Название: Чайори
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2018
Бета: Санди Зырянова
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Стеша, Стёпка, Павло, Пётр Андреич
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: хозяин цыганского хора уговаривает певицу из табора остаться в Москве
Примечание: время действия — конец XIX века
Ромалэ, ром — цыгане, цыган; чавалэ, чаво — парни, парень; чайори — девушка; морэ — друг
Ссылка на ФБ-18: тут и тут.

– Эй, Маляркица,
Гэ я дромэса…
Я да Пашкалэ
Гэ я бешеэса…
Краем глаза Стеша увидела ошеломлённое лицо брата Стёпки и злорадно усмехнулась на выдохе. Взять и запеть таборную дикую песню перед всеми этими хоровыми, московскими ромалэ-цыганами, в кружева и батист разряженными, будто куклы!
– Ай, таридай, таридай, ай, таридай…
Стеша забирает голосом всё выше, сцепив руки под грудью, и этот голос наполняет горницу, куда битком набились чуть ли не все хоровые. Наполняет и рвётся в распахнутые настежь окна, летит на волю, будоража всю Цыганскую слободку.
Теперь Стеша смотрит в удивлённое лицо хозяина хора. Пётр Андреич, когда-то просто Петро, десять лет назад был таким же кочевым цыганом, как все таборные. Стеша слышала, что про него толковали другие. Выбрался, мол, Петро в Москву, собрал хор из ромалэ, по лучшим ресторациям возит своих певиц, а те знай носы дерут, в жемчугах и серебре ходят, что гадже – русские купцы – им дарят.
Поперёк вишнёвой бархатной жилетки у Петра Андреича – толстая цепь червонного золота вьётся. Кудрявая бородка коротко острижена, кожа бледная – как и не у рома вовсе, а у тех же гадже. Да и то – десять лет минуло с той поры, когда он у таборного котла босиком сидел, черпал деревянной обгрызенной ложкой картофельную похлёбку.
Теперь у него стол покрыт белоснежной скатёркой, расшитой диковинными цветами и птицами. На скатёрке – серебряный самовар, фарфоровые чашки и снедь из лучшей московской ресторации. «Яр» называется.
И женился он на ракли – на русской, дочке купца. Совсем от цыганской души – романилэ – отказался.
Но в честь заезжих таборных ромалэ стол накрыл. Да своих хоровых созвал – послушать, как поёт Стеша, про которую по всей степи слух шёл, что голос ей будто сам Никола Угодник в своей кузне райской выковал.
– Вэн нашас, вэн нашас,
Чайори,
Дрэ да темненько
Ей райя тори…
Стеша знала, о чём вчера вечером беседовал Пётр Андреич со Стёпкой, братом, на постоялом дворе. Что в Москве, дескать, Стеша со своим голосом в тафте и золоте ходить будет, ни в чём нужды не знать. Да и брат вместе с нею.
Стёпка слушал и помалкивал, опустив лохматую голову, косил сторожким глазом, как испуганный конь. На лоскутную занавеску у Стешиной кровати посматривал, зная, что сестра не спит.
– Довольно вам по ярмаркам околачиваться, – убеждённо говорил Пётр Андреич, взмахивая холёной рукой в перстнях. – Стеша твоя – красавица, и замуж ей пора, но кто за себя возьмёт сироту без приданого? Чем тебе заработать? Коней добывать в степи – рисковое дело, поймают казаки – до смерти забьют, сам понимаешь. И останется Стеша твоя одна.
Всё верно говорил хозяин хора, но не знал он того, что коней у казаков угонял вовсе не Стёпка.
А Стеша.
Родились они в один день, в один час, на одно лицо. Как две горошины из стручка, два ржаных колоска в поле, – такие схожие.
Но тихий задумчивый Стёпка всегда рискнуть страшился, а вот Стеше гроза только в радость была. Стёпкины портки наденет, грудь потуже тряпкой перетянет, смоляные кудри бечёвкой подвяжет – и айда в степь с другими парнями-чавалэ, удаль свою показывать.
И кто бы её удерживал – отец их с матерью от чёрной лихоманки преставились, когда близнятам и семи лет не сравнялось. Выросли они на глазах у табора, как придорожный бурьян. Всего богатства – буланый мерин Чаво да дырявая кибитка.
Никто ни разу не прознал, что Стеша в степь на лихое дело ходит вместо Стёпки. Кони – для мужчин. Чайори – девушке – негоже туда соваться. Чайори пристало гадать да детишек плодить.
Один только Павло, морэ Стёпкин, выросший в соседней кибитке, обо всём догадывался, но тоже молчал. Глядел на Стешу робко и жадно, песни её, у костра сидя, слушал, как зачарованный. Да всегда рядом был – руку протяни, когда Стеша вместо брата в степь с чавалэ ходила.
Вот и сейчас сидел он в углу горницы – неслышной тенью, только глаза из-под чёрных нечёсаных кудрей сверкали.
А Стеша допела песню, поклонилась в пояс и вышла в сенцы, слыша, как за спиной возбуждённо и восхищённо загомонили хоровые.
Она присела на сырой от дождя щелястый порог и от души рассмеялась, стягивая клятые башмаки, что купил ей Стёпка на базаре. С наслаждением пошевелила пальцами босых ног, потянулась всем телом.
Скоро, скоро они уедут из Москвы прочь. Со своим табором, с Павло. В донские степи, пропахшие дымом костров, вольные степи, где пасутся табуны вороных, буланых, чалых, чагравых коней.
– Эй, Маляркица,
Гэ я дромэса…
Я да Пашкалэ
Гэ я бешеэса…

* * *
Так всё и случилось. Позади осталась Москва с уличным смрадом и роскошью богатых каменных домов. Не удержал Пётр Андреич Стешу рассказами о брильянтах, какими будут её купцы в ресторациях закидывать. Отказалась она от них и бровью не повела. А Стёпка – тот сроду сестре не перечил.
Стёпке следовало сбыть Стешу с рук давным-давно, как судачили со вздохами таборные цыганки, а теперь что же – вертит им Стеша как пожелает. А тот знай только её портреты углем на чём попало малюет.
Хоть и не раскрасавица Стеша была: тонкая, как лозина, одни глаза чёрные на пол-лица, и голову вскидывает гордо, будто норовистая кобылка, узды не знающая. Но голос – голос её любому сердце рвёт. Так что и без приданого её кто-нибудь взял бы – так толковали ромалэ.
Но не ведал никто из таборных, что Стеша порченая была. Сама себя попортила, чтобы никто не захотел её замуж брать. Ночью безлунной на речном плёсе, в камышах, схоронилась она, ноги смуглые раскинула и порушила свою невинность острым тяжёлым гвоздём, что всегда за пазухой носила. Ножей-то девушкам-чайори не полагалось.
Потом вошла она поглубже в тёплую воду, юбки подоткнув, и смыла с бёдер кровь так равнодушно, словно не отрешилась только что от обычной участи цыганки. А наутро Стёпке сказала строго:
– Будет сватать кто меня – всем отказывай. Всё равно зарежут, когда прознают, что порченая я.
Стёпка лишь глаза огромные на неё вскинул, ахнул и губу прикусил. Но смолчал.
Понял всё, стало быть. И то – самая родная кровь, ближе некуда.
Так и осталась Стеша в девятнадцать лет перестарком в таборе. Но слаще мужниной ласки да тетешканий с детьми стало для неё ждать, притаившись, когда же казаки, что в ночном коней караулят, притомятся и заснут. Дождаться этого да и отбить от табуна приглянувшегося коня так осторожно, чтобы не то что сторожа-раззявы, но и самый чутливый их пёс ничего не заприметил.
Но вот однажды разъярённые казаки чуть было Стешу не поймали, проснувшись некстати. Чавалэ рассыпались по степи, в оврагах укрываясь, будто стая волков.
А Павло, Стёпкин друг, от Стеши не отходивший, её схватил и под обрыв, в промоину, втиснул, своим телом прикрыв. Однако и его не заприметили казаки, мимо пробежали, между собой гутаря, что, мол, цыган разбойных надобно всех на кол посадить. И неразбойных – тех тоже.
Павло же близко-близко Стеше в глаза заглянул и улыбнулся. Худой он был и горбоносый, но улыбка его шибко красила. И поняла Стеша, что Павло всё давно про неё знал.
Когда говор и шум шагов стихли, он поднялся, поставил Стешу на ноги. Та гордо голову вскинула, ждала, что же он теперь скажет.
А Павло сказал
– Всегда рядом буду.
Как побожился. И коснулся робко губами Стешиных запёкшихся, будто в жару, губ. Она не отстранилась, стиснула его обеими руками что было сил – так, что он охнул и засмеялся.
Снова притаились они под обрывом, впиваясь друг в друга, как одержимые. Павло завязки шаровар на себе и на Стеше распустил и вниз мешавшее тряпьё дёрнул. Стеша не противилась, только дышала тяжело. Глаза у Павло, словно угли, вспыхнули при виде её бесстыдной наготы. Повалил он Стешу наземь, а она хрипло засмеялась, колени сильнее разведя, до конца ему открывшись.
– Кто ещё с тобой был? – спросил он потом, едва дух переведя. Зло спросил и жалобно.
Стеша усмехнулась и села, безразлично поведя плечами:
– Не твоё дело. Угомонись.
– Петро Андреич из хора московского? – не отставал Павло.
Теперь его глаза блестели чуть ли не слезами, но жёсткая ладонь стискивала Стешино плечо до боли. Молниеносно вывернувшись, она выхватила из кучи тряпья гвоздь и сунула ему под нос:
– Вот кто со мной был!
– Зачем так-то? – выдавил Павло после потрясённого молчания.
– Чтобы Стёпка уж точно всем сватам отказывал, – спокойно растолковала Стеша, натягивая порты. – И ты посвататься не вздумай. Ничья я была и буду. Моя воля – вольная.
– А… дитё если? – выдохнул Павло.
– Старая Ганга всякие травы знает и не болтает, – отмахнулась Стеша. – Вытравит дитё. Не нужно оно мне.
Оттолкнув его протянутую руку, она выбралась из оврага легко, как кошка, и пошла в степь, не оглядываясь.
– Всегда рядом буду! – крикнул Павло ей вслед срывающимся голосом. – Слышишь?
Она услышала, но не обернулась, а лишь запела тихонько.
– Ай, данну, данну, даннай, дра данну даннай,
Ай, данну, данну, даннай, дра данну даннай
Ай, да шатрица рогожитко,
Андэ шатрица чай бидытко.
Ай, данну, данну, даннай, дра данну даннай
Эй, да чайори, да не ломайся,
Сыр пхэнава дуй лава, собирайся!
Ай, данну, данну, даннай, дра данну даннай,
Ай, данну, данну, даннай, дра данну даннай…

* * *
Осенью Павло, выручая Стешу в ночном набеге, был насмерть забит казаками. Те бросили под копыта табуна его изуродованный труп.
Его дитя, уже шевельнувшееся под сердцем, Стеша вытравлять не стала, ушла из табора вместе с братом.
После ромалэ толковали, что их кто-то видел не то в Крыму, не то в Бессарабии. Но это были всего лишь слухи.

@темы: гет, фики, Русреал, ФБ-18