Автор: sillvercat для fandom Russian original 2017
Бета: Daremif aka Angua
Размер: драббл, 660 слов
Пейринг/Персонажи: Саня/Оксана
Категория: гет
Жанр: драма, повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Как Саня мог сорвать девчонку с места — от папы-мамы, нормальной работы — и дёрнуть к себе? В полуторку, где орал и матерился отец, или в больничный бокс, где сам отлёживался после диализа»
Предупреждение: больничные реалии
Ссылка на ФБ-17: тут
«Ты давление мерил?» — спросила Оксана.
Не самый лучший вопрос.
«Мерил, — неохотно ответил Саня. — Сто семьдесят на сто двадцать. Нижнее высоковато, но вообще терпимо. Не боись».
Нижнее было не просто высоковато, а зашкаливало. Главное, чтобы кровь носом не пошла. Кровь была жидкой от антикоагулянтов, фиг остановишь.
«А капотен принял?» — следующий вопрос был резонным и бессмысленным. Конечно, он принял. Однако все эти таблетки уже не помогали, давление зашкаливало потому, что усыхающие почки сжимали сосуды, будто в кулаке.
«Скорую вызови», — безнадёжно предложила Оксана, заранее зная ответ.
Саня устало подумал: какого чёрта они с самого начала уговорились отвечать правду? Но уже уговорились, а нарушать уговор не по-пацански.
За стенкой опять что-то пьяно заорал отец, и Саня болезненно поморщился.
«Мне всё равно завтра на диализ», — написал он.
Гемодиализ - аппарат для очищения крови. Искусственная почка вместо своих, которые уже не работали. Сперва диализ был два раза в неделю, теперь — три. Саня ждал почку и надеялся, что дождётся. Молодые в приоритете, и вообще он был везучим.
В их крохотном приморском городишке на благотворительные средства построили диализный центр, иначе пришлось бы жить в краевой больнице, в чужом городе. Доживать.
Оксана сразу спросила, какая у него группа крови.
«На рукаве», — отшутился он, но она всё равно допыталась. Упрямая.
«Неужели отдала бы почку, если б группа совпала?» — спросил он тогда.
«Их же две», — бодро ответила она. Группа не подошла, слава Богу.
Больше всего Сане повезло с Оксаной — когда однажды ночью он вышел в сеть и в одном из чатов прочитал: «Ищу общения». Не любви или виртуального секса. Просто общения.
Оксане было двадцать четыре, она жила в Мурманске с мамой и папой, работала дизайнером в каком-то рекламном агентстве и стеснялась фотографироваться. Считала, что некрасивая. Вот дурёха.
С её редких фоток в сети застенчиво смотрела бледная худышка. Смотрела напряжённо и даже не улыбалась.
Саня сам не понимал, как так получилось, что он проболтался ей про отца-алкоголика, про больные почки, инвалидность и диализ трижды в неделю. Впрочем, когда они только познакомились и принялись болтать о сериалах и книжках, диализ ещё был дважды в неделю.
Но всё течёт… «И всё из меня», — как прикалывался Саня.
Во время диализа вся кровь вытекала из него, устремлялась в аппарат, проходила через мембрану и, очищенная, возвращалась обратно в своё русло. Как река.
Очистка была жёсткой, не такой тонкой и чистой, как в естественном фильтре живых почек, и от этого пёрло давление. Или, наоборот, падало. Иногда «отжималась» не только лишняя жидкость, но и нужная, что у диализников называлось «перекачали».
«Я к тебе приеду», — в очередной раз сказала Оксана.
«Куда?» — так же привычно спросил Саня.
Как он мог сорвать девчонку с места — от папы-мамы, нормальной работы — и дёрнуть к себе? В полуторку, где орал и матерился отец, или в больничный бокс, где сам отлёживался после диализа.
«Не выдумывай. Я, может, гоню всё. Ты же ничего про меня не знаешь, на самом-то деле. Это Интернет, блядь».
Она промолчала.
«Ксан? Ты там не реви только».
«Ты же меня не видишь», — ответила она, наконец.
«Зато знаю».
«Это Интернет, блядь. Сам сказал».
Он прямо видел, как она прерывисто дышит, сморкается, вытирает мокрые щёки.
«Мне подсадят почку - я сам к тебе приеду, честно. Ну честно, Ксан. У меня же никого нет, кроме тебя. Не реви».
«Точно?»
«Точно-точно».
Саня закрыл глаза. Он чётко понимал, что однажды просто не выйдет на связь, и она никогда не узнает, что с ним случилось. Отец тем временем насобирает бабла у соседей и кое-как «сыночку» похоронит.
А Оксана будет ждать. Какое-то время, но не всю же жизнь. Замуж выйдет. Родит детей.
Сейчас же он вдруг воочию увидел, как она стоит у двери его больничного бокса: бледная, хрупкая, в белом халате, накинутом на плечи, и смотрит растерянно.
У него в самом деле никого не было, кроме неё. И если они встретились в этом безграничном виртуальном мире — то, может быть, так кому-то было надо?
Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?
Может быть, вместе они справятся... со всем? Справятся со смертью?
Он придвинул поближе к себе клавиатуру своего старого компа и быстро, чтобы не передумать, напечатал:
«Приморск, Филатова, тринадцать, пятьдесят один. Приезжай».
Название: Но для чего пережила тебя любовь моя!
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2017
Бета: Daremif aka Angua
Размер: драббл, 915 слов
Пейринг/Персонажи: он/она
Категория: гет
Жанр: романтика, драма, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Ему тридцать три, он уверен, что до конца познал мир, людей и женщин, считая последних красивыми мотыльками, и только...»
Примечание: время действия — начало XIX века
Предупреждение: смерть персонажей
Всем известную историю любви автор пересказал по-своему
Ссылка на ФБ-17: тут
Ей шесть лет. В копне её густых тёмных кудряшек не держатся атласные банты, на что вечно досадуют няньки. Огромные глаза, похожие на блестящие черносливины, горят любопытством, когда она, невольно робея, просовывает голову в отцовский кабинет. Там взрослый гость! Незнакомый!
Ему двадцать три. Он новоиспечённый дипломат, вернее, младший помощник старшего советника, как он сам подсмеивается над собою. Он весьма злоязык, и над собою подсмеивается не реже, чем над другими. Он, хоть и близорук, но отлично подмечает людские пороки и слабости. Он гостит у своего старинного друга, крестника Екатерины Великой, чей портрет висит над письменным столом в хозяйском кабинете. Обернувшись на скрип двери, гость видит в дверной щели два любопытных, круглых, тёмных глаза и тонкие ручонки, сжимающие фарфоровую куклу. Девочка в дверях и сама, как кукла — кудрявая, глазастая. Он опускается на корточки и подзывает её, хотя никогда не имел дела с такими маленькими детьми. Она вбегает, ликуя, и доверчиво обнимает его за шею одной рукою, словно давно знакомого. Вернувшийся в кабинет отец, видит, что его дочь и гость склонились над столом, где разложен большой географический атлас, взятый с полки, и с упоением водят пальцами по ниткам дорог. Путешествуют.
Ей тринадцать, и она всё ещё ребёнок, угловатая и длинноногая, нескладная, как все дети в этом возрасте. Её глаза горят всё тем же любопытством и радостью жизни, когда она, сияя нерешительной улыбкою, просовывает кудрявую голову в дверь гостиной. Сердце у неё то сильно-сильно колотится в груди, то замирает, как птенец-слёток в ладони. Там гость! Это он! Он снова приехал!
Ему тридцать, все последние годы он уверенно шествует вверх по карьерной лестнице, иногда даже перемахивая через несколько ступенек, как опять же язвит сам над собою. Его колкие реплики из знаменитой пьесы гремят на всю образованную Россию. Он оборачивается к двери, и невольная улыбка трогает его всегда насмешливые губы. Дочь его друга выросла и теперь похожа не на куклу, а на оленёнка в чаще леса: тоненькая, с бархатными, восхищённо распахнутыми глазами. Она бросается к нему с ликующим смехом, и он тоже смеётся, но уже не присаживается на корточки, чтобы подхватить её — она ростом по плечо ему. Её взор полон благоговейного восторга, когда он читает ей свои стихи, забавляясь тщетой этой затеи — что она может понять, она ещё дитя, нераспустившийся бутон.
Ей шестнадцать, она расцвела, как роза, став украшением городских балов: её стан гибок, как виноградная лоза, смуглые плечи в пене кружев бального платья — словно у античной статуи, карие глаза в тени ресниц полны огня и глубоки, как воды тихого озера.
Ему тридцать три, он уверен, что до конца познал мир, людей и женщин, считая последних красивыми мотыльками, и только. Он позволяет себе несколько любовных связей, но не злоупотребляет этой стороной жизни. Он чувствует себя усталым, всё повидавшим циником, прожившим на этом свете добрую сотню лет. Персияне с уважением и неприязнью зовут его Сахтир — «каменное сердце».
Он не сводит с неё глаз, завороженный, очарованный, пленённый её красотою. Он, всегда, как от огня, бежавший от женитьбы, вдруг на второй же вечер в доме её отца отводит её к фортепиано. В её глазах, с прежней доверчивостью устремлённых на него, — удивление и радостное нетерпение, она, верно, думает, что он, как когда-то, хочет разучить с ней новый экзерсис. Но он, умеющий так складно и красиво говорить, он, поэт и мудрец, чьи крылатые слова молодёжь переписывает в альбомы, лишь бормочет что-то бессвязное, крепко сжимая её тонкие пальцы. И она, глядя в его пылающее, как от лихорадки, смятенное лицо, вдруг понимает, о чём он. Понимает, смеётся и плачет… и говорит ему: «Да».
Да. Да, да, да! Как же она мечтала о нём все эти годы!
На венчании он роняет на пол собора обручальное кольцо, не успев надеть его ей на палец, и торжественная церемония на миг прерывается, а гости испуганно бормочут по углам: «Дурная примета»!». Но она не верит в приметы, она по-матерински спокойно улыбается ему, растерянному и расстроенному.
Их ждёт вечное счастье, вечная любовь, она твёрдо знает это, она дождалась, чтобы он полюбил её, теперь всё у них будет хорошо.
Они не пробыли вместе и месяца.
Она едет с ним через горы к месту его опасной службы, ночуя в шатре, тонкая ткань которого не защищает от леденящего ветра. В ущельях пронзительно воют и тявкают шакалы. Во сне она крепче прижимается к нему, а он обнимает её, согревая собою. Она не жалуется, не ропщет, она едет верхом наравне с ним и с солдатами, ей безразличны невзгоды этого тяжкого пути, лишь бы быть вместе с ним. Глядеть в его тонкое умное лицо, слушать его серьёзный голос. Они принадлежат друг другу перед Богом и людьми - расстаться им нельзя, невозможно!
Она уже носит под сердцем его дитя, поэтому ей волей-неволей приходится остаться там, где безопасно, где вокруг суетятся слуги, где её снедает тоска и дурные предчувствия, где она просыпается среди ночи с криком в своей пустой холодной постели.
А писем от него всё нет и нет...
...Их крохотный сын прожил всего час после преждевременных родов, случившихся с нею, когда она узнала о смерти мужа. До конца своих дней ей суждено было просыпаться одной в постели, которая стала из супружеской — вдовьей.
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!»…
Ей сорок пять, она умирает от холеры, косившей тогда тифлисцев от мала до велика. Она приподнимается на подушках, её запавшие глаза широко раскрыты и радостно блестят, как много лет назад, когда она впервые увидела его.
— Сандро… наконец-то! — выдыхает она, глядя прямо перед собою. — Прости, ты уже заждался меня, но теперь мы всегда будем вместе. Вместе!
Она падает на постель. Её сердце больше не бьётся, но на губах застыла спокойная, умиротворённая улыбка.
Она снова его дождалась.
Название: Балкон и тополь
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2017
Бета: Daremif aka Angua
Размер: драббл, 968 слов
Пейринг/Персонажи: Серафим/Земфира, дети, хозяева
Категория: гет
Жанр: драма, романтика, юмор, флафф
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: «Я вишу на дереве. Нет, на ветке. Нет, не вишу, а висю. Или всё-таки вишу? Неважно. Важно то, что я едва держусь...»
Примечание: время действия — наши дни
Предупреждение: хуманизация
Ссылка на ФБ-17: тут
Я вишу на дереве. Нет, на ветке. Нет, не вишу, а висю. Или всё-таки вишу? Неважно. Важно то, что я едва держусь, над головой у меня небо, пронзительно голубое, а воробьи галдят мне прямо в уши, галдят оглушительно и злорадно, расположившись на соседних ветках, как будто им тут кино показывают. Блокбастер. Со мной в главной роли.
За воробьём-то я и прыгнул с балкона. Ну дурак, дурак, сам знаю. Кажется, вон за тем, самым противным, растрёпанным, который вот-вот долбанёт меня клювом по макушке. Подобрался он ближе остальных, паршивец наглый, а я его даже цапнуть не могу, сволочонка такого.
Когти у меня заняты, потому что я ими за ветку хватаюсь, а пасть занята, потому что я ею ору.
Громко. Очень громко. На всю улицу.
— Мяу! Мяу! Мя-я-яу-у-у!
Машины внизу сигналят мне в унисон. Если сорвусь — раскатают отсюда и до Мадагаскара, как пить дать.
Надо подтянуться! Надо подтяну-утьься, Фима! Соберись и подтянись уже, ну?! Вот так! Так, молодец, а теперь дыши. Дыши, сиди на ветке, как чёртов воробей, и дыши, лови ноздрями весенний ветер. Не ори пока, не трать дыхалку.
Фима — это я. Серафим, но не шестикрылый. Иначе б не сорвался.
Нет, теперь меня с этого места ничем не стронешь. С этой ветки-спасительницы, за которую я цепляюсь уже всеми четырьмя лапами, оседлав её. И хвостом. Как сцинк обезьянохвостый, которого я в «Живой планете» видел по телевизору. Вот я и буду таким сцинком. Пусть как хотят, так и снимают.
Стоп, страшная мысль! Что, если они не захотят?! Нет, не может быть такого. Они же меня так любят, хозяева, иногда даже надоедают своей любовью и усипусями, особенно когда мирно спишь, а тебя хватают и тискают, будто ты плюшевый, а не живой.
Нет, решено, надо снова начать орать, чтобы на тебя обратили внимание и не забыли о тебе, не дай Бог. Хозяева уже должны с работы вернуться - шесть часов, как-никак.
— Мяу! Мяу! Мя-у-у-у-у!
Какой у меня всё-таки противный голос, если со страху и с психу.
— Мя-у-у-у!
Ну, привет, толпа детёнышей внизу собралась. Из школы, что через дорогу, с рюкзаками, после уроков, наверное. Нужны они мне, можно подумать, толку-то от них. Доорался, что называется, допросился. Вот, пожалуйста, лезут наверх, пыхтят, сами галдят громче стаи воробьёв.
— Это сфинкс, это сфинкс, я знаю!
Тоже мне, сакральные знания. В любой передаче про кошек мы есть. Модная порода.
— Ой, страшный он! Как инопланетянин!
Сам ты страшный, мальчик. Иди отсюда, уроки делай.
Нет, всё равно карабкаются. Соскальзывают, дерево-то мокрое, но карабкаются. Упорные. Эту бы энергию да в мирное русло.
Тут кто-то взбирается на ветку радом со мной. Не сверху падает, как я, что характерно, а легко и непринуждённо забирается снизу, миновав галдящих детёнышей, которые моментально притихают.
Она. Это Она. Красавица, которую я иногда вижу из окна.
— Фу, это же уличная девка, Фима! — со смехом говорят хозяева, когда замечают, что я за ней наблюдаю.
Ну и что, что уличная! Она же Красавица! Мечта! Совершенство!
Вблизи она ещё красивее, чем казалась мне из окна. Чёрная, как сама ночь — вплоть до усов и подушечек лап. Жёлтые глаза горят, как две маленькие луны. Длинный хвост игриво изогнут. Боже, как она прекрасна!
Она грациозно потягивается, демонстрируя мне себя во всей красе, - я немею от восхищения.
— Ты кот? — мурлычет она низким голосом, бесцеремонно оглядывая меня, и я краснею.
— Кот, — говорю я, наконец, как можно более мужественно и немного задираю хвост — не вульгарно, а как бы ненароком. Мысленно благословляю своих хозяев за то, что они не лишили меня главного достоинства. Ум я всё-таки считаю вторым по значению для мужчины.
— Я с балкона сорвался, — продолжаю я торопливо, — но теперь только рад этому, потому что такой рискованный казус стал восхитительным поводом для встречи с вами!
— О-о, — говорит она с удивлением и даже некоторым уважением.
Всё-таки просмотр телевизора бывает просто необходим для расширения активного тезауруса!
— Меня зовут Серафим, — деликатно сообщаю я — очень деликатно, как бы невзначай, ни в коем случае не навязываясь.
— Земфира, — помедлив, отзывается она. — Дурацкое имя, к чему оно? Лучше бы Багирой назвали.
— Очевидно, это от пушкинской Земфиры, — рассудительно отвечаю я. — Красавица-цыганка, главная героиня поэмы «Цыганы». Не те, что на рынках клянчат, а те, что шумною толпой по Бессарабии кочуют, вы не подумайте дурного, — поспешно добавляю я.
Хозяйка у меня — учительница русского языка и литературы, Пушкин — её любимый поэт, и она часто цитирует его стихи, за что я ей сейчас крайне признателен.
— О-о, — снова мурлычет Земфира. — Ты очень умный.
Теперь в её бархатном голосе слышится нескрываемое уважение, и я опять краснею.
— Всё ли с тобой в порядке? — после некоторой заминки спрашивает она. — Может быть, прогуляемся вместе? Прямо сейчас.
Я готов воспарить до самой верхушки тополя, на котором мы сидим, но увы!
— Увы! — скорбно говорю я. — За мной пришли.
И правда, внизу суетятся и надрывно кыскыскают мои хозяева. Вернее, кыскыскает хозяйка, задрав голову вверх, а хозяин торопливо названивает кому-то по мобильнику. Уж не МЧС ли вызывает? Ещё не хватало!
Земфира разочарованно жмурится.
— Я обязательно снова выйду, — горячо заверяю я. — Непременно! Завтра же! И уже не буду торчать на дереве, как идиот, а сразу же брошусь искать вас!
Я надеюсь, что не промахнусь мимо этого тополя, сиганув с балкона. Но рисковать жизнью ради прекрасной дамы — вот истинное предназначение мужчины.
— Искать меня не обязательно, — вкрадчиво мурлычет она, и сердце моё тает. — Я буду ждать вас прямо здесь, под этим деревом… допустим, в десять утра. Устроит это вас?
— Конечно! — с энтузиазмом подтверждаю я.
Очень удобное время — хозяева как раз будут на работе, а балконную задвижку я давно научился открывать.
— Тогда до завтра, Серафим, — игриво говорит она, с прежней грациозностью проходит вдоль ветки и соскальзывает по стволу вниз.
— Для вас просто Фима! — кричу я ей вслед и тоже соскальзываю с дерева, только совсем не так грациозно, чтобы угодить в руки подпрыгивающих внизу хозяев.
Меня оглушает их мощное сюсюканье.
Сегодня я засну, видя перед собой сияющие жёлтые глаза Земфиры. А завтра… о, завтра, это упоительное завтра!
Благослови, Боже, балкон и тополь.
Название: И нарушил!
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2017
Бета: Daremif aka Angua
Размер: драббл, 717 слов
Пейринг/Персонажи: human!Заяц/human!Лиса
Категория: гет
Жанр: PWP, стёб, внезапно флафф
Рейтинг: R
Краткое содержание: зажал заяц лису между двух берёз... и девичью честь нарушил
Примечание: навеяно эпизодом из фильма «Александр Невский» (1938 год): смотреть тут
Все персонажи, вовлечённые в сцены сексуального характера, достигли возраста согласия и совершеннолетия
Предупреждение: хуманизация, фурри, нон-кон, фарс, петросянщина по канону
Ссылка на ФБ-17: тут
«А моя наколка — ветер и броня,
Не видала в жизни толку — полюби меня!»
(Гарик Сукачёв)
Не видала в жизни толку — полюби меня!»
(Гарик Сукачёв)
Ни разу не получилось у Рыжей Косого догнать, как она ни старалась. Хоть и жили они по соседству, но Косой — тот куда проворнее был, потому что сызмальства привык спасать свою шкуру и от Рыжей, и от Серого, и от других долдонов, которых в родном лесу водилось предостаточно, на взгляд его раскосых бедовых глаз.
А был Косой та ещё шельма!
И на свою участь никогда не жаловался. Что ему? Трава на опушках сочная, морковка на крестьянских огородах — сладкая, и такие же сочные, сладкие девицы, длинноухие и длинноногие, в полном его распоряжении круглый год, особенно по весне, когда дурманит голову запах молодых побегов и цветущей черёмухи.
Но Рыжая всё-таки застигла Косого врасплох. Стояла ранняя осень, и в лесу пахло уже не свежей травкой и цветами, а палой листвой, но запах этот тоже по-своему дурманил, напоминая о том, что всё живое — тленно.
Косой понимал это, как никогда.
«Перегрызёт глотку, точно перегрызёт», — в отчаянии думал он, улепётывая во все лопатки, прыгая и петляя, но всё без толку. Он в овраг, и Рыжая — следом. Он в подлесок, и она туда же. Сердце у Косого выскакивало из груди, страх вопил в крови, и сам он готов был вопить в голос, прося пощады. Он наверняка знал, что от Рыжей пощады ему нипочём не дождаться.
Тогда он метнулся промеж двух росших вплотную друг к другу стройных берёз, чью горьковатую кору так любил глодать по весне, когда под нею бурлили живительные сладкие соки.
Рыжая бросилась следом... да и застряла! Телом она была куда крупнее Косого, пролетевшего впереди неё стремглав, как воробей, словно у него и впрямь с перепугу крылья выросли.
Начала Рыжая метаться туда-сюда, кора шуршала, листья сыпались, но берёзы держали крепко. Прыг-прыг-прыг — ан нет, ни с места. Экая беда и досада для Рыжей! Но не для Косого, нет. Ведь был он, как сказано, та ещё шельма.
Отдуваясь и отпыхиваясь после бешеного запалённого бега, он медленно обошёл пленённую берёзами Рыжую по кругу. И это вместо того, чтобы удирать куда глаза глядят! Однако его бесстыжие раскосые глаза глядели как раз на Рыжую, на её яростно прищуренные, зелёные, злющие глазищи, на ладное гибкое тело и длинные бёдра, беспомощно дёргавшиеся в крепкой хватке берёз.
Косой тоже прищурился и преспокойно так сказал:
— Хочешь, соседка, я всю твою девичью честь сейчас нарушу?
Хотела того Рыжая или нет, он не знал, но сам восхотел несказанно, пуще всего на свете.
Свирепые глаза Рыжей полыхнули огнём, она безуспешно рванулась ещё раз - берёзы затрещали, но не выпустили её. Косой отпрыгнул было на шаг и тут же застыл на месте, а Рыжая проговорила своим низким, тягучим, медовым голосом:
— Ах, что ты, что ты, сосед, как можно, срам-то мне какой и поругание! Пожалей меня… и я тебя другой раз пожалею.
Как же! Знал Косой — несмотря на эти смиренные слова, не пожалеет она его никогда, да и он щадить её не собирался: семя в его чреслах так и закипело от любострастия.
— Ан некогда мне тебя жалеть, соседка, — промолвил он с длинным истомным вздохом, примащиваясь сзади неё, промеж её стройных бёдер, отчаянно дёргающихся в последней попытке освободиться. Удалось бы — растерзала бы Рыжая паскудника-блудодея в клочья!
Косой понимал: не избежать ему погибели, но даже эта погибель была не страшна — теперь, когда он, в упоении зажмурившись, проталкивался в горячее тесное нутро подвывавшей и щёлкавшей зубами Рыжей. Право слово, ради такой сласти стоило и умереть!
Передёрнувшись в последней тягучей судороге, он еле-еле отдышался и только тогда кинулся прочь со всех ног, не оглядываясь.
Как Рыжая выбралась из ловушки, Косой не знал, но наутро, когда он наведался к благословенным берёзам, там было пусто. Только ободранная, свисавшая полосами белая кора напоминала о случившемся накануне.
Косой глубоко вздохнул и почесал пятернёй поджавшееся при одном воспоминании подбрюшье.
— Знала, что ты сюда скоро наведаешься, сосед, — раздался в тишине негромкий голос, бархатистый, медовый… и Рыжая неспешно вышла из-за берёзы, гибкая и яркая, словно закат. Неумолимая, как сама смерть.
Поглядел Косой на её хищную белозубую улыбку, в зелёные глубокие глаза... и сам заулыбался — бесстрашно и нежно.
А потом зажмурился и затаил дыхание, ожидая, когда же её острые зубы вопьются ему в глотку.
Но Рыжая почему-то медлила.
Косой приоткрыл один глаз — она все стояла перед берёзами — и хрипло вымолвил:
— Давай уже.
Рыжая досадливо сморщила нос и вдруг нырнула промеж берёз, устраиваясь поудобнее.
Оглянулась нетерпеливо на него, застывшего столбом, и приказала:
— Вот и бери.
Название: Танкист
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2017
Бета: Daremif aka Angua
Размер: драббл, 812 слов
Пейринг/Персонажи: Лёха, Маринка
Категория: гет
Жанр: драма, стёб
Рейтинг: R
Краткое содержание: бывший танкист развозит газеты и рассказывает влюблённой в него девчонке разные весёленькие истории
Примечание: написано с натуры
Время действия — начало 2000-х
Все персонажи, вовлечённые в сцены сексуального характера, достигли возраста согласия и совершеннолетия
Предупреждение: сленг, матерщина
Ссылка на ФБ-17: — тут
— Что ты меня постоянно с собой на развозку тянешь, Лёш? Будто у меня своей работы нет.
— Я тя умоляю, менеджер по рекламе! Рабо-ота! Потом отзвонишься своей клиентуре, Марина Александровна. Мне скучно одному с газетами кататься. А главред не возражает.
— Она к тебе неровно дышит.
— Ну да, я ж парень хоть куда, хоть туда и хоть сюда.
— И пошляк к тому же. И скромник.
— Е-есть такое, ну.
— Почему тебя все Танкистом зовут?
— Потому что я и есть танкист, дорогуша. Пока с армейкой не развязался, служил в Таёжке. Представляешь, где это, Марина свет Александровна?
— Ну… в районе где-то.
— Плохо ты знаешь свою малую родину, девушка, садись, «два». Таёжка — суровое место, там даже собаки пьяные. Да не смейся ты! Это правда. Стоят там две части — лётчики и танкисты. Скукотища неописуемая, тоска зелёная, как блевотина, а хуже всего знаешь, кому? Офицерским жёнам. Потому что мужики — они хотя бы служат, воз везут с приплясом, долг отдают родине… называй как знаешь, но чем-то заняты, короче. Понятное дело — как не на службе, так бухают, не просыхая, но на службе трезвые, и мозги при деле, и руки. А бабьё — то натурально звереет.
— Да ладно! Ты мужской шовинист, Лёш.
— Я реалист, Марин. Это ты идеалистка. Тебе вот сколько годиков? Двадцать два? Весь мир в айфоне и у ног твоих длиннющих, ага же? И непременно любовь-морковь в анамнезе или в перспективе. А офицерские жёны — те уже точно знают, чего стоит этот мир и эта морковь — пятачок пучок. Ну и блядуют по-чёрному, что им там ещё делать-то? Танкистки с летунами гуляют, а лётчицы — наоборот, с бронированными. Хоть какое-то разнообразие. Конечно, стараются, чтобы всё шито-крыто было, отмазки гнилые лепят. Но у одной не вышло. Её, как тебя, Мариной звали, и была она танкисткой. Женой танкиста, то бишь. Загуляла традиционно с лётчиком. Да так крепко загуляла, что уже осторожничать перестала. Показалось ей, видать, что летун этот и есть её любовь-морковь до гроба, а собственный мужик — так, не пришей пизде рукав.
— Лёша!
— Ну что Лёша, я как есть, так и говорю. Русским человеческим языком изъясняюсь. За своим летуном она повсюду таскалась, не стесняясь даже. И вот однажды…
— Мне что-то прямо страшно стало…
— Правильно боишься, деточка, я тебе это всё для того рассказываю, чтобы ты такой же дурой не стала. Так вот, гнали они вдвоём в его «круизёре» на скорости двести по хабаровской трассе, и тут, откуда ни возьмись, появилась в рот ебись.
— Лёша!
— То есть взбрело ей развести своего летуна на минетик.
— Лёша!
— Ай, да брось, чего ты такие глазки негодующие строишь? Ля минет, всё по-французски, как надо, дело хорошее, только не на скорости двести, сама понимаешь.
— И что? Они разбились?
— Ну, не совсем. В самый патетический момент летун не выдержал напряга и улетел. В кювет. «Крузак» перевернулся, хотя тачка солидная, устойчивая, но тоже, видать, напряга не вынесла. Перекувыркнулись они знатно, и у Маринки от удара, видать, челюсти-то заклинило. А хуй в зубах так и остался.
— Как?!
— Ну вот так. Не смогла зубы разжать. Спасибо, совсем хуй не откусила своей любви неземной. Так их и нашли менты и врачи со «скорой»: летуна к баранке придавило, а Маринка у него в ногах валяется с хуем во рту.
— Да ты гонишь, Лёша!
— Крест во всё пузо, не гоню ни грамма, солнце моё. Маринка в бессознанке была, а летун сидел и трясся — а ну как она в таком сумеречном состоянии всё-таки отхватит у него самое дорогое и нажитое непосильным? Я бы в этой ситуации вообще обосрался, честное слово. Но тут МЧС-ники понаехали, обоих автогеном из машины аккуратненько вырезали. Врачи Маринкину акулью хватку разжали и откачали её. Так что хэппи-энд, фанфары и аплодисменты, всё обошлось благополучно, не считая того, что вся эта веселуха тут же всплыла наружу, как говно из проруби, и оба полка — и лётный, и танковый, долго со смеху помирали, едва не лишив родину боевых единиц.
— А Маринка с лётчиком что?
— А Маринка с лётчиком очень быстро со своими законными половинами развелись и уехали. Летун перевёлся куда-то в Заполярье, и она с ним отчалила. Только, по слухам, долго они вместе не прожили и тоже расстались. Что неудивительно. Я бы на месте того летуна в холодном поту рядом с Маринкой просыпался. И всё проверял, на месте ли хуй.
— Лёш…
— Что?
— Ты это так рассказываешь…
— Как? Страшно? Или страстно?
— Как-то очень лично.
— Зришь в корень, как завещал великий Козьма Прутков. Чуткая ты, кто бы мог подумать. Жена она мне была, Маринка эта. Со мной развелась и от меня уехала. Хорошо хоть, спиногрызов не нажили. Ну что ты так смотришь?
— Как?
— Жалостливо. Это лишнее. После Маринки я раз пять подженивался. Или шесть, уже не помню точно. Ну, неофициально, конечно. Так что не грусти, а то не будет грудь расти.
— Лёша!
— Вот заладила: Лёша, Лёша… Тридцать пять лет как Лёша.
— Лёша!
— Ась?
— Руку убери. А то не поеду больше с тобой.
— Как прикажешь, прекрасная госпожа. Верёвки ты из меня вьёшь, Марина. Эх…
— Что «эх»?
— Люблю я это имя.