающуюся смерть. Ведьма замирала у себя в темной комнате и пыталась забыть о боли, пыталась понять, чего же хочет то, чужое, идущее из-за старых гор – чего же оно хочет кроме живых жизней.
Смерть не отвечала, подкатывалась тихонько, медленно, но неотвратимо, студила нутро предчувствиями, и стонало где-то вдали, на самом краю слуха, море, билось о берега, возмущалось, не согласное принять незваного гостя.
Ведьма встряхнула головой и встала, прихватив с кресла любимый вязаный платок: ее ждала скала и танец.
Туве умерла ночью. Карин узнала об этом от Хельге, который проторчал всю ночь у постели больной, но сделать ничего не смог. Вроде как жар поднялся вечером, вроде как бредила было поначалу, а потом успокоилась и заснула.
– Она тихо умерла, – Хельге стоял на крыльце заднего двора и курил, не обращая внимания на так и не утихнувший дождь, – я даже не заметил, хотя рядом сидел.
Карин коротко кивнула.
– Она меня просила включить телешоу какое-то в 19.00, – Хельге говорил ровно, глядя на пустой, уныло мокнущий под падающей с неба водой, двор, – я включил, там ерунда какая-то была, какие-то артисты, ну, ты же знаешь Туве…
Карин кивнула еще раз.
– А потом ей как-то резко хуже стало, часам к десяти вечера. Я уже хотел капельницу ставить, – Хельге бросил окурок на мокрые доски и ожесточенно растоптал ногой, – но оно как-то волной прошло. Вроде и жар спал, и давление почти нормальное. Я думал, ей легче стало, телевизор выключил, когда она заснула…
– Хочешь кофе? – спросила Карин, прерывая этот бесцветный, бессмысленный монолог. – У меня ликер есть в шкафчике, на День Матери подарили, до сих пор до дома не донесла.
– Нет, – усмехнулся Хельге. – Ликер я не люблю. Я бы лучше коньяк.
– Извини, коньяка нет, – развела руками Карин, стараясь не смотреть на растертый в кашу окурок.
– Ну, вот и хорошо, – кивнул Хельге, – вот и ладно. Коньяка я напьюсь дома. Пойдем работать.
И добавил, поймав вопросительный взгляд коллеги:
– Все нормально. В конце концов, она была уже старая, да?
– Да, – кивнула Карин, разворачиваясь к двери и делая вид, что не слышит, как судорожно вздохнул Хельге за спиной.
В палате у старого Свена всегда царил образцовый порядок: вся одежда педантично убрана в шкаф и развешана на плечики, все книги стоят ровными шеренгами на полках, все газеты лежат аккуратной стопкой на углу стола. И сам Свен, всегда чисто выбритый, совершенно прямой, в отглаженных рубашках, мог служить воплощением порядка.
«И спокойствия», – подумала про себя Карин, ставя поднос с едой на стол и ожидая, пока старик медленно дойдет до стула и выпьет лекарство из прозрачного стаканчика.
– Приятного аппетита.
– Спасибо, – чопорно кивнул Свен, медленно расправляя салфетку тонкими пальцами с синими прожилками вен, – только что-то не хочется мне кушать, красавица.
– Надо, – твердо сказала Карин, не спеша уходить – старик хотел поговорить, она это чувствовала.
– Да зачем? – возразил Свен. – Я ведь следующим буду. Сегодня ночью. Или завтра.
Карин внезапно захотелось стукнуть сидящего перед ней старика – да хоть подносом по рукам. Слишком уж безмятежно он улыбался, произнося это.
– Вы ерунду говорите, – сообщила она, сдержавшись.
– Да? – усмехнулся Свен. – Ну, может быть.
Расправил, наконец, салфетку на столе, поднял голову и спросил вдруг:
– Хочешь, сказку расскажу?
– Хочу, – покладисто ответила Карин, радуясь смене темы.
– Давным-давно, когда в этих местах еще не было жизни, только холод и лед, в этот край вечного мрака пришла Хранительница. Была она молодая и яркая, словно луч солнца, и теплая такая же. Вместе с Хранительницей на эту землю пришел свет. В море появилась рыба, на скалах поселились чайки, в долинах завелись олени и лисы… а потом и люди пришли.
Старик замолк, глядя на стол. Карин ждала. За окном шумел поднимающийся ветер, и мерно тикали часы на полке рядом с книгами.
– И что стало с людьми? – осторожно спросила наконец Карин.
– Да что стало, – пожал плечами Свен, явно потеряв интерес к истории, – жить стали. Мы же такие, везде живем.
– А Хранительница?
– И она живет, – улыбнулся старик. – Вот вместе с нами и живет, все это время.
– Это какая-то народная история, да? – тоже улыбнулась Карин.
– Саамская, – уточнил Свен. – Мне ее бабушка когда-то рассказывала, но дальше там неинтересно. Ты иди, красавица, я попозже поем.
– Хорошо, – кивнула Карин. – Спасибо за сказку.
– Да не за что, – старик коротко стукнул пальцами по столу, резко, четко. – Совершенно не за что.
Карин развернулась и вышла из комнаты, оставив Свена смотреть в окно, на едва видимую сквозь морось скалу.
Боль пришла к ночи. Тронула тихонько ледяными пальцами за плечи, погладила по спине, а потом вцепилась в тело – злая, сильная. Ведьма успела только до кровати дойти да сжаться в клубок на аккуратно заправленном одеяле. Боль в этот раз была своя, собственная, не приманенная из ночной темноты.
То, что ждало там, за перевалом все эти дни, двинулось к поселку. Уверенной, неторопливой поступью, шаг за шагом ожигая землю ледяным дыханием небытия, разрывая этот мир, калеча его.
Ведьма судорожно дышала, чувствуя приближающуюся смерть – древнюю, старше даже ее, неизбывной хранительницы этого места. Хотелось тихонько взвыть – от боли, от беспомощности, от того, сколько людей – она чувствовала каждого, всем своим телом, всей памятью, полной былых жизней, – окажутся сейчас на пути этого… страшного.
Ведьма стиснула зубы и заставила себя сесть на кровати. А потом и встать. Всего пару десятков шагов – до улицы, а там ветер подхватит, поможет, подтолкнет…
До скалы у входа в бухту, где сейчас скачет по седым камням свет игриво выглядывающей из-за облаков луны.
Поль вернулся домой вечером, когда дождь уже стих, и на улице вовсю горели яркие фонари. Долго отряхивался в коридоре, стягивал с себя рокон и комбинезон, громко стучал сапогами по лестнице в подвал, относя свою рабочую одежду…
Карин и Том терпеливо ждали в гостиной. Тихо бубнил телевизор, вещая последние новости из жизни королевской четы, на плите в кухне томился горячий ужин.
Поль вошел в комнату, постоял у дверей, улыбнулся:
– Ну, как вы тут без меня?
Первым не выдержал Том, сорвался с дивана, подлетел к отцу и заверещал счастливо, вскинутый на руки:
– Папка!
Поль расхохотался и закружил его по гостиной, сдвигая разбросанные по полу коврики и перекрывая монотонный голос диктора.
– Я пойду на стол накрою, – вздохнула Карин, глядя на своих мужчин и невольно улыбаясь, – а то ведь не ели, наверное, опять ничего.
– Не ели, – довольно сообщил Поль, волоча сына к длинному угловому дивану – Том висел на отцовском плече вниз головой и довольно хихикал, – там шторм сегодня был, какое тут есть, дойти бы до дома скорее.
– Хорошо, что дошли, – перестав улыбаться, сказала Карин и двинулась на кухню.
– Да как же мы могли не дойти, ты же лапскаус приготовила, – Поль шумно плюхнул свою ношу на диванные подушки, что-то грохнулось на пол, – ведь приготовила же?..
– Да как же я могла не приготовить, – крикнула Карин с кухни, перекрывая полузадушенное верещание сына, – вы же дошли!
Поль рассмеялся снова.
Идти тоже было больно, словно тело ее отказывалось двигаться, не хотело шагать навстречу тому, чужому.
Ведьма тихо шипела сквозь зубы, поминая всех человеческих богов – глупые люди, они никогда не знали настоящих имен Высших, и к лучшему, – и шла. Прятаться было бесполезно – смерть подошла слишком близко, ее хватило бы на весь мирно спящий поселок. На каждого, живущего здесь.
Ветер тихонько свистнул над самым ухом, мягко толкнул в спину, помогая, и ведьма улыбнулась благодарно, чувствуя, как отступает боль.
Море гневно дышало совсем рядом, словно подбадривая, теребя, давая силы, и звездный свет мягким сиянием окутывал ноющие плечи, заливал скалы, рисуя причудливые изгибы давно натоптанной ведьмиными ногами тропы.
Ведьма вздохнула и сделала первый шаг по привычной дороге – к вершине, к бездонному ночному небу.
Смерть перешла перевал.
Когда Тома, наконец, уложили спать, Поль устроился на диване, включив телевизор погромче, и подгреб к себе под бок присевшую рядом жену.
– Что тут у вас нового? – поинтересовался он, устраиваясь поудобнее, так, чтобы ее голова легла ему на плечо.
– Агне умерла, – сообщила Карин, стараясь не вдумываться в сказанное и вдыхая терпкий, холодноватый запах мужского лосьона.
– Которая нас учила? – уточнил Поль, дергая замок молнии на домашнем костюме жены – вверх-вниз.
– Да, – кивнула Карин, следя за его пальцами – обветренными… сильными.
– Жалко, – вздохнул Поль куда-то ей в волосы, – хорошая была женщина.
– Туве тоже умерла, – сказала Карин, чувствуя, как отзывается где-то в теле тепло обнимающих ее рук, и уточнила, – которая у нас в доме престарелых жила.
– Я ее не знал, – сказал Поль, дергая молнию вниз, ниже, ниже… почти до конца. И скользнул рукой под тонкую ткань.
– Я соскучился.
– Я тоже, – шепнула Карин, разворачиваясь к мужу.
Древнее и мертвое накрыло поселок темной тенью, нависая… медля.
Ведьма стояла на скале, вскинув руки, и лунный свет заливал ее высокое, тонкое тело. Ведьма ждала и слушала, ловила всем телом чужую жажду, тянула к себе…
Смерть хотела жизней. И памяти. И души.
У ведьмы было все это: прожитые вместе с людьми тысячелетия, собранные по крупице кусочки чужих жизней, чужого тепла; сотни перерождений, каждый раз на новый круг, и время течет непрерывной струйкой, оседая в теле, в памяти, год за годом, день за днем; душа этого места, ожившая, решившая стать частью живущих здесь, гуляющая вольно под северным небом меж обитающих здесь людей.
У ведьмы было все, чего хотело древнее и мертвое, и ведьма была готова отдать это.
Развернуть ладони, собирая лунный свет, словно невесомую воду, влагу ночного неба, постоять немного и развести их в стороны, роняя брызги сияния на камни. Вдохнуть всей грудью холодный ночной воздух – вместе с криками ночных птиц, легким шепотом ветра, едва слышным шелестом увядающей травы. И выдохнуть – в такт послушно бьющемуся в груди сердцу, горячему, совсем человеческому.
И сорваться с места – в танец.
Она никогда еще не танцевала так – вызывая, дразня, маня… притягивая.
И смерть качнулась вперед, на одинокую серую вершину, по которой кружила в вихре взметнувшихся юбок ведьма, стучала дробно каблуками, выбивая ритм, единый ритм, как большое сердце этого места, живое. Дышащее.
Последнее, что почувствовала ведьма, когда древнее и страшное накрыло ее, забирая память и душу, – как где-то внизу, в одном из домов, зародилась новая жизнь, новая связь между людьми и этой старой землей.
Туве хоронили вместе с Агне, в субботу.
Дождь, ливший почти всю неделю, утих, и пасмурное серое небо нависало над самыми крышами, дышало влагой и подступающей зимой, с ее штормами и снегом. Сезон лова закончился, и корабли вернулись домой, качались у причала, тихонько потираясь о него крутыми бортами.
Карин стояла у могилы и смотрела, как падают вниз, на черную крышку гроба, первые комья земли.
Старый Свен ошибся – он не умер. Ни в ту ночь, ни в следующую. Но зато пропала без вести директор школы – Эдвард говорил, что в скалах нашли ее куртку, а дальше собаки отказались брать след. Возможно, Ингрид Андерсен просто уехала, выбросив напоследок старую одежду. А может, сорвалась ночью со скалы, всякое бывает. Эвард собирался продолжить поиски – после похорон.
Карин стояла, прижимая к себе Тома, и чувствовала за спиной теплое плечо мужа. Ветер налетал порывами, бил по глазам, заставляя щуриться, выжимал слезы…
В часовне на кладбище мерно звонил колокол, и звук его стелился над землей, и вздыхало эхо над старой, выбеленной временем скалой у входа в гавань. Ту, что местные давным-давно называли «ведьминой» – так давно, что и забыть успели.
Тонко кричали чайки, чиркая крыльями непривычно ровную гладь моря, и гулко рокотал прибой, неустанно накатывая на берег – раз за разом, в едином ритме, как большое сердце…
Время сменилось.
Название: Окна соседнего дома
Автор: WTF Fantasy-original
Бета: WTF Fantasy-original
Размер: миди, 4213 слов
Пейринг/Персонажи: ОМП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Питер работает швейцаром на пятьдесят первой улице по Вэст-сайду и всё ещё верит в чудеса.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Для голосования: #. WTF Fantasy-original - работа "Окна соседнего дома"
На лестнице было семь ступенек.
Питер перепрыгивал сразу через несколько и в три шага добирался до тротуара. Тот уже начал трескаться от приближающейся майской жары, и в трещинах можно было заметить стройные ряды красных жуков с чёрными узорчатыми спинками. Они ползли в сторону дороги, не представляя, что жизнь под колёсами автомашин трудно назвать «лучшим миром».
Питер каждое утро проделывал тот же путь, что и «солдатики», потом переходил дорогу и оказывался на лужайке дома номер двадцать девять по пятьдесят первой улице Вэст-сайда.
Район был тихим, хотя в паре кварталов отсюда шелестел пыльными кронами Центральный парк и возвышалась над ним Бельведерская башня, которая ежедневно выдерживала целые туристические штурмы. В детстве Питеру казалось, что из узкого окна может в любую секунду выпасть длинная золотистая коса пленённой девушки. На самом деле в башне жили только барельефы грифонов – что, конечно, не помешало любопытному семилетке использовать вьющийся плющ как лестницу. На приключение всей жизни эти три метра над землёй не тянули, но Питер до сих пор помнил, как сладко тогда сжалось его сердце.
Наверное, точно так же, как в тот вечер, когда он впервые заметил окна.
Двадцать девятый дом – высокий, старый, с классическим фасадом – почти ничем не отличался от домов номер тридцать один и двадцать семь. Весь квартал строили в один год, и индивидуальность каждого дома выражалась, разве что, в бассейнах на крыше и в цвете дверей. Но этот был особенным ещё и из-за своих окон.
На первый взгляд они были самыми обычными: стеклянными, с толстыми рамами и узорчатыми козырьками. Ночью в них зажигался свет, утром отражались работающие конфорки, а днём – экраны телевизоров. Питер видел их каждый вечер, когда готовил ужин. Он возвращался домой с работы – для этого ему всего лишь было нужно перейти улицу в неположенном месте – и иногда читал журналы, пока в чайнике закипала вода. В прихожей у него была целая коллекция литературных сборников, и рассказы здорово украшали вечер.
В тот день – кажется, это было в октябре – история была особенно захватывающей, и Питер опрокинул чайник. Огненная жидкость залила пол, парень вскочил на подоконник… и впервые по-настоящему заметил окна дома номер двадцать девять.
Питер знал расположение всех квартир, имена всех жильцов и даже некоторые подробности их жизни – словом, всё, что только может знать швейцар о доме, в котором работал. Дурацкая форма с золотистыми пуговицами напоминала о гвардейцах Гудвина, люди по утрам были не особенно вежливы, и многие смотрели на Питера, как на пустое место, но парень всё равно любил свою работу. Когда ты – не особенно симпатичный, не особенно яркий, да ещё и рыжий – так или иначе приходится относиться с уважением к тому, что преподносит тебе судьба. Работа досталась Питеру по наследству – от дяди. И Питер привык.
В доме в основном жили эмигранты: все те, кому помахали ручкой родные страны, оставив без денег, без шансов или без семьи. У каждого, даже у неприветливого доктора Шепарда, за спиной была своя грустная история – и так уж вышло, что Питер знал их почти все. Или, по крайней мере, думал, что знал.
Всё началось с француза.
Дороги у центрального парка были узкими, с односторонним движением, и не нужно было держать под рукой бинокль, чтобы рассмотреть детали чьей-то повседневной жизни. Особо мнительные частенько задёргивали шторы, параноики вообще никогда не видели солнечного света. Эксгибиционистов легко было вычислить – у них занавесок не было даже в душевых.
У мсье Орегье занавески были – довольно необычные, с вышитыми на них цветами, жутко дорогие на вид. Иногда он подходил к окну, отодвигал штору и подолгу смотрел на припаркованные у дороги машины. Шторы были тяжёлыми, бархатными и тёмными – и потому самого месье Орегье иногда сложно было различить на их фоне. Беглых французских негров на Манхеттене было больше, чем в самой Франции.
Питер успел увидеть улыбку – белоснежная, она здорово привлекала внимание. Но ещё большее внимание привлекали крылья. Прозрачные, с сиренево-розовыми узорчатыми краями и подрагивающие, словно французу было холодно.
Питер замер, напрочь забыв о воде, из-за которой ему совсем скоро придётся менять несколько плиток на полу. Крылья были такими чёткими, что отправляли весь остальной мир на периферию восприятия. Всё словно разом посерело, расплылось и ушло в туман, а блестящие крылья, отражавшие в себе свет люстры, остались.
Парень торопливо ущипнул себя за руку и тут же возмущённо вскрикнул.
Не сон.
Тогда - галлюцинация? Он где-то читал, что такое вполне возможно… От переутомления, стресса, какого-то скрытого расстройства… Боже, это ведь не шизофрения? Может, стоит проверить голову? Или… Газ! Нужно проверить плиту!
Питер опёрся рукой на подоконник, готовый соскочить на пол и проверить, закрыты ли вентили, но тут что-то странное мелькнуло за окном. Швейцар прищурился: на третьем этаже двадцать девятого дома открылись ставни, и оттуда высунулась… мохнатая лапа. Питер помотал головой. Лапа скрябнула жёлтыми когтями по бетону и открыла вторую створку. Питер ударил себя по щеке. Лапа исчезла. Питер облегчённо выдохнул, но тут лапа снова появилась в окне – а за нею и её хозяин. Бурая шерсть покрывала всё тело существа, глаза светились золотом – и можно было только догадываться, что заставило такое чудовище натянуть на себя зелёное платье.
Рука уже почти онемела от щипков, когда косматая зверюга спрыгнула на тротуар, поднялась на задние лапы и, как ни в чём не бывало, направилась к парку. Походкой от бедра.
Питер, наконец, сполз с подоконника и угодил прямо в лужу. Вода уже успела немного остыть, и он сидел с открытым ртом, силясь восстановить дыхание.
Через несколько минут парень всё-таки смог взять себя в руки – а заодно и убедить себя в том, что всё это ему почудилось – и снова выглянул в окно.
На пятом этаже по комнатам летал целый рой светлячков. Из окон квартиры семьдесят один сыпались фиолетовые искры. По балкону пентхауса ползли огромные, в ногу толщиной, корни дерева. А когда в окнах прямо напротив квартиры Питера появился гигантский ярко-жёлтый глаз и прищурился, будто бы заметив наблюдателя, швейцар дома номер двадцать девять по улице пятьдесят один, Вэст-сайд, Манхеттен, плавно откатился в темноту.
***
Вопреки всякому здравому смыслу, утро наступило и застало Питера спящим на кухонном подоконнике. Майка пахла чаем, из открытой форточки тянуло запахом дождя и цветов с клумбы, и солнечные лучи путались в рыжих волосах.
Ему потребовалось около тринадцати секунд, чтобы вспомнить об опрокинутом чайнике – и, конечно, об окнах соседнего дома.
Журналы в прихожей говорили о том, что Питер попал в Сумеречную зону, разум – что пора обратиться к врачу, а жаждущая приключений душа шептала: «Молись, идиот, чтобы тебе всё это не привиделось. Трудно придумать приключение получше».
Это и в самом деле могло стать приключением.
Питер надел свою бордовую форму, пригладил волосы, чтобы из-под фуражки не торчало слишком уж много неопрятных прядок, и вышел на лестничную площадку. Через секунду вернулся, бросился листать один из выпусков фантастического журнала, потом одёрнул себя и во второй раз покинул квартиру.
Дом номер двадцать девять выглядел так же, как и всегда. Как день назад, и неделю, и месяц, и, может быть, даже год. Серые стены, пионы под окнами, россыпь бархоток у ступеней, красная дверь и барельеф над входом. Никаких корней, никакой шерсти, никаких искр. Ничего подозрительного даже в самом обычном смысле этого слова.
Питер вздохнул с облегчением. Стало быть, ничего ужасного. Просто шутки подсознания… В конце концов, если б это был газ, то Питер вряд ли бы встретил утро. Пропищавший «Как жаль» голос авантюризма Питер старательно проигнорировал. И открыл дверь.
– Доброе утро, – буркнул мистер Фланниган из тридцать пятой. Он никогда не поднимал взгляда и проносился мимо Питера, словно на пожар спешил. Пожарником он не числился – работал в цветочном в паре кварталов отсюда – и был самым угрюмым человеком из всех, что знал молодой швейцар.
– Доброе, – привычно улыбнулся Питер, придерживая дверь. Следом за мистером Фланниганом всегда появлялся немного нервный Эммори Старксен. Эммори был студентом, учился на филолога и мало разговаривал. В вечернее время по нему можно было сверять часы.
Старксен выскочил из дверного проёма как пробка и тут же налетел на задержавшегося на крыльце Фланнигана. А потом…
Питер моргнул, но видение и не думало исчезать. Фланниган повернул голову, и глаза его вдруг сверкнули золотом, а пальцы, сжимающие ещё не зажжённую сигарету, покрылись тёмной жёсткой шерстью. Питер готов был поклясться, что услышал низкое утробное рычание. Эммори отступил на пару шагов, придавил парочку бархоток, потом испуганно фыркнул и со всех ног припустил в сторону Центрального парка.
– За цветы вечером ответишь! – крикнул вслед Фланниган, и Питеру снова послышалось рычание. Оно сплелось с голосом цветочника, будто было его настоящей природой.
Сигарету Фланниган так и не зажёг – сверкнул ещё раз глазами и отправился на работу.
У старушки Квази за спиной блестел панцирь. Покрытый маленькими трещинками, зелёно-коричневый черепаший панцирь. Питер подал ей руку, но она, как всегда, проигнорировала этот жест и покрепче сжала свою трость.
Элис О’Хейм одела какие-то совершено уж чудные туфли, никак не вязавшиеся с её яркой лакированной сумочкой. Приглядевшись, Питер понял, что это самые что ни на есть настоящие копыта.
Ослепительная Крис Такер оставила после себя тонкий могильный аромат, а из-под её юбки выпало несколько опарышей.
От пыли с рыжего хвоста Чжоу Йен Питер чихнул целых четыре раза подряд.
В конце рабочего дня, когда Питер уже был готов кинуться к ступеням своего дома, как к последнему оплоту спасения, на его плечо легла волосатая лапа мистера Фланнигана.
– Вижу, ты наконец-то освоился, – удовлетворение в его голосе заставляло кровь стыть в жилах. – Это радует.
– Чт... Что вы имеете в виду? – промямлил Питер. Может, это был и глупый вопрос, но ведь всегда оставался шанс, что Фланниган говорит о работе швейцара. Ведь к такой профессии долго привыкают.
Вместо ответа мужчина хлопнул Питера по спине и расхохотался. Смех его походил на рычащий гром.
– Никому ни слова о каблуках. Это я с Эммори поспорил. Вечно у него какие-то дикие идеи.
И тогда Питер понял, что огромная волосатая тварь в зелёном платье, которая вылезла минувшей ночью на мостовую, была цветочником. И ещё он понял, что с Эммори Старксеном лучше не спорить.
***
Питер знал, что человек может приспособиться ко всему. К жизни на необитаемом острове, к музыкальным концертам соседей, к солнцу, которое светит по ночам. Но он не думал, что так быстро сможет привыкнуть к секрету жильцов дома номер двадцать девять на пятьдесят первой улице.
Это даже не было сложным. То есть, конечно, было. Питер только через пару дней смог не отворачиваться всякий раз, когда Крис сплёвывала белого могильного червячка. Несмотря на то, что место её было на кладбище, поближе к корням, так сказать, мисс Такер была всё так же мила в общении. Теперь её привычка извиняться каждые пять минут обрела смысл: ведь когда из твоего тела то и дело вываливается то, что должно крепко держаться на положенном ему месте, это может здорово нервировать собеседника.
Всё обрело больше смысла. То, как мсье Орегье обходил прохожих – он просто берёг свои хрупкие крылья. То, что Элис носила шляпу – прикрывала свои маленькие козлиные рожки. То, как Эммори шарахался от Фланнигана – келпи и вервольфы издавна не очень хорошо уживались друг с другом. Тем удивительнее были их ночные рандеву.
Теперь Питер смотрел на окна каждый вечер.
Над столом у него висел лист бумаги, который постепенно заполнился заметками о том или ином жильце. Это было похоже на игру в «Угадайку».
Волчья сущность Фланнигана сопровождала его даже в цветочном магазине. Выбор профессии он объяснил тем, что среди растений гораздо проще контролировать свою дикость. Говоря о дикости, вервольф всегда добавлял, что самым неуравновешенным в доме всё равно остаётся Эммори.
Старксен был келпи, шотландской водяной лошадкой. Звучало почти мило, но на деле юноша мог беззастенчиво оторвать кому-нибудь голову. Его и с родины-то вышвырнули за излишнюю жестокость. Цветочник успешно Эммори перевоспитывал.
Теперь Фланниган частенько разговаривал с Питером, когда уходил на работу или возвращался с неё. Менее угрюмым он от этого не стал – но бояться его больше не хотелось. Вервольф в платье, конечно, выглядел более чем комично, но даже при каблуках у него всё ещё оставались когти и клыки.
Элис не была дьяволом. Питер не утерпел и прямо спросил у неё, носит ли она в сумке вилы. Девушка хохотала так сильно, что у неё потекла тушь. Так швейцар узнал о сатирах и заодно о дриадах в пентхаусе.
У Чжоу было девять лисьих хвостов, Орегье прятал в шкафу волшебную палочку и хрустальные туфли сорок второго размера, Лэри и Лари Каскэтты на самом деле были одним волшебным зеркалом.
За стёклами окон двадцать девятого дома жили чудеса – и Питер был их привратником.
Под сердцем он, улыбаясь, нёс свою милую тайну, гревшую душу подобно солнцу. Она была с ним в квартире, по дороге на работу и всё то время, что он проводил в увлекательных поисках истины.
Он разговаривал с ними – с эмигрантами, которые прибыли в Новый Свет в поисках лучшей жизни – и узнавал о том, каким разным бывает мир. Ни разу не вышедший дальше Центрального парка, Питер посещал маленькие города по ту сторону океана, пересекал пустыни и гулял по лесам далёких земель.
Чудеса начали в Нью-Йорке новую жизнь. Здесь вервольф стал цветочником, келпи – вегетарианцем, рой болотных огоньков указывал людям путь, разлетаясь по погасшим городским фонарям, а бэнши устроилась певицей в театре. Для тех, кто хотел исправиться, жизнь предоставила второй шанс, и только благодаря этому факту хотелось снова верить в чудеса.
***
В понедельник, пятнадцатого числа, Питер опоздал на работу.
За всё то время, пока он носил бордовую с золотым форму, подобное случилось впервые. Сложно опоздать на работу, когда живёшь всего в паре десятков метров от конторы.
Питер дописал рядом с фамилией доктора размашистое «вероятно, ангел», схватил фуражку со стопки журналов и выбежал из дома, забыв запереть дверь. В его защиту стоило сказать, что воры вряд ли позарились бы хоть на что-нибудь, кроме холодильника. Но вытаскивать из квартиры холодильник было делом утомительным.
Вереница красно-чёрных жуков следовала своим привычным маршрутом, но сегодня натыкалась на неожиданную преграду. Прямо на тротуаре сидела Элис О’Хейм.
Причёска её совсем растрепалась – из-за закреплённых лаком прядей кокетливо выглядывали рожки, а дешёвая тушь черными разводами покрывала бледные щёки. Блестящее платье и слёзы делали её похожей на героиню какой-нибудь романтической комедии. В такой через несколько минут на горизонте должен был появиться прекрасный принц на белом мерседесе, укрыть её своим пиджаком от Дольче энд Габбана и увести в ближайшую церквушку, чтобы сделать своей законной женой. Вместо принца на тротуар выскочил швейцар Питер.
– Элис? – он так спешил, что чуть не споткнулся о собственные ноги. – Боже, Элис, с вами всё в порядке?
Девушка подняла голову, увидела встревоженное его лицо и рассмеялась. Ничего иного она просто не могла сделать.
– Ты такой трогательный, Пит, чёрт побери! – язык у неё немного заплетался. Оставалось только гадать, сколько она вчера выпила. Вроде бы, на сатиров алкоголь не должен влиять так уж сильно… Стало быть, речь шла об астрономических цифрах. – Прям-таки овечка.
Будь у Элис бутылка, она бы тут же к ней приложилась и сделала могучий глоток. Питер мог видеть это так же ясно, как начищенные до блеска светлые копыта.
– Что случилось? Может, я могу помочь?
Он мог бы вызвать такси – что было бы очень глупо – а мог бы довести её до квартиры. В конце концов, он мог хотя бы принести таблетки. Или одолжить рассол у Эльвиры с первого этажа.
Элис мотнула головой в знак протеста. Её взгляд скользнул по копытам, и она вдруг снова ударилась в рыдания.
Почти у всякого парня существует сверхъестественная способность: при виде девичьих слёз из их голов разом исчезают все здравые мысли, не говоря уже о словах утешения. Питер оцепенел, словно увидевший удава кролик, но всё-таки смог похлопать Элис по спине.
В ответ она благодарно всхлипнула, а потом прошипела со злостью:
– Подумать только, и я показала ему свой хвост!
Питер понял, что разговор этот явно ему не по плечу. О хвостах он знал чуть ли не меньше, чем о методе выращивания стволовых клеток. Но говорить ничего не пришлось – О’Хэйм минут пятнадцать рассказывала о своём недостойном хахале и о том, что нельзя доверять банковским служащим.
Вечером того же дня миролюбивый Жан Орегье начистил морду какому-то клерку прямо на клумбе из пионов. Фланниган долго ворчал из-за небрежного отношения к цветам, но всё-таки заплатил за Орегье залог. Нью-йоркская полиция в те времена была расторопна только тогда, когда дело касалось уличных драк.
– И эта бабочка боялась подкатить к нашей Элис, потому что хрустальных туфелек на копыта, увы, делать не умеет, а предложить больше нечего, – фыркнул вервольф, когда они с Питером обсуждали произошедшее. – А теперь крыло ради неё сломал.
Крылом дело не ограничилось – через полгода Жан сломал и свою гордость, сделав Элис предложение.
***
Зимой случилась беда.
Взволнованная Ники промчалась вниз по лестнице, хотя старалась пользоваться лифтом. У неё были странные отношения с лестницами – как и у всех ундин.
– Питер, боги, где Фланниган? Где этот чёртов пёс? – синие глаза Ники расширились от ужаса, она схватилась за стойку, чтобы не упасть, а швейцар понятия не имел, как бороться с истерикой.
– Успокойтесь, мисс Миллер! Объясните уже, что произошло?
– Берг проснулся! Проснулся из-за потепления, но зима-то ещё не закончилась! И он злится!
Словно в подтверждение её слов, вверху что-то разбилось, а потом послышалось оглушительное рычание. Такое, каким обычно пугали на новомодных фильмах, полных крови и перчаток с ножами.
Берг... Мистер Берг из пятьдесят третьей квартиры, которая занимала половину пятого этажа, всё ещё был тёмной лошадкой для Питера. Ни одной зацепки, только вежливые кивки и мрачное молчание от вервольфа, который обычно так любил поговорить. Сущность Берга была чем-то по-настоящему серьёзным – а сложно было представить хоть что-то хуже кровожадного келпи.
Громыхнуло ещё раз, уже сильнее, и на бордовую форму Питера посыпалась штукатурка. Дело принимало серьёзный оборот. Парень потянулся к телефону.
– Может, стоит вызвать полицию?
Ники тут же хлопнула рукой по телефонному аппарату, пресекая попытки Питера поднять трубку.
– Нет-нет-нет, только не это! Тогда всем нам конец!
Запыхавшийся Питер влетел на площадку пятого этажа как раз тогда, когда мистер Берг расправил свои чешуйчатые кольца и снёс одну из стен.
Доктор Шепард появился рядом с Питером, как чёрт из табакерки. Он сверкнул очками в золочёной оправе и прошептал спокойно, словно на его глазах не ярился проснувшийся не вовремя дракон:
– Вызывайте пожарных, Питер.
Бравая команда приехала быстрее, чем полицейские за Орегье – но к тому моменту полыхал весь пятый этаж. Дриады впервые за всё время, пока Питер работал в здании, покинули помещение – огонь был единственной вещью на свете, который их пугал. Множество жильцов – из тех, что не были на работе – столпились у красных дверей, наблюдая за языками пламени, лижущими стёкла окон квартиры пятьдесят три.
И мистер Берг, и доктор Шепард каким-то образом оказались в той же толпе. После ремонта противный доктор перебрался в квартиру номер пятьдесят для превентивных мер. Успокоить разозлённого дракона было под силу только отработавшему несколько смен подряд фениксу, который по всем статьям был куда злее.
***
Эммори сорвался внезапно.
Всё началось с заказов жареных крылышек – и Питер закрывал на это глаза. В конце концов, крылышки ещё никому не повредили. Даже плотоядным коням.
Но как-то вечером завыл Фланниган.
Жильцы уже к этому привыкли: если в доме живёт вервольф и если его соседом вдруг оказался келпи, рано или поздно оборотень взвоёт. Этот выл чуть ли не по часам.
В пять вечера, когда консервативные англичане пили чай с молоком, Фланниган выл, возвещая конец рабочего дня. По ночам он выл то от неприятных ощущений при трансформации, то от усталости, а то и от любви, которая разрывала грудную клетку. Этим вечером его вой леденил кровь. За ним скрывался человеческий крик боли.
Фланниган выскочил в холл в одних шортах, роняя за собой капли тёмной волчьей крови. На его правой руке, чуть пониже локтя, виднелись следы чьей-то жадной челюсти. Питер, присмотревшись, даже понял, чьей.
– Мать твою, Фланниган, будьте вы поаккуратней! – Кэрри Вайер, мать троих детей, а также единственная альва в доме, легла на перила и погрозила зажатым в руке полотенцем. – Чему детей учите!
Вервольф так увлёкся баюканием покалеченной конечности, что даже не зарычал в ответ – только выставил вверх здоровую руку с оттопыренным средним пальцем.
– Я тебе покажу, как меня посылать, засранец! Муж вернётся – перестреляем!
Угрозы альвы были совершенно пусты – её муж возвращался вот уже несколько лет. Она сама уже толком не знала, где он может находиться. Когда-то давным-давно она говорила, что он выскочил за хлебом и заблудился.
– Позвать Шепарда? – участливо поинтересовался Питер, стараясь не представлять, как Старксен рвёт кого-нибудь на части.
Фланниган помотал головой и поднялся. Регенерацию племени перевёртышей хотелось в очередной раз превознести до небес.
Питеру пришлось до самого вечера сидеть вместе с вервольфом под дверью квартиры, уговаривая испуганного Эммори открыть дверь.
***
Однажды Берг назвал Питера «талисманом команды».
Так и сказал: «Питер у нас словно талисман, как у «Нью-Йоркских янки», - а потом хлопнул зардевшегося юношу по плечу. Швейцар слабо улыбнулся и подумал, что синяк останется знатный – драконья лапа, даже скрытая вполне себе человеческой кожей, оставалась довольно тяжёлой.
Он ничего не сделал. Никаких выдающихся подвигов вроде спасения утопающих, вбегания в горящую квартиру или спокойного разговора с вооружённым грабителем. Смена была даже более, чем обычной: привычное ворчание жильцов о жаре, хлопанье дверьми, проносящиеся мимо люди, которым некогда было даже поздороваться… Полицейский, ищущий своего напарника. Парочка ошибившихся дверью туристов, которые пытались попасть к Эмпайр-Стейт-Билдинг. Продавцы вакуумных пылесосов, которых Питер не пустил к жилым квартирам. Тем не менее, чудеса вели себя так, словно юноша совершил что-то, очень их обрадовавшее.
Берг не был единственным.
На стойке скоро скопилось несколько домашних пирогов, пара новеньких выпусков комиксов, белый платок с вышитыми на нём инициалами, янтарная нитка и ещё множество маленьких безделушек и безделушек побольше. Казалось, весь дом хочет Питера отблагодарить за что-то, чего он не делал.
– Фланниган, что происходит? Какой тут газ распылили? – зашипел Питер, отводя в сторону зашедшего в холл оборотня.
– Как раз никакого, – вервольф оскалился и шёпотом Питеру всё объяснил.
Парень ещё долгое время не мог поверить в то, что «те славные старички» искали вовсе не Эмпайр-Стейт-Билдинг, а шанс поживиться дорогими шкурами мифических тварей.
***
А потом появился курящий человек.
Поздним летом, когда зарядили дожди, он словно выткал сам себя из тумана – высокий, какой-то совершенно нереальный и очень, очень худой.
Чудеса обходили его стороной, словно и вовсе не замечали – правда, однажды Питер заметил, как зарычал на незнакомца Фланниган.
Курильщик ответил ему безразличным взглядом.
– Не стоит здесь курить, мистер, – для убедительности швейцар кивнул в сторону соответствующего знака.
Мужчина поднял голову, и Питеру послышался далёкий свист паровозного гудка. Нарушитель затянулся ещё разок, а потом выудил сигарету изо рта и раздавил окурок. На асфальте осталось зеленовато-бурое пятно.
Питер благодарно улыбнулся и поспешил к двери – черепашка Квази как раз одолела последнюю ступеньку. Старушка возвращалась из казино ровно в пять и категорически отказывалась от помощи. Она предпочитала сама подниматься по лестнице, пусть это и занимало у неё около двадцати минут. Питеру оставалось только придерживать дверь.
Весь следующий месяц улицы Нью-Йорка мокли от грязных ливней – и вместе с ними мок Питер, мокли посаженные вервольфом петунии на газоне, жители пятьдесят первой улицы по Вэст-сайду и курящий джентльмен из мусорных баков. Питер про себя даже кличку ему придумал – Синеглазка. Ещё через пару дней проливных дождей ему стало стыдно. И он вышел из коридора, прихватив с собой жёлтый дождевик.
Доходяга с сигаретой не взял дождевик и не ответил ни на один из вопросов. Не сообщил своего имени. Не согласился пойти погреться. И не откликнулся на призыв к благоразумию.
– В самом деле, и зачем столько курить? – пробурчал Питер, направляясь к теплу и сухому электрическому свету холла.
Он уже не услышал хриплое:
– Ну надо же мне хоть как-то коротать время.
***
День, когда Питер всё понял, запомнили все чудеса, что жили в доме номер двадцать девять по пятьдесят первой улице, Вэст-сайд, Манхеттен. Ибо этот день стал последним – во многих отношениях.
Он был последним для Эммори, который возвращался в Шотландию. Он был последним для Кракена, который умудрился исчезнуть в канализации. Он был последним и для Питера, потому что все вдруг стали с ним прощаться.
Цветущая в браке Элис запечатлела на его щеке горячий поцелуй. Она могла сколько угодно говорить, что не прячет в сумочке вилы, но дьявольского очарования девушка не лишалась. Берг, Шепард, даже Старксен – все пожали ему руку и пообещали странное «Не всё так страшно». Даже дриады спустились из своего пентхауса – впервые с тех пор, как на пятом этаже случился пожар.
Смена Питера закончилась, и цветочник как раз возвращался из дома. Он впихнул в руки юноши букетик фиалок, смутился, а потом вдруг с чувством его обнял. Питер даже различил аромат роз, смешивающийся со звериным духом и запахом мокрой шкуры, которым была пропитана чёрная куртка вервольфа.
И тогда Питер увидел, что дома напротив – двадцать восьмого, того, в котором он прожил всю жизнь – давно уже нет, и на его месте зарастает травой одинокий пустырь.
Он понял, откуда взялись эти странные взгляды обычных людей – людей без крыльев, клыков и чудесных тайн. Они смотрели сквозь него не в фигуральном вовсе смысле: они и в самом деле его не видели.
Призрачный дворецкий у дома с волшебными эмигрантами. С букетом кладбищенских цветов в руках.
Ах, разве не удивлялся он своей удаче и тому, как повезло ему увидеть столь невероятное в своей обычной жизни? Не будь он сам одним из таких чудес, разве смог бы разглядеть в окнах то, что его изменило?
Доходяга в порванных джинсах и синей рубашке достал из кармана пачку сигарет. Привычно выудил одну – губами – и стал шарить по карманам в поисках зажигалки.
Синеглазка. Конечно.
– Давно он здесь?
Облако сигаретного дыма ударило Питера в спину, и он непременно бы закашлялся, если бы мог.
– Пустырь? Развалюху снесли лет десять назад.
– Где же я жил?
– Да чтоб я знал.
Курильщик вдруг закашлялся и отвернулся, прижимая ко рту рукав рубашки.
– Я всегда думал, что смерть – женщина.
Незнакомец перестал кашлять, но вопроса будто бы и не слышал.
– И что теперь? Ад? Рай? Багамские острова? Куда ты меня отведёшь?
Смерть щёлкнул зажигалкой, поднёс пламя к своей бледной коже и прошелестел:
– Куда пожелаешь.
И давно умерший Питер в седьмой раз остался в доме номер двадцать восемь по пятьдесят первой улице, Вэст-сайд, Манхеттен – в доме, которого давно уже не было.
Утром он пойдёт на работу, немного заспанный и жаждущий чудес. И когда-нибудь он обязательно увидит их вновь. В окнах соседнего дома.
ГОЛОСОВАТЬ ТУТ: wtfc-voting.diary.ru/p185173988.htm