Название: Койот
Автор:  sillvercat
Бета:  OxanaKara
Размер: мини, 2476 слов
Пейринг/Персонажи: Майашлеча, старик Уана, другие бледнолицые и индейцы племени апачей
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: 18-летний апач Майашлеча (Койот) убегает из товарного вагона, в котором американские солдаты перевозят его племя в болота Флориды, и через всю страну возвращается домой, сея смерть по дороге…
Примечание: очень пунктирно изложенная история апачей, о которой подробнее можно прочитать здесь.
Краткое описание побега одного из военнопленных апачей и его последующего путешествия через всю страну можно найти в книге М. Стингла «Индейцы без томагавков». (Скачать).
Имена героев взяты произвольно.
Дополнительно — образ койота-трикстера в индейских преданиях здесь.

От автора: как мне написали в отзыве на этот текст, что он «жесткий ухмыляющийся, кровавый»... это факт. Главный герой — парень-апач — ментальная копия Джона Уэсли Хардина («Стрелок»), убивает без колебаний и угрызений чего бы то ни было...
По соционике... я бы сказала. что Майашлеча — Жуков.
Задание на ФБ: Армия из одного человека

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p200131957.htm



«По моему личному мнению, апачей невозможно усмирить. Цивилизация — это, не для них… Есть только один путь завоевать их... Они должны быть окружены, доведены до голода и поставлены под контроль, недовольные должны быть уничтожены. Если подобные идеи приводит в ужас слабую и чувствительную личность, которая считает себя филантропом, то хочу сказать, что мне жаль такого человека из-за его ошибочного сочувствия. Это всё равно, что проявлять сочувствие к гремучей змее или тигру».
(Агент Сильвестр Моури, из писем уполномоченному по индейским делам, 1867 г. )

* * *

Никто из военнопленных апачей клана мескалеро не рискнул выброситься вслед за Майашлечей из раскачивавшейся на ходу и мчавшейся гораздо быстрее любой лошади повозки бледнолицых. Эта повозка, влекомая железными демонами, дымила, воняла и была мерзостна, как всё, что вместе с бледнолицыми появилось на земле апачей. Но бледнолицых было слишком много — больше, чем листьев в лесу, камней в горах, песчинок в пустыне. И им нужна была земля апачей — Мать-земля и золото, которое она хранила в своём чреве. Поэтому апачей — всех, кто уцелел в сражениях: женщин с привязанными к ним детьми, дряхлых стариков и старух, тех воинов, что раненными захватили в плен солдаты генерала Крука, — всех затолкали в громыхающие повозки, стоявшие вереницей на железной тропе, построенной бледнолицыми. Переводчик-мексиканец, заглянув в отодвинутую дверь, злорадно выкрикнул:

— Теперь о вас будет заботиться Великий Белый Отец в Вашингтоне!

Солдаты загоготали, дверь, окованная железом, с грохотом задвинулась, лязгнули засовы. Повозка дёрнулась и покатилась вперёд, содрогаясь и громыхая.

Дети заревели от ужаса. Женщины вторили им тихим плачем. Старый Уана ободряюще прокричал:

— Нас везут в гости к Великому Белому Отцу!

И хрипло расхохотался.

Старый Уана был одержим духами, о чём знали все мескалеро. Мало кто ему поверил и правильно сделал, потому что товарный состав, куда солдаты загнали уцелевших апачей, направлялся через все Северо-Американские Соединённые Штаты — не в Вашингтон, а в болота Флориды, где мескалеро предстояло в большинстве своём умереть от малярии и холеры. Именно там, во флоридском форте Мэрион, по милосердному распоряжению Великого Белого Отца, президента САСШ Кливлленда, им надлежало находиться — а вовсе не в пустынях родной Аризоны.

Слишком уж непокорным и воинственным было племя апачей мескалеро.

Всего этого восемнадцатилетний Майашлеча знать не знал. Он валялся на сотрясавшемся щелястом полу вагона почти бездыханным. Приклад солдатского ружья едва не проломил ему голову, волосы его слиплись кровавой коркой, перед глазами всё плыло, и грохот железных демонов, везущих повозки бледнолицых, казался ему громом боевых барабанов, а жалобные причитания женщин — воинственными кличами.

По-настоящему он очнулся только на третью ночь после того, как солдаты небрежно, будто мешок с тряпьём, зашвырнули его в вагон. Его и ещё троих воинов мескалеро, тоже раненых и находившихся в беспамятстве. Около трёх десятков женщин и детей разного возраста, а также старый Уана залезли туда сами, правда, безжалостно подгоняемые прикладами.

Когда Майашлеча открыл глаза, ему показалось, что вокруг царит почти непроглядная тьма. Едва разлепив пересохшие губы, он выдавил:

— Пить…

— Ишь чего захотел, — глумливо прозвучал над его головой каркающий голос, и, вновь подняв припухшие веки, Майашлеча узнал беззубую кривую улыбку старого Уаны. — Солдаты приносят ведро с водой только по утрам, а сейчас ночь. Терпи, глупый мальчишка, ты воин, ты мескалеро, а здесь хватает детей, которые орут, требуя грудь.

— От груди и я бы не отказался, — прохрипел Майашлеча, из последних сил растянув потрескавшиеся губы в улыбке, и Уана зашёлся от хохота, раскачиваясь в полутьме. Выглядел он как бесформенная куча лохмотьев, в которой горячечно блестели только белки глаз.

— Я бы сказал, что ты мой правнук, мальчишка, не запомни я так хорошо, что твоя прабабка Йита саданула меня в поддых рукоятью мотыги, когда я попробовал пощупать её грудь… а было мне тогда восемнадцать зим, ровно столько же, сколько тебе сейчас.

Пропустив болтовню старика мимо ушей, Майашлеча без церемоний ухватился за его тощее плечо и сел. Голова, конечно, болела и кружилась, кружился и подрагивал мир вокруг. Мерзко воняло мочой. Хныкал ребёнок, и этот тоненький плач резал Майашлече уши.

— Куда бледнолицые везут нас? — вымолвил он, требовательно уставившись в лицо старика. Глаза его быстро привыкли к темноте, и он ясно видел других людей своего племени — женщин, которые лежали на полу вагона, завернувшись в одеяла.

— Великий Белый Отец призвал к себе апачей, — нараспев провозгласил Уана и опять хрипло рассмеялся. — Видать, он желает принять нас в своём огромном золотом дворце-хогане и тогда уже накормить и напоить вдосталь. А до той поры мы будем получать по кукурузному початку и по плошке воды в день. Но это даже хорошо, ибо в этой поганой повозке негде справлять нужду!

— Хватит, я понял, — нетерпеливо перебил его Майашлеча. — Значит, надо бежать!

Уана опять сипло рассмеялся, и Майашлеча, подстёгнутый вспышкой внезапной ярости, едва не ударил его по растянутым в шутовской усмешке шубам.

— Молчи, старик! — процедил он сквозь зубы. — Я всё равно убегу и вернусь в наши горы!

Уана оборвал свой каркающий смех и приблизил лицо к лицу Майашлечи, глядя ему прямо в глаза своими круглыми, как у ворона, глазами:

— Глупый мальчишка, ты — Майашлеча, койот, а койоты всегда смеются, они скалятся даже со вспоротым животом! Будь же до конца койотом, пройди его путь, и ты победишь бледнолицых c их ружьями и пушками!

— Пройду, смеясь, как одержимый? — пробурчал Майашлеча и с трудом поднялся, опираясь на сотрясавшуюся стену повозки. Голова у него всё ещё разламывалась от боли, но это стало совершенно неважным.

— Ты не знаешь своей силы! — уверенно возразил Уана и тоже встал, пошатываясь.

Продолжая цепляться за стену, Майашлеча обвёл удивлённым взглядом людей своего клана, сгрудившихся на полу. Здесь были только женщины! Женщины и дети! Они сбились в кучу, чтобы защититься от пронизывающего ветра, бившегося в крохотные окошки под потолком и в щели между досками вагона. Окошки были забраны толстыми решётками.

Сердце у Майашлечи сжалось от острой тоски, и он потрясённо оглянулся на старика, который горестно покачал головой, угадав его немой вопрос:

— Никого из воинов здесь не осталось. Помочь тебе некому.

По его предостерегающим взглядом Майашлеча чуть было не выпалил: «А где же Дихте, Уакасана и Макхпиалют?». Но он уже понял, что они, тяжелораненые, отправились в Страну Вечной Охоты. Апачи не называют вслух имён умерших, поэтому Майашлеча лишь пошевелил пересохшими губами.

Услыхав слова старика, женщины горестно взвыли, и Уана цыкнул на них, а потом вновь беззаботно ухмыльнулся, повернувшись к Майашлече:

— Если тебе удастся сбежать, мальчишка, я останусь тут наедине со столькими красавицами и буду счастлив этим, хотя нипочём не успею ублажить их всех.

Глаза его лукаво блеснули. Женщины растерянно примолкли при этих непотребных словах, а потом раздались их робкие смешки. И Майашлеча сам нехотя усмехнулся. О да, назойливый старикашка был прав! Пусть даже Майашлече предстояло умереть, как другим воинам-апачам, он собирался умереть, смеясь!

Продолжая посмеиваться, он наклонился и внимательно осмотрел пол, качающийся под ногами — там зияли щели шириной в ладонь.

— У тебя что, есть нож? — живо спросил Уана, тоже согнувшись и деловито ощупывая скрюченными пальцами шершавые грязные доски. — Где ты его спрятал?

Майашлеча вызывающе оскалился:

— Это мой нож, старик, моя мать положила его мне в колыбель, я никогда не расстанусь с ним и спрятал бы его у тебя в кишках, если бы это потребовалось. Но солдаты не обыскивали меня, я умирал!

Хохот старика уже не раздражал Майашлечу, а наоборот, разжигал в нём какое-то лихорадочное возбуждение. Уана одобрительно саданул его по плечу — словно лошадь копытом лягнула:

— Койот!..

…Доски трещали, но ломались под ударами ножа, и Уана помогал Майашлече, не щадя разодранных в кровь рук — пока внизу не образовалась дыра в половину человеческого роста, где со скоростью ветра проносилась земля, а вой и стук железных демонов болью отдавался во всём теле. Майашлеча крошил и крошил доски ножом и кулаком, пока дыра не увеличилась ещё больше. Он рассеянно слизнул кровь с тыльной стороны ладони и возбуждённо глянул на старого Уану.

Тот одобрительно кивнул.

Женщины сгрудились в противоположном углу вагона, прижимая к себе копошащихся детей, а те сверкали любопытными глазёнками, ошеломлённо глядя на то, как Майашлеча сбрасывает с себя изодранные развевающиеся лохмотья, оставшись в одной кожаной набедренной повязке. Он опустился на колени перед страшной зияющей дырой, в которой грохотали и завывали демоны бледнолицых.

— Падай! — азартно проорал Уана прямо ему в ухо, и Майашлеча снова свирепо оскалился. Он уже умирал совсем недавно, так что ему не страшно было умереть ещё раз, и ему приходилось скакать верхом на неукрощённых мустангах, роняющих пену и бешено брыкающихся — столько раз, чтобы интуитивно понять, как ускользнуть от зубов проклятых демонов этой железной повозки.

Когда повозка чуть замедлила свой бег, Майашлеча, опираясь руками на края дыры, начал спускать туда ноги, стараясь держать их так, чтобы их не затянуло прямо в зубы демонов. В последних раз взглянув на людей своего племени, он с силой оттолкнулся и разжал руки, вытянув их над головой.

Его беспощадно ударило оземь, а демоны оглушительно загромыхали вокруг него, пытаясь перемолоть его нагое беззащитное тело в кровавое крошево… но даже сквозь этот нестерпимый звон и лязг он услышал последний крик старика Уаны:

— Помни, кто ты! Койот!

…Майашлеча не знал, сколько прошло времени после того, как он вырвался из зубов железных демонов, как долго он лежал ничком, распластавшись, подобно змее, вдоль железной тропы бледнолицых.

Но он был жив, а все повозки с демонами прогрохотали над ним и исчезли вдали, унося на смерть остатки племени апачей.

Майашлече предстоял долгий, очень долгий путь.

Он перевернулся на спину, уставившись в светлеющее небо. Он находился в самом сердце земли бледнолицых, и его истерзанная спина, с которой клочьями свисала кожа, прижалась к этой земле, впитывавшей его кровь.

Майашлеча почти не ощущал боли. Боль была неважной. Он твёрдо знал, что сейчас встанет и отправится назад в страну апачей, следуя путём, по которому пронеслась железная громыхающая повозка с демонами. И весь его путь, от первого до последнего шага, от первого до последнего вздоха, будет отмечен кровью бледнолицых.

Он знал, что так и будет, и заулыбался.

Ибо он был койотом.

Майашлеча ещё крепче сжал в кулаке нож, который, казалось, стал частью его смуглой окровавленной руки, и встал на подгибающиеся ноги. Он кое-как спустился с насыпи вниз — в расщелину, где зеленели кусты и деревья. Эти заросли укроют его — решил он, — как укрыли бы родные горы.


* * *

Немолодой обходчик железнодорожных путей погиб первым из встретившихся Майашлече бледнолицых. Обходчик устал и уселся отдохнуть прямо на рельсы, сдвинув на затылок шляпу и вытирая вспотевший лоб. Нынче он был без напарника, поужинавшего вчера залежавшейся крольчатиной и теперь маявшегося животом в сторожке. Обходчик даже не успел вскочить и выхватить револьвер, когда краем глаза заметил метнувшуюся к нему из кустов гибкую стремительную тень. Прежде чем почувствовать боль, остриём ударившую его в самое сердце, он удивился тому, что возникший из кустов человек был почти наг и очень молод. Совсем мальчишка. Спутанные пряди его волос разметались по плечам, и он бешено и шало улыбался, вновь опуская сверкающий на солнце нож.

Обходчик был католиком. Архангел Михаил — подумал он. Карающий меч Господний, архангел Михаил… в облике койота с оскаленной пастью.

Он не успел удивиться этому, тяжело грохнувшись наземь.

Его напарника Майашлеча настиг в зарослях за сторожкой, терпеливо дождавшись, пока тот, кряхтя и ворча, натянет штаны. Не следует убивать человека в час, когда он с голой задницей торопливо опрастывается под кустом. Старик Уана хохотал бы над эдаким до упаду, да и сам Майашлеча едва удержался от смеха.

Койот всегда смеётся.

Он не стал закапывать трупы — к чему? Бледнолицые никогда не хоронили апачей, сжигая дотла их деревни, а духов мертвецов Майашлеча не боялся. Он уже ничего и никого не боялся. Он кое-как обмыл свои раны и ссадины чистой водой из ведра, стоявшего на колодезном срубе, жадно съел пшеничные лепёшки, обнаруженные им на столе. Одеждой мёртвых бледнолицых он побрезговал, но обулся. И, конечно же, взял с собой оба револьвера с патронами, найденные им у мертвецов. Он знал, что нарушает обычаи своего племени, совершая это, но что с того? Духи мёртвых могли преследовать его сколь угодно долго, как и живые бледнолицые. Он намеревался пройти путём койота до конца.

Так началось возвращение Майашлечи на родину.

Ковбои, пастухи, поселенцы, железнодорожники и, наконец, кавалерийские патрули, брошенные на его поимку… никому из встреченных Майашлечей бледнолицых, никому из гнавшихся за ним не удалось уйти живым, и последним, что они видели в жизни, был беспощадный и беззаботный оскал койота.

Майашлеча брал у них только оружие. Он не нуждался даже в лошади — она мешала бы ему как следует затаиться.

Койоты не ездят верхом, — думал он с усмешкой, раз за разом втыкая свой нож в землю, чтобы очистить его от запёкшейся крови. Он стал койотом, тенью, призраком, скользившим по этой земле — земле бледнолицых, стал самой смертью, ощерившей зубы в ледяной усмешке.

Детей и женщин Майашлече приходилось убивать, только если они принимались визжать при виде него. Молодая, не старше него, девушка с тугим белым телом, купавшаяся в реке, не визжала, оцепенев от ужаса, когда Майашлеча вытащил её из воды. И он оставил её в живых. Нутро её тоже было тугим — тугим и горячим, и, когда он наконец её отпустил, она так и осталась лежать на песке, конвульсивно всхлипывая и уставившись на него помертвевшими глазами.

Глупая. Она не понимала, что койот никогда не убивает тех, с кем спаривается.

Ещё одна бледнокожая женщина едва не убила его самого. Эта была совсем старухой, не меньше тридцати зим от роду, и её каштановые косы оказались тронутыми сединой, когда Майашлеча сдёрнул с неё чепец. Но после встречи с той молоденькой дурочкой, купавшейся в реке, он почти постоянно испытывал жестокое желание погрузиться в горячее женское тело. Он забрался на чердак её дома и терпеливо ждал, когда же она, помолившись своему Богу, уляжется в постель. Безрассудно для неё было жить одной; место женщины — возле мужчины! Наконец она легла и затихла, и он бесшумно спустился вниз. Майашлеча умел передвигаться неслышней тени и, возникнув у её постели, одним махом сдёрнул с неё одеяло и длинную, до пят, рубашку. Он думал, что эта женщина, как и первая, окаменеет от страха и неожиданности. Но она отбивалась отчаянно, как пойманная в капкан рысь, и едва не выпустила ему кишки его же собственным ножом, сорванным у него с пояса. Однако Майашлеча оказался сильнее и, опомнившись, наконец скрутил её, прижал к кровати и овладел ею сзади, грубо и резко.

Её он тоже не убил.

Через пару недель девчонка лет шести, темноволосая и кудрявая, застигла его купавшимся в ручье. Её кожа была очень смуглой, и Майашлеча догадался, что в её жилах, скорее всего, течёт кровь чернолицых людей. Она таращилась на него не с ужасом, но с любопытством, смутив Майашлечу этим пытливым взглядом. Даже когда он неловко вылез на берег и выхватил свой нож, взгляд её остался всё таким же доверчивым. Ну не дура ли? Не меньшая, чем её мать, которая совершенно не приглядывает за своей глупой дочкой, разгуливающей где не следует. Майашлеча с досадой надел набедренную повязку, раздумывая, не отшлёпать ли девчонку, а потом, махнув рукой, уселся на песок и вырезал для неё лошадку из выловленного им в ручье обломка подтопленного дерева. Пускай играет!

А сам отправился дальше на запад.


* * *

Спустя три месяца после того, как Майашлеча вывалился из товарного вагона, уносившего его соплеменников на восток, он достиг подножия гор, которые мексиканцы называли Сьерра-Мадре.

Горы белели вершинами, величаво приветствуя его.

Майашлеча обернулся, чтобы в последний раз поглядеть на оставленную позади равнину. На тот путь койота, путь смерти, который он проделал — нагой и одинокий.

Последний воин племени апачей.

Он глубоко вздохнул и шагнул под сень родных гор.

Смуглокожая девчушка безмятежно спала в сотнях миль от него под крышей своей хижины, сжимая в руке деревянную лошадку.