Нечистик был мелким, юрким, суетливым и совестливым.

А ещё безымянным. Не положено ему было пока что имени, не заслужил. А заслужить он усердно пытался.

Но уже давно, едва войдя в разум, он втихомолку решил, что пакостить людям, как это с удовольствием делали его сородичи, он не станет. Наоборот, постарается изо всех сил помогать, исполняя немудрёные людские желания. Тогда, может быть, люди его полюбят или, по крайней мере, от души поблагодарят.

Сказано — сделано.

Карина сидела в туалетной кабинке кинотеатра, роняя слёзы на свой «Хуавэй». Владик опять прислал сообщение: «Извини, прийти не смогу». И смайлик-сердечко.

А ведь она уже купила два билета на «Мастера и Маргариту»! Стояла, переминалась на крыльце, высматривая его машину.

Какой же всё-таки гад. Нашёл себе, наверное, кого-то. Карина поспешно открыла местный сайт знакомств, где, собственно, две недели назад и нашла Владика. Так и есть, на сайте он только что был и даже анкету поменял. Дописал в раздел «Нравятся»: «Девушки от 1,70, блондинки с длинными волосами».

У самой Карины волосы короткие, тёмно-русые, и рост метр шестьдесят. И кругленькая фигурка.

Ей с Владиком ничего не светило. Решительно ничего. А встретился он с нею дважды и даже в кафе пригласил — это так, от скуки. А она запала на него всерьёз. Улыбчивый, обаятельный и поговорить есть о чём. А теперь вот дылду-блондинку ищет. Что Карине делать?

Она ещё раз с ненавистью взглянула на экран смартфона, с которого ей — и всему городу, включая блондинистых дылд, — весело улыбалась фотография Владика.

— Чтоб ты провалился! — отчаянно процедила она, вскакивая.

«Хуавэй» выскользнул у неё из рук и грохнулся в унитаз. Что-то отскочило, треснуло. Сработал бачок, полилась вода.

Ошеломлённо постояв пару секунд, Карина взвыла:

— Да блядь!

И зарыдала.

Нечистик удивлённо моргал из щели под потолком.

Иван Палыч, ёжась и поднимая воротник куртки, спешил к своей белой «тойоте». Поставил он её с вечера не совсем удачно, боковыми колёсами на тротуаре, и теперь торопился убрать, пока соседи гундеть не начали. Ехать на ней в город он опасался — вчера перебрал лишнего, а вот отогнать…

Нахрена пил? Иван Палыч потёр гудящую голову. Кефирчику бы прямо сейчас холодненького, даже ледяного. Он живо представил себе этот кубик кефира с запотевшими боками и весёлым котом Матроскиным на одном из них.

Он даже не удивился, когда именно такой кубик, сорвавшись с одного из балконов, под которым стояла «тойота», грохнулся прямо ей на лобовуху. Украсив её незатейливым узором трещин.

— Да блядь! — опомнившись, заорал Иван Палыч. Ему вторила громким воплем сигналки пострадавшая «тойота».

Нечистик, сидя в мёрзлых кустах, озадаченно почесал в затылке.

Серёга мрачно шёл за резво продвигавшейся по газону косилкой, чей бодрый стрёкот действовал ему на нервы. Косить решительно не хотелось. Не сегодня. Но он был рабочим садово-паркового хозяйства, куда деваться. И Ольга Петровна, директор парка, дама въедливая, придирчивая и весьма габаритная, потребовала, чтобы он и на обед не смел уходить, пока не скосит «это безобразие». Безобразие располагалось за фонтаном с мраморными тритонами и портило отдыхающим фотозону. Это Серёга разумом понимал, но на душе у него было кисло. Да ещё и собачьи «бомбы» под ногами — и зачем только охранник Вася с собаками в парк пускает, идиот! Покосил бы сам, по говну-то.

Серёга тяжко вздохнул. Косилка продолжала бойко стрекотать, несясь вперёд и вперёд. Её вел навороченный американский двигатель, купленный парком за какие-то бешеные деньги. Газон был необъятен, солнце припекало, и хотелось жрать.

— Чтоб ты погорела, — с тоской прошептал Серёга бодрой янкесовской тряхомудии.

Косилка резко встала, будто споткнувшись, и из навороченного двигателя повалил дым, сперва сизый, а потом чёрный. Серёга ахнул и отпрыгнул в сторону, не веря своим глазам.

На ступеньки летнего театра выскочила Ольга Петровна, увидевшая всё это сверху.

— Из зарплаты вычту, Филатов! — гневно вскричала она, уперевшись кулаками в крутые бока.

— Да блядь! — горестно простонал Серёга, поняв, что без зарплаты ему придётся пахать до белых мух.

Из-под мраморного тритона выпучил глаза нечистик.

Находясь в декрете с годовалым Антоном, Лена отчаянно скучала и так же отчаянно нуждалась в деньгах. Хотя бы на маникюр или новое бельё. Поэтому в поисках надомного заработка она педантично шерстила Интернет.

Попадались пока одни лохотронщики, требовавшие заполнять какие-нибудь длиннющие списки в Exel, а после отсылки готового задания бесследно исчезающие в голубой дали. Попадос! Но так, как сейчас, Лена не попадала ещё никогда.

Некий импозантный Роман с беспощадной акульей улыбкой в тридцать два, а то и больше, зуба в скайпе убеждал её немедля вложить свободные средства в биржевые акции, чтобы назавтра получить обратно в три раза больше. Да какое там убеждал! Давил, как танк!

Напрасно Лена, тоскуя, пыталась возражать, что у неё нет никаких свободных средств, что на карточке — всего-то отложенные и сэкономленные с большим трудом двадцать две тысячи. Повинуясь безапелляционному: «Несите карту», она покорно вынула её из кошелька в прихожей и принесла к монитору, на котором маячил Роман. Как овечка на заклание. То есть овца.

— Меня муж убьёт, — сделала она ещё одну беспомощную попытку отвертеться от неведомых акций.

— Не убьёт, — снисходительно заверил Роман. Таких несчастных овец-декретниц он, должно быть, обрабатывал пачками. Стадами. Отарами.

И тут случилось чудо. Настоящее чудо.

Годовалый Антон, во время этого тяжкого муторного разговора весело ползавший под столом, недрогнувшей ручонкой выдернул шнур питания из разъёма системника.

Монитор мигнул и погас.

Морок пропал вместе с Романом.

Лена подхватила сынишку на руки.

— Ма-ма-ма, — довольно залопотал тот.

— Да блядь! — процедил где-то в виртуальном пространстве невидимый обескураженный Роман.

— Четырежды! — прогремело и раскатилось эхо. — Четырежды! Да будет по слову твоему!

Так нечистик обрёл себе имя.

А что? Даблядь — имя не хуже любого другого.

— Скырлы, скырлы, скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит — на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…

Читает это Машенька, раскрыв на столе подаренную книжку, боязливо оглядывается на окно, по которому стучат дождевые капли. Чувствует, как даже косичка на затылке у неё вздрагивает от страха.

Жалко ей медведя до слёз. Что же это такое — отрубить лапу из-за какой-то репы!

Машенька однажды ела репу на даче, ничего особенного, жёлтая, слаще редиски.

А тут раз — за репу отрубили лапу топором. Кровь потекла, больно, наверное. Вот же написано: медведь заревел.

Машенька зябко поёжилась. Она как-то порезала палец, жгло ужас как. А тут — целую лапу!

Но медведь умный, он сам сделал себе липовую ногу и берёзовую клюку. И пошёл за своей лапой к старику со старухой. Так им и надо.

— Скырлы, скырлы, скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит — на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…

Сейчас он всех съест. Или его убьют. Несправедливо!

Машенька вскочила из-за стола, стиснув кулачки у ворота халатика.

И почти не удивилась, когда всё вокруг качнулось, будто стронувшись с места. Исчезло туманное окно со струями дождя на стекле, письменный стол с раскрытой книжкой, полочка с игрушками, диван, застеленный мохнатым цветным пледом. Стояла она теперь в тёмном бревенчатом срубе, освещённом только какими-то горящими над выскобленным столом щепками.

В разинутом зёве печи булькал горшок с противно пахнувшим варевом.

Лапа!

Машенька схватилась за щёки.

А в дверь уже лез медведь, ворчал, пригнувшись, громадный, лохматый, бормотал басом:

— Скырлы, скырлы, скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит — на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…

— Стой! — со слезами закричала Машенька. — Не трогай бабку с дедкой! Пойдём отсюда, Михайло Потапыч! Пожалуйста! Я буду у тебя жить, тебе служить, тебе помогать!

Вот так на самом деле родилась сказка про Машеньку и медведя.

На речке Смородине стоит огненный Калинов мост, на том мосту бьётся Иван — крестьянский сын со Змеем Горынычем о двенадцати головах. Бьётся он, бьётся, отрубил три головы, чиркнул по ним Змей Горыныч огненным пальцем — так они обратно и приросли. А Ивана — крестьянского сына по щиколотки в сыру землю вбил.

Бьются они дальше, поднатужился Иван — крестьянский сын и отрубил Змею Горынычу двенадцатиглавому шесть голов. Чиркнул тот по ним огненным пальцем — враз приросли они, а Змей Горыныч Ивана по колени в сыру землю вбил.

Еле стоит Иван — крестьянский сын, изловчился как-то и отрубил Змею Горынычу разом девять голов. Но Змей снова чиркнул по ним огненным пальцем, и приросли они, как будто ничего и не было. А Ивана — крестьянского сына по пояс в сыру землю вбил.

Понял Иван, что смерть его подходит. Поднатужился он из последних силушек и отсёк Змею Горынычу огненный палец.

Тут-то возможности рептилоида с планеты M-247 космосектора S к регенерации иссякли. Отрубил ему тогда Иван — крестьянский сын все двенадцать голов и бросил в речку Смородину.

Вот и сказочке конец.

— Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над реко-ой! Выходила на берег Катюша, на высокий берег на круто-ой!

Катерина сидит на фонарном столбе, на самом его верху, около изгиба, обхватив столб ногами в бежевых туфельках от Гуччи, и самозабвенно распевает:

— Выходила, песню заводила про степного сизого орла...

Надо было взять с собой бутылку воды, думает она, а то в горле пересыхает. И надеть юбку вместо джинсов. Пусть бы вся улица Сулейманова в городе Грозном любовалась её трусиками. А не только сизый орёл Мага.

Ну ничего, в другой раз.

Мага, Магомед, здоровенный, вспотевший, покрасневший, растерянный, в топорщащемся на нём бронежилете, прыгает сейчас под фонарём и умоляет:

— Катя! Катюша! Слезай! Слезай! Не позорь меня!

Кажется, внизу восторженно галдит не только всё его ментовское отделение, но и половина города Грозного.

Грозный! Она приехала сюда месяц назад, чтобы работать в банке, который сама с хохотом называет «Отсосите Женераль». Вакансия была на начальника отдела. Её резюме всех устроило. Москвичка! Но работать можно было и в Москве, а она приехала, чтобы познакомиться с кем-то грозным. Крутым и высоким, как тот берег. Короче, с сизым орлом.

Ну, познакомилась.

И вот её сизый орёл Магомед, обвешанный оружием, будто новогодняя ёлка — игрушками, мается под фонарём и просит почти навзрыд:

— Катя! Слезай!

Катерина — маленькая, с огромными синими глазами и копной почти белых пушистых волос. Птичка по сравнению с огромным Магомедом.

— Ты меня позоришь! — в отчаянии орёт тот.

Его отделение громко и радостно хохочет.

— Вот ещё! Они тебе завидуют! — звонко парирует Катерина.

Именно так.

— Катя! Слезай!

Она не требует, чтобы он извинился за размолвку или сказал, что всё понял. Но в его карих глазах, умоляюще вытаращенных на неё, она читает, что он действительно всё понял.

То-то же.

Она царственно кивает: так уж и быть — и быстро спускается вниз, почти съезжает, пока не прикатила пожарка с вышкой.

Магомед хватает её в охапку в полутора метрах от земли и крепко стискивает в своих ручищах. Со стороны, наверное, кажется, что он её трясёт. Наказывает.

Собравшаяся толпа ликующе свистит. Сейчас ещё вверх начнут палить — вместо салюта. Они могут, таковские, автоматы — у каждого первого. Мужики, прости господи. Город мужчин. Сделать их — проще простого. Легче лёгкого.

— Как ты туда залезла? — шепчет Мага ей на ухо.

— Взлетела, как-как, — Катерина беспечно пожимает плечами и сворачивается калачиком у него на руках. Рядом с автоматом. — Неси меня домой.

— Джинья, — восхищённо бормочет он.

— А то ты не знал, — лениво подтверждает она, роняя голову ему на плечо. — Любая русская баба — немного ведьма. А я вот — много. От бабки дар. Неси, говорю.

«Пусть он землю бережёт родную, а любовь Катюша сбережёт».