От меня: в своё время (мне было лет 5-6-7) эта легенда в изложении Марка Твена напугала меня ужасно...

Название: Бабушкина сказка
Автор: sillvercatf для andom Americas 2020
Бета: priest_sat
Цикл: акота
Канон: М. Твен «Неумирающая голова»
Размер: мини, 1940 слов
Пейринг/Персонажи: Утийа, Яймо, Виньянча, её брат и бабушка, белые кавалеристы
Категория: джен
Жанр: драма, хоррор, мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: бабушка рассказывает внукам древнюю сказку
Примечание: время действия — конец XIX века
Автор вдохновлялся некоторыми мотивами легенды «Неумирающая голова», пересказанной Марком Твеном в приложениях к книге «Приключения Тома Сойера»; автор прочёл её лет в 6 от роду, и она врезалась ему в память неизгладимо. Целиком эту легенду можно прочитать здесь
Предупреждение: смерть персонажей (не всех), отрубленная голова, много крови, описание гангрены
Ссылка на ФБ-20: тут.

Шесты палатки-типи прогибаются под порывами ветра, и слышно, как шуршат покрывающие её бизоньи шкуры… но ты боишься не этого. Ейа, Западный Ветер всегда летит над прерией в эту пору года, когда лето переходит в осень. В палатке тепло: ровный жар исходит от тлеющих в каменном очаге углей, и ты дрожишь не от холода. Дрожать тебя заставляет монотонный, будто песня, рассказ бабушки. Твой брат-близнец Шайа невольно льнёт к тебе, прижимается худым горячим боком.

Ему тоже страшно, хоть он и старается не показывать виду.

Бабушка рассказывает свою историю почти шёпотом, чтобы не разбудить остальных, спящих в палатке — вождь Матотаупа собрал здесь тяжелораненых, стариков и сирот. А мальчишек забрал к уцелевшим воинам, раздав им оружие убитых. Но Шайю он не взял: брату и тебе всего-то по одиннадцать зим от роду. Шайа горевал и злился, но сейчас он, затаив дыхание, слушает, как и ты.

Бабушка рассказывает вам про воина, жившего со своей сестрой вдали от племени в такой же палатке много-много-много зим тому назад, когда деревья в Паха Сапа, Чёрных горах, достигали макушками небес, а белых-васичу и в помине не было на земле лакота.


…Воина звали Яймо, его сестру — Утийа, и они тоже были сиротами. Утийа не помнила, как погибли родители, и не решалась расспрашивать брата об этом. Как и о том, почему они вот уже тринадцать зим живут одни в горах, почему не спускаются на равнину к людям. Яймо однажды скупо проронил, что так суждено, мол, они должны остаться здесь навсегда.

Навсегда. При этом слове сердце Утийи сжалось.

Яймо был пятью годами старше сестры, он почти всегда молчал, как каменный, даже не поднимая на неё глубоко запавших, непроницаемо тёмных глаз. Она привыкла к его молчанию, к тому, что ей чаще, чем с ним, приходилось разговаривать с птицами, белками или даже с убитыми оленями и кроликами, которых Яймо приносил из лесу.

Но однажды он усадил сестру у очага, больно стиснув её руку жёсткими пальцами, и сказал непонятное:

— Сестра моя, выслушай. Отец и мать перед смертью говорили мне, что после твоих тринадцати зим наступит такое время, когда ты станешь нездорова. Тогда тебе надо будет уйти из нашей палатки и жить отдельно в пещере в горах. Это может случиться с тобой в любую минуту, поэтому ты всегда должна носить на поясе огниво и сухой трут, чтобы развести в пещере костёр. Ещё я отдам тебе три свои охотничьи стрелы. Эти стрелы — волшебные. Там, где ты ввечеру воткнёшь их в землю, поутру найдёшь добычу. Но сам я не должен тебя видеть, не должен касаться тех вещей, которыми ты пользуешься. Даже своих волшебных стрел. Когда твоё нездоровье пройдёт, ты сможешь вернуться в наше жилище.

— Что значит — нездоровье? — не выдержав, выпалила Утийа. Ей стало страшно, как никогда в жизни, и она заплакала, сама не замечая, как слёзы сбегают по её щекам и капают ей на руки. — Я умру? Как отец и мама?

Брат поднял на неё ярко сверкающие глаза.

— Я не могу сказать тебе этого, но ты поймёшь всё сама, когда придёт твоё время. — отрывисто промолвил он. — Помни же, что пояс с огнивом, трутом и волшебными стрелами всегда должен быть на тебе, не снимай его, даже когда спишь. И помни самое главное — если я увижу тебя во время твоего нездоровья, я умру. Обещай мне, что сделаешь всё, как я велел, или ты погубишь меня.

Утийа в ужасе закивала — часто-часто, хотя ничего не понимала. Почему брат должен умереть, застигнув её во время нездоровья? И когда она заболеет? Может быть, именно ей и предстоит умереть, а вовсе не ему?

Она напряжённо размышляла обо всём, ворочаясь без сна на своей лежанке и слыша во тьме мерное дыхание брата. Несколько ночей подряд она послушно укладывалась спать, не снимая пояса, но вот однажды Яймо ушёл на охоту, и Утийа решила искупаться в ручье, что протекал неподалеку от их становища.

Она отчего-то чувствовала себя грязной, хотя купалась не так давно. Она торопливо сняла с себя мокасины, пояс с трутом, огнивом и колчаном стрел. Сняла расшитое иглами дикобраза замшевое платье, принадлежавшее матери, а теперь, когда она подросла — ей.

Искупавшись, она вышла на берег, чувствуя, как капли бегут по её коже и падают на песок.

И тут Утийа обмерла, заметив, что эти капли — алые. По её ногам струилась уже не вода, а кровь! Все её внутренности будто скрутились в тугой скользкий жгут. Она обречённо поняла: вот оно, то, о чём предупредил её Яймо. О чём его предупреждали мать и отец, умирая.

Утийа схватила с земли своё платье, всхлипывая, трясущимися руками натянула его на влажное тело и стремглав бросилась в горы. Ей казалось, что за ней остаётся кровавый след, как за раненым оленем. И что между ног у неё теперь — зияющая, открытая рана.

Кое-как заткнув её пучками сухой травы и листьев, уняв кровь, Утийа немного успокоилась. В конце концов, брат же говорил, что нездоровье пройдёт. И тут же она в отчаянии поняла, что оставила у ручья пояс с огнивом и волшебными стрелами!

Но ведь брата там нет, лихорадочно подумала она. Он же ушёл в горы охотиться, может быть, очень далеко, и появится нескоро. Ей нужно вернуться к ручью!

Утийа поспешила обратно, крадучись, будто зверь. Но едва она успела надеть на себя пояс, как с оборвавшимся сердцем заметила среди деревьев высокую крепкую фигуру брата. Он пришёл! Он увидел её!

Она замерла, будто лань, застигнутая охотником.

— Ты убила меня, сестра, — просто, без укора, сказал Яймо своим глубоким низким голосом и умолк. Но потом продолжал, заметив, что она в ужасе зарыдала: — Не плачь. Значит, такова наша судьба. Твоя и моя. Пойдём домой и примем её как должно.

— И что же с нами будет? — задыхаясь, спросила Утийа, но Яймо только качнул головой и признался:

— Я и сам не знаю.

Они узнали это ближе к закату, когда Яймо тяжело повалился на свою лежанку со словами:

— Сестра, я не чувствую ног ниже колен.

Проворно опустившись наземь, Утийа стянула с него мокасины, леггинсы и отшатнулась. Сильные ноги брата, ноги охотника и воина от ступней до колен почернели, будто обугленное огнём дерево. Сморщенная кожа отставала от плоти как древесная кора, а из-под неё сочилась вонючая зеленоватая жидкость.

Захлёбываясь слезами, Утийа попыталась перевязать ноги Яймо чистыми тряпицами, но тот устало оттолкнул её.

— Это бесполезно, сестра, — мягко проговорил он. — Я всё равно сгнию заживо.

И правда, воспаление пожирало Яймо, поднимаясь всё выше и выше, постепенно обугливая его плоть, превращая его крепкое молодое тело в чёрную труху. В отчаянии глядя на него, Утийа наконец взмолилась:

— Брат мой, о мой брат! Как я могу лишиться тебя? Неужто Вакан Танка, Великий и Таинственный, отвернулся от нас? Неужто ничего нельзя поделать?!

С трудом приподнявшись на локтях, Яймо внимательно посмотрел на неё, растрёпанную и заплаканную, и медленно проговорил:

— Я тоже не хочу оставлять тебя без защиты, сестра. Думаю, тут может помочь только одно. Поклянись, что сделаешь так, как я скажу.

Услышав это, Утийа неистово закивала и пробормотала:

— В прошлый раз я тоже пообещала тебе… но сейчас я не нарушу клятвы.

— Вон там, в углу палатки, — слабеющим голосом продолжал Яймо, — лежит сумка с колдовскими орлиными перьями и боевая палица, доставшаяся мне от нашего отца. Воспаление поднимается всё выше, и когда оно дойдёт до шеи, то задушит меня. Но, как только ты увидишь, что оно дошло до груди, ты должна взять палицу и отрубить мне голову.

Утийа тонко вскрикнула, уставившись на него широко раскрытыми, остановившимися глазами. Она подумала, что разум её брата помутился. Но тот с силой произнёс, глядя на неё в упор:

— Ты положишь мою голову в этот волшебный мешок с колдовскими орлиными перьями и травами, и она не умрёт. Она останется жива… и я буду разговаривать с тобой, пусть и нечасто, если ты повесишь этот мешок не затягивая завязок, неподалеку от входа, чтобы я мог видеть, что творится вокруг.

Утийа в отчаянии всплеснула руками, но не осмелилась возразить брату. Она и так уже стала причиной его мучительного умирания.

«Если Яймо просто хочет избавиться от таких мук с моей помощью, я не могу ему отказать», — решила она, поднялась и взяла из угла палатки колдовской кожаный мешок и огромную, тяжёлую, с остро отточенными краями палицу.

И вот страшная чернота неотвратимо поднялась по впалому животу Яймо до его мускулистой, рассечённой шрамами от медвежьих когтей, груди. И кисти его смуглых рук, бессильно лежавшие на шкурах, тоже покрылись страшной чернотою, будто вязкой смолой.

— Руби же! — простонал Яймо, видя, что сестра колеблется. — Руби! Ты обещала! Ты поклялась! Утийа!

Девушка с трудом подняла палицу, которая словно стала ещё тяжелее, взмахнула ею и одним резким коротким ударом отсекла брату голову. Та скатилась с лежанки с глухим костяным стуком, заливая всё вокруг багряной горячей кровью.

«О Вакан Танка, Великий и Таинственный, я же убила его», — отрешённо подумала Утийа. Ноги у неё подкосились, и она рухнула, как срезанное деревце, наземь рядом с лежанкой, не выпуская палицы из рук. Она судорожно зажмурилась, не в силах видеть того, что натворила. И тут же услышала голос.

Негромкий спокойный голос своего брата:

— Открой глаза, сестра, и взгляни на меня. Ты спасла меня.

Утийа нехотя распахнула глаза и увидела, что голова её брата с окровавленной шеей смотрит прямо на неё и улыбается так, как Яймо никогда не улыбался ей при жизни — нежно и ободряюще. Но если он был мёртв, как же он разговаривал?! О Вакан!

— Настало время сделать всё остальное, — тихо сказала голова Яймо. — Возьми меня и спрячь в колдовской отцовский мешок. Повесь его у входа, не затягивая завязок. А тело моё отнеси в ту пещеру в горах, где я велел тебе находиться во время твоего нездоровья, и оставь там.

— Зачем? — вымолвила Утийа, кое-как поднявшись и бережно взяв в обе руки голову брата. — Не лучше ли похоронить твоё тело, чтобы оно не стало добычей хищных зверей и птиц?

— Придёт пора, и ты узнаешь, зачем, — негромко, но настойчиво проговорила голова. — А сейчас сделай всё, как я сказал.

И Утийа исполнила его волю…


…Тебе кажется, что ты сейчас сама умрёшь от страха и любопытства, когда бабушка обрывает свой рассказ, закашлявшись от усталости. Рядом разочарованно стонет Шайа.

— Я же разорвусь, — не выдерживает он, когда бабушка решительно сообщает, что закончит историю завтра. Но та лишь тихонько хихикает, обнажая беззубые дёсны, а потом назидательно произносит:

— Настоящий лакота терпелив, как лисица у кроличьей норы. Вы всё скоро узнаете — ты, Шайа, и ты, Виньянча. Завтра вечером.

Но этот вечер для неё не наступает. Когда отряд кавалеристов в синих мундирах начинает крушить палатки лакота, швыряя внутрь горящие головни, бабушка за руки тащит вас, тебя и Шайю, к оврагу, где вы успеваете укрыться. Но в худой спине старой женщины вы вдруг видите огромную кровавую дыру с обожжёнными краями — пуля не выходит наружу, застряв в лёгких.

Ты сидишь на земле подле неё, потрясённая, не в силах плакать. Бабушка спокойно смотрит в опрокинувшееся над вашими головами пронзительно-голубое небо и шепчет:

— Я ухожу. Я не успела рассказать вам свою историю до конца. Просто знайте, что эта девочка, Утийа, выросла, стала великой шаманкой и воскресила своего брата, голова которого вновь приросла к телу. Но до этого им пришлось пройти много страшных испытаний… и вам придётся их пройти, мои внуки… Как и всему народу лакота.

Голос её прерывается, на сухих губах проступает красноватая пена.

— Не бойтесь, — она закрывает глаза. Её худые пальцы в твоей ладони становятся совсем холодными. Остывают. — Я буду помогать вам оттуда… из мира духов. Яймо и Утийа тоже… будут помогать вам. Духи всегда среди нас… смотрят на нас… С высоты небес. Из… глуби земли.

Её седая голова падает набок.

И тогда ты начинаешь кричать, а крепкая ладонь Шайи зажимает тебе рот. Двое верховых осаживают коней у края оврага. Вы даже понимаете, о чём они говорят.

— Там дохлая старуха, — один из них крутит ладонью над своей макушкой. — За её скальп много не заплатят. Поехали, Билл.

Рассмеявшись, они разворачивают коней, и вскоре топот копыт затихает вдали.

Вечером вы с Шайей хороните бабушку, разрывая сырую землю руками и оказавшимся у Шайи ножом. Шайа смотрит на тебя, и на его худом грязном лице, будто отражающем твоё собственное, нет ничего, кроме бесконечной усталости.

— Паха Сапа укроют нас, сестра, — говорит он, пряча нож за пояс. — Земля лакота велика.

@темы: американские тексты, ФБ-20, индейцы

@темы: видео, музыка

Папа Римский с больным ребёнком


читать дальшеСельские красотки


Две пантеры


Своя ноша


Лица




Друзья








Люди








Настоящий полковник!


Зверики
















Много красоты












Юмор

@темы: фото, друзья

Мать Тереза и принцесса Диана


+ МНОГО!Звёзды


И что же никто мне не сказал, что эта каторга на 11 лет?!


Тройня


Объятия






Лица




Сочувствие


Купание


Зверьё








Много красоты








Юмор

@темы: фото, друзья

Название: Слепой
Автор: sillvercat для fandom Mystic & Horror 2020
Бета: volhinskamorda
Размер: миди, 11200 слов
Пейринг/Персонажи: Тимка, Тишка, Серёга, Елена Степановна, Семён Семёныч
Категория: преслэш, броманс
Жанр: драма, повседневность, фантастика
Рейтинг: NC-21
Краткое содержание: в начале 90-х в одном из домов маргинального района происходит загадочное убийство целой семьи и пропажа годовалого младенца. Его находят месяц спустя совершенно слепым. А ещё через пятнадцать лет, сбежав из интерната вместе с другом, выросший мальчик начинает выяснять, что же произошло с ним и его семьёй
Примечание: автор использовал отрывок из «Записок старого следователя», найденных в Интернете
Время действия — 1992 и 2007 год
Использованы цитаты из песни Виктора Цоя
Предупреждение: жестокость по отношению к детям, пытки и смерть персонажей за кадром; ненормативная лексика в небольшом количестве
Ссылка: тут.

«Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя.
Им нужен дождь.
Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь, там всё горит огнем…»

Для Тишки самым тяжёлым было, конечно же, врать маме. Но и оставить Тима наедине с тем огромным и чудовищным, что ему предстояло, он тоже не мог.

Пока что им везло, но в любой момент это шаткое везение могло обернуться катастрофой. Если бы вскрылась их подготовка к авантюрному побегу из интерната и всему последующему, что намеревался осуществить Тим (думать об этом было всё равно что соскальзывать в чёрную ледяную пропасть), маму немедля лишили бы оформленного семь лет назад опекунства над Тимом. А может, вообще бы уволили с работы.

Даже наверняка уволили бы. За недосмотр и халатность. Потому что она же была интернатской воспитательницей, несла ответственность и всё такое. Но ведь Тим с Тишкой всё сами решили.

* * *

Все говорят, что я не вижу.

Они видят, а я нет.

Слепой. Слепошарый. Безглазый.

Это я.

Но что значит «видеть»? В словаре Ожегова — «воспринимать зрением. И тут же «сознавать, понимать». Как пример: «видеть свою ошибку». Тишка мне давно это прочёл.

Интересно. Но в любом случае подразумеваются глаза как орган зрения.

Они не понимают, что я вижу не глазами. Вот и пусть дальше не понимают.

Они — это все, кроме Тишки.

Его зовут прямо как кота, но он сын Елены Степановны, нашей воспитательницы, и дразнят его мало. Так только, скажут вслед «Кыса-кыса», и всё. Да и кому у нас дразнить и дразниться, тут же специнтернат, тут каждый — урод, а Тишка как раз не урод, он нормальный, и этому завидуют, как и тому, что у него есть мама, а у нас нет.

Вообще-то мамы у большинства из нас есть, конечно, но они от своих детей отказались, увидев, кого родили. Мне повезло — моя мама просто умерла. Вернее, её убили.

Маму и сестру Любу.

Я об этом всегда знал. Ну и слышал, как нянечки меня обсуждают или воспитки. Они же считают, — все, кроме Елены Степановны, — что мы ничего не понимаем, раз мы инвалиды, и потому при нас говорят всё, что хотят, не стесняясь. И это тоже хорошо. У меня было много времени, чтобы разработать план, и когда понадобилось действовать быстро, я был готов.

Ну, почти готов, потому что всего ведь не предусмотришь, всегда должна быть поправка на пиздец.

Тем более, что о человеческой жизни за воротами интерната я по большей части узнал из Тишкиных книг и чуть из телика. В чистой теории. Как инопланетянин. Хайнлайновский Майкл-Странник, вернувшийся на Землю. Вроде и любопытно всё, но всё чужое, и не нужно мне оно.

А что мне было нужно? Вот это я как раз знал хорошо. Понять наконец, кто я есть.

* * *

— Не-е, та деревяшка совсем погорела, а шестнадцатый дом — наполовину. Свои же и подпалили, чтобы новую жилплощадь получить, хоть и в ебенях, да всё равно ведь новая. А кто докажет, никто. Ёпамать, Надьку с дочкой из пятой квартиры зарезали, так и то никого не нашли, а тут — нахрен это всё ментам не сдалось. Как раз подъезд с её хатой, с Надькиной, и уцелел, когда полдома прогорело.

А ты зачем выспрашиваешь? Купить, что ли, тут жильё собираешься? Ну да, у нас в деревяшках оно дешёвое, хоть и столица Сибири. Алкашня, может, и продаст, да только сами где жить будут? У тебя под окном, на лавочке? Не-е, я, например, не продам. Мне и новая квартира в ебенях не сдалась, если честно. Привык я тут. Это же как домик в деревне — красота, зелень, сирень под окном, все друг друга наизусть знают.

Бутылка у тебя? Ну ты глобально подготовился, ёпамать. Я «Талку» шибко уважаю, хорошая водка. Раз так, поручкаемся, меня Серёгой звать, а тебя? Серьёзно, Семён Семёныч? Как в «Брильянтовой руке», что ли? Хы.

Тогда пойдём сейчас на погреба за домом — я тебе баночку огурчиков подниму, Нинка моя по осени закатывала, всегда есть чем закусить. Пошли, там и побалакаем.

…Шестнадцатый-то дом? Ну да, в том подъезде всего-то две квартиры и остались жилые. А пятая, где Надьку с девчонкой убили, с тех пор так и стоит заколоченная. Мальцу, что ли, Надькиному, собес её оставляет.. Закон вроде такой вышел — жильё сиротам. Если малец сам ещё живой.

Надька шалавой была, передком зарабатывала. Да и то, двоих спиногрызов кормить надо, которых она не понять от кого нажила. Девчонке её, когда всё случилось, пять лет было, мальцу — год или чуть поболе. В Надькиной хате дверь сроду не запиралась, мужики шлялись день и ночь с бутылкой. Она ж не работала, в декрете сидела.

А потом как отрезало. В смысле Надька всех мужиков отвадила. Бабки болтали, будто повадился к ней ходить один постоянный, весь из себя чистенький, ухоженный, с «дипломатом» даже. Мало кто его видел, он всё по вечерам появлялся, будто Штирлиц какой, чтобы на глаза народу не попадаться, значит.

Ну а потом соседка Надькина, баба Зина из шестой, заметила, что у той опять дверь нараспашку, как встарь. У нас же в деревяшках всего по две квартиры на площадке, если ты заглядывал. И ларь дощатый у перил стоит. И погреба в каждом дворе вырыты Это с войны так повелось, с бараков, деревяшки-то ещё пленные фрицы ставили. Спасибо, буржуйками не топим, и уборные не во дворе

В общем, заглянула в пятую квартиру баба Зина, выскочила во двор как ошпаренная и ну на весь район блажить. Трясётся, глаза по пять копеек, ничего сказать толком не может. Другие бабки давай её валерьянкой отпаивать. Парни, кто посмелее, сами в пятую квартиру влезли и тут же в отделение побежали. Тогда же ни сотовых не было, нихера, какие сотовые, ёпамать, девяносто второй год. Неважно. Менты быстренько прикатили, когда услышали про двойное убийство. И детоубийство.

Короче, и Надька, и дочка её лежали мёртвые, уже не первый день, видно, потому что вонь там стояла не дай бог. Зарезали их, говорю же. Ножами они все были истыканы.

Понятые — наши же мужики — потом проболтались, что в морозилке, не поверишь, вот такенная пачка баксов обнаружилась, в полиэтиленовый кулёк завёрнутая. Ну и скажи, зачем Надьку с девчонкой было так пытать, изгаляться, раз бабло эти твари в конце концов и не забрали? Даже если Надька ни в чём не призналась им, почему они не обыскали хату как следует? Такой грех на душу взяли и ради чего?

Нет, никто не слышал, как они кричали. У них же рты скотчем были замотаны. Оранжевым скотчем, я такого раньше не видел. Когда их выносили, мне сильно подурнело, до чёрных мух, а некоторых бабок пришлось, как бабу Зину, корвалолом отпаивать. У мёртвых-то глаза прямо выкаченные были, от боли или от страха. А ниже — оранжевый скотч.

Ёпамать, мне по сю пору эта картина, бывает, мерещится.

А вообще Надька и дети её красивые были, как с картинки, залюбуешься, хоть Надька и бухала. Но я её смутно помню.

Малец Надькин? Так вот, с ним и вышла самая дичь. Ну, убили мать с дочкой, зарезали зверски, тогда по телику ещё и не такое показывали, что в новостях, что в сериалах. А вот что малец с концами пропал — со всеми погремушками и ползунками своими — это как?

Одна только его кроватка деревянная и осталась.

Продала его кому-то Надька? Допустим. Тогда стало бы понятно, откуда столько денег у неё взялось. Народ до этого тоже додумался, говорю же, весь район гудел, мозговал. И менты наверняка в эту же сторону копали. Но ты не торопись, я тебе пока не сказку, а только присказку рассказываю. Ты наливай давай, а то у меня, ёпамать, что-то по-за шкуре мороз идёт от этих разговоров.

* * *

Однажды Елена Степановна меня спросила, снятся ли мне сны. Я понял подоплёку вопроса. Если я вообще ничего не вижу, если у меня нет глаз, нет чувственного опыта, что же предстаёт передо мной во снах? Или кто? Это же и правда интересно. Особенности мозговой деятельности.

Я ей тогда просто сказал, что никакие сны мне вообще не снятся, с чего бы? Но я соврал.

Я вижу сны, конечно же, потому что я вижу людей, зверей, птиц, деревья, траву, что угодно, лишь бы оно было живым и излучало… жизнь? Да, жизнь. Ну или биоволны, если как в фантастике. В фильме «Инопланетянин» у Спиллберга. Там мне Тишка пояснял то, что было непонятно. Телик-то я только слышать могу. А излучение живых — вижу.

Так всегда было, но я никому про это не говорил.

Кроме Тишки.

Я, наверное, не смог бы увидеть мёртвых людей, убитых маму и Любу — не знаю, такого опыта у меня ещё не было. Они для меня были бы всё равно что камни. Ведь я постоянно натыкаюсь на неживое — в непривычных для меня местах, где раньше не бывал, то есть на углы, мебель и так далее. Это больно, но помогает убедить всех, что я слеп, как крот. Хотя и крот ведь не слеп. У него такие… вибриссы на мордочке. Он ими всё и чувствует. В передачах Би-Би-Си рассказывали, опять же по телику.

Ну и, разумеется, меня запросто собьёт бесшумно приблизившийся автомобиль. Или гравилёт, или тачанка, или Блейн Моно… что угодно, если я не смогу услышать его приближения. Или увидеть его водителя и пассажиров.

Это, блядь, всё-таки делает меня беспомощным. Уязвимым. Калекой.

Но, хоть я не вижу неживое, но могу видеть иных.

Они не мёртвые, нет. Когда я был совсем маленьким, я не понимал, почему другие, зрячие, их не видят, но у меня и тогда хватало ума помалкивать. Хотя я не знал, почему я могу следить, как повариха Марья Петровна идёт по лестнице, неся ведро с остатками компота, пересекает двор и входит в столовую — и только там я перестаю её видеть, а кто-то чужой, промелькнув рядом, исчезает прямо в стене, и я тщетно ощупываю её руками.

Потом я понял, что они действительно чужие. Иные.

Ладно. Это неважно. Сейчас, по крайней мере.

Итак, я уже выстроил себе план, хотя осознавал его — и свою — уязвимость, но тут мне приснился сон.

Я не хочу о нём даже вспоминать, просто скажу, что понял — меня ищут те, кого я сам собирался искать. И я теперь должен был действовать очень быстро, чтобы их опередить.

* * *

— На чём я, то бишь, остановился-то?… Да, на пацане Надькином, которого не нашли. Менты тогда взъюжались, реально носами землю рыли, особенно один следак старался, он такой в годах уже был, мне по малолетству вообще древним показался. Так вот, он всех нас расспрашивал, от бабок до детворы сопливой, видать, у него свои дети были, ну и закусило всё это его. Да только ничего он не выяснил, голяк полный. Ну вроде как похаживал к Надьке какой-то мужик… ну и всё.

А хата её так опечатанная и стояла, тогда ещё просто опечатанная, не заколоченная. Баба Зина хотела сходить туда — полы помыть перед похоронами, но менты ей не позволили. И хоронили-то Надьку с дочкой всё равно прямо из морга.

После похорон прошло недели две — и тут уже не заполошные бабки, а три вполне себе молодые, здравые и не блажные тётки в отделение прибежали. Из местной общаги малярши, на стройке работали. Потребовали, чтобы с ними наряд откомандировали, потому что они видели, мол, как в котельную нашу зачем-то вошёл тот ферт, что с Надькой водился. Покурить они к котельной подгребли или поссать, неважно. Менты не сказать, что с энтузиазмом подорвались, но там как раз пожилой следак был, что больше всех на расследовании старался. Он-то их и заставил жопы поднять.

Подкатили они к котельной на своём «бобике», а уже стемнело, заходят вместе с тётками внутрь — там, само собой, никого, кроме сторожа дяди Пети, лыка не вязавшего. Пока тётки туда-сюда метались, час прошёл, не меньше. Посветили фонариками — и, ёпамать, на трубах детская распашонка висит.

В горошек.

Я почему это точно знаю — народ вокруг котельной собрался, а потом ещё неделю галдел, не просыхая, обсуждал, похлеще «Санта-Барбары».

Да и кому Мейсон с Джиной своей сдались, когда рядом такое творится?

А одна из этих малярш, Маринка, после всего примчалась в общагу, покидала в чемодан шмотки и свалила в неизвестном направлении. Вот так перепугалась.

А ты наливай, наливай. И огурчики бери.

Ну, в общем, суть да дело, ещё месяц так прошёл. Следак тот всё ходил и ходил, круги у котельной нарезал, но так ничего и не выходил.

И тут — бац! — баба Зина возвращается вечером домой… а дверь в Надькину квартиру приоткрыта, на петлях покачивается, пломба к херам сорвана, и изнутри какие-то странные звуки несутся.

Знаешь, она туда не пошла. Даже заглядывать не стала, хотя бабки — они же любопытные, страсть. И подружек своих не позвала. Задрала юбку до самых панталон и помчалась в отделение. Знакомой дорожкой. Менты — всё, уже учёные, и среди них опять тот следак оказался — ноги в руки, пушки наперевес, и за нею.

Нет, никаких распашонок там не обнаружилось. И трупов тоже. Просто на дне своей кроватки сидел и балаболил что-то себе под нос, гулил, как все младенцы, Надькин пацан. Вполне себе здоровенький, весёлый даже, можно сказать, в чистое наряжённый и в дорогом памперсе.

Вот только глаз у него не было. Совсем. Глазницы пустые, уже поджившие, ювелирно подштопаны.

Баба Зина, как это увидела, заорала не своим голосом и бряк без памяти. Так что менты поначалу не знали, то ли им пацана хватать и в больницу, то ли старуху откачивать, то ли зевак разгонять, которых уже полна прихожка набежала: заметили же, что «бобик» к Надькиному подъезду опять приехал. Ну, менты недолго тупили, бабу Зину подружкам её сдали, «скорую» вызвали, всех вытолкали, квартиру давай по новой обшаривать.

Что выяснили? Да снова нихрена, ёпамать. Пацан-то ничего им рассказать не мог. Малой совсем, считай, грудной. А больше там никаких новых улик не оказалось с тех пор, как они в последний раз эту хату обыскивали. Ни свежих следов, ни свежих отпечатков. Понятые-то слышали, про что менты между собой толкуют, не глухие.

Ну и всё. Как «всё»? Да вот так и всё. Дверь в эту проклятущую квартиру мы потом досками крест-накрест заколотили, так и стоит она пустая. А Надькиного мальца после больницы в какое-то заведение для инвалидов определили. Живой ли он, никто не знает. Баба Зина — та померла давно. И мент, что расследовал тут больше всех, наверняка тоже помер. Пятнадцать лет ведь прошло, вся страна переменилась. Две чеченские, царь-батюшка Владимир, дефолт, то да сё.

Пожар вот недавно в шестнадцатом доме случился, только говорю же, Надькин подъезд целёхонек остался, вот и все новости к этому часу.

А ты, друг, если хату присматриваешь задёшево, в шестую квартиру и постучись. Там племяшка бабы Зины, Наталья, теперь хозяйка, но сама не живёт, квартирантов-таджиков пускает. Телефон её у них возьми да позвони. Честно говорю, она рада будет от этой хаты избавиться. Пятая-то напротив, а от пятой любого у нас жуть берёт.

Пошли уже отсюда, с погребов, а то моя Нинка мне глотку в прыжке вырвет. Страсть не любит, когда я бухой прихожу, да и правильно. Нехер бухать, это я под рассказ свой развязался, а так стараюсь, чтобы ни-ни.

* * *

Через день будет поздно, через час будет поздно,
Через миг будет уже не встать.
Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом.
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...»

Насчёт хайнлайновского Майка Смита я загнул, конечно. Ничего бы я не смог спланировать, если бы был таким, потому что он же как ребёнок — не от мира сего. А я — всё-таки не совсем.

Мне повезло, что до самой нынешней зимы рядом с нашей спецурой был корпус, где жили одинокие военные инвалиды. Не Отечественной войны, конечно, те тоже там бывали раньше, но поумирали давно. «Афганцы» и «чеченцы». С тех войн. У них-то я и торчал. Слушал их и помогал чем мог, пока санитарки не выгоняли. А Тишка не любил к ним ходить, он меня только провожал туда и забирал… пока этот корпус не расформировали, а туда не заселили таких же, как мы, инвалидов-детей.

Потому что нас, наверное, гораздо больше стало, а тех — всё меньше. Тогда их с кем-то объединили и увезли.

Провожать их было больно. очень.

Но я не про них. Я про то, что Тишка был куда большим оранжерейным растением, чем я, хоть и не слепым.

Но он сразу сказал, что со мной поедет, едва я о том заикнулся. Спросить-то надо было, предоставить ему свободу выбора. Хотя свобода есть осознанная необходимость.

Разные умности я могу цитировать только благодаря Тишке, он мне все книги из семейной библиотеки, наверное, за те восемь лет, что Елена Степановна в нашем интернате работает, вслух прочитал. От Льва Толстого до «Настольной книги атеиста».

Когда я сказал, что мне пора валить, он только и ответил:

— Я с тобой.

А потом:

— Тебе же эта квартира и так достанется, после совершеннолетия. Тогда бы и поехал. Если она ещё цела. Ты хотя бы адрес знаешь?

Голос у него совсем бесцветный стал, это показывало, как сильно он волнуется. Ещё бы.

— Конечно, знаю: Никольская, шестнадцать, квартира пять. И я там должен раньше тех тварей оказаться, а они меня уже ищут, я чую, — объяснил я ему для себя очевидное.

— Кто «они», Тим? — выдавил он почти неслышно.

Тим — это я. Не Тимофей, а Тимур. Тимка и Тишка. Как в мультике каком-то про дружбу котёнка и утёнка.

И тогда я решил рассказать ему всё начистоту. Впервые за все эти годы.

— Те, кто мою маму и сестру убил, Тиш. Те, кто со мной… всё сделал.

— А это кто был? — выдохнул он, хватая меня за руку похолодевшими тонкими пальцами.

— Вот я и хочу узнать наконец, — ответил я таким же полушёпотом, хотя мы одни были, сидели на подоконнике — в закутке у интернатской библиотеки. По пятницам там было закрыто, методический день.

— А ты сам ничего не помнишь? — продолжал допытываться он.

Тишка меня тоже ни о чём никогда раньше особо не расспрашивал. О моём прошлом то есть. О моей семье. Деликатный. Но он что-то знал, конечно, как и Елена Степановна, имевшая доступ к личным делам воспитанников.

— Откуда, я же тогда совсем грудничок был, — признался я, почти не покривив душой. — Детдом помню кусками, интернат, как сюда меня перевели — помню хорошо. Просто… ну… нянечки болтали, я слышал, как всё тогда случилось. А за последнюю неделю я этих мудаков слишком остро чуять стал. Как охотничья собака. Белый Бим Чёрное Ухо, блядь. Раньше такого не было. Не знаю, почему.

Тишка серьёзно кивнул, чуть поморщившись, он терпеть не мог, когда я матерился. Тезаурус свой в этом направлении я в «чеченском» корпусе расширил, само собой. Я при Тишке старался не… но тут эмоция такая подкатила, что хотелось не только материться.

Хотелось убивать.

Я знал, что смогу.

«Я убиваю сердцем», — это тоже он мне читал.

Но про сон я Тишке так ничего и не рассказал. Зачем его пугать?

— Искать же будут, — продолжал тот с глубоким вздохом. — Мама. Дирек. Да все.

Он был совершенно прав, но Вселенная нам ворожила, и случилось чудо.

Елена Степановна повезла группу наших девчонок на курорт в Белую речку — стандартные три недели плюс дорога. Тишку на это время она к его бабушке, своей маме, в пригородный посёлок должна была отправить, а вместе с ним и меня, как его лепшего кореша кота Базилио. Короче, она уехала на курорт, а мы — в столицу Сибири, тогда как тишкина бабушка считала, что мы с Еленой Степановной, а та вкупе с администрацией интерната — что мы у бабушки. Нормальный ход. Созванивалась-то она по мобиле всё равно только с Тишкой, привыкла, что ребёнок рассудителен и здрав.

Был — до встречи со мной. Я его испортил.

Но я уже не мог останавливаться. Я и так слишком долго ждал.

Пятнадцать лет.

Мы почти собрались. Деньги у нас были, я спецом копил, а Тишка мамину заначку раскурочил. Он ради меня на всё был готов. И я не вякал. Я знал — сейчас или никогда.

А перед самым отъездом Тишка нашёл в Интернете дневник. Он мне ничего заранее не говорил, но я понял, что искал он специально. По ключевым словам. В том числе и по адресу, который я ему назвал. Никольская, шестнадцать, квартира пять.

Искал и нашёл.

История в своё время была громкая, да и произошла не в глухой деревне, а в столице Сибири, кто-то о ней должен был в Сети написать, это логично.

Написал следователь, что вёл это дело, но в Интернет всё запостил, конечно, не он, а его внук.

Тишка прочёл мне этот пост вслух. Без утайки, ничего не пропуская, хоть и ёжился иногда, когда читал, я же чувствовал.

Назывался пост «Дневник старого следователя».

* * *

«Чёрную общую тетрадь, куда мой дед заносил все случаи нераскрытых преступлений, я после его смерти обнаружил у него в кабинете, в ящике письменного стола. Был он человеком педантичным и потому, хоть и кратко, но записывал всё, включая выводы криминалистов и свои собственные версии случившегося.

Одним из таких дел было двойное убийство — молодой женщины и её пятилетней дочери, — на Никольской, дом шестнадцать, квартира пять. Райончик тот ещё, маргинальный, так называемые «деревяшки», бывшие бараки. Контингент соответствующий, люмпены.

Дверь в квартиру была приоткрыта, это и позволило любопытной соседке-старушке заглянуть туда и обнаружить трупы. Выглядело всё, как банальная бытовуха по пьяной лавочке, с излишней жестокостью совершённое убийство. Порядка тридцати колото-резаных ран на каждом теле.

Мать лежала на кухне, где имелись следы борьбы в виде перевёрнутых табуретов, сорванной ручки холодильника и битой посуды. На столе красовалась бутылка дорогой водки и различные, чуть протухшие деликатесы, выглядевшие весьма необычно на продранной клеёнке. Девочка же лежала в своей кровати в позе эмбриона, никаких следов борьбы не наблюдалось.

Но рты у обеих были замотаны скотчем. Оранжевым скотчем.

А годовалый сын хозяйки словно испарился вместе с какими бы то ни было детскими вещами. Ни пелёнок, ни погремушек, ни коляски, ни свидетельства о рождении, ничего (что, впрочем, было объяснимо, учитывая социальный статус семьи).

Опросы жильцов подъезда и любителей крепких напитков во дворе прояснили сразу три обстоятельства. Во-первых, убитая была женщиной популярной, если вы понимаете, о чём я, и дверь её квартиры никогда не запиралась. Во-вторых, по показаниям сразу нескольких человек, в последнее время к ней зачастил некий мужчина, явно не местный, неопределённого возраста, абсолютно лысый, каждый раз в одном и том же коричневом костюме-тройке, лакированных ботинках, галстуке-бабочке. Одетый с иголочки, словом. В руках — модный «дипломат». Многие видели, как он заходил в подъезд, но как выходил — не видел никто. И в-третьих, как только в пятую квартиру стал приходить этот мужчина, убитая сразу перестала принимать «гостей»

Результаты вскрытия и судебно-медицинской экспертизы оказались чрезвычайно интересными. Ножевые удары наносились уже по мёртвым телам. Следовательно, посиделки на кухне и следы отчаянной борьбы, скорее всего, были инсценированы.

И смерть наступила от остановки сердца, произошедшей либо от воздействия каких-то лекарственных препаратов, либо от несовместимого с жизнью болевого шока.

Вскрытие также показало, что все кости жертв, за исключением костей черепа, были разрушены под воздействием неизвестного вещества.

Ещё когда грузили их в «скорую», создалось впечатление, будто на носилках лежали тряпичные куклы.

Но кости совершенно точно не были раздроблены ударами — трупы в таком случае стали бы похожи на рваные окровавленные мешки. А этого не было.

И наконец, о похищенном младенце. Спустя пару недель выехавшая по вызову всё той же старушки-соседки опергруппа обнаружила в пятой квартире ребёнка примерно одного года от роду. И у него не было глаз. Но никакой крови и свежих повреждений. Глаза ему, скорее всего, удалили хирургическим путём, потому что на их месте была обычная розовая кожица с тонкими следами шрамов, будто бы там проводили пластику. Никаких патологий, помимо этого, не обнаружилось.

Сперва ребёнка отправили в детскую больницу, а затем в дом малютки. Что там дальше с ним случилось, неизвестно.

Дед считал, что ребенка фактически купили у пьющей маргиналки, а покупателем был тот самый благообразный господин в костюме-тройке. И то ли что-то пошло не так, то ли передумав, мужик этот убил и женщину, и её дочь, как свидетеля.

Теперь о самом способе убийства. Допустим, ножевые раны могли быть нанесены, чтобы замаскировать следы инъекций неизвестного вещества, размягчающего человеческие кости. Но о препаратах, которые действуют подобным образом и при этом не обнаруживаются экспертизой, медицина не знает.

Со слепым младенцем всё тоже более чем странно. Шрамы от операции выглядели давно зажившими. Остаётся одно — другой ребёнок, но зачем? Плюс, здесь вот какая штука — те, кто видел ребенка до пропажи, утверждали, что у него было родимое пятно на голове, на правой стороне лба. У младенца без глаз пятно было на том же месте».

* * *

«Сталь между пальцев, сжатый кулак.
Удар выше кисти, терзающий плоть,
Но вместо крови в жилах застыл яд, медленный яд.

Тишка закончил читать хриплым полушёпотом, словно у него не хватало сил, хотя он мне «Войну и мир» читал без устали. Сидели мы у него в комнате, за компом, купленным Еленой Степановной с прицелом на будущее — она понимала, что сын обязательно посвятит свою жизнь, как он это называл, «железу».

Для меня «железо» было бесполезным. Мёртвым. Но для Тишки — живым.

Я неловко кашлянул и потёр лоб с правой стороны, где красовалось родимое пятно, которого я никогда не видел:

— Ты давай не стремайся, Тиш. Я знаю, что в бараке родился, и что с того? Евтушенко вон тоже в бараке родился. Писал: «И стихи мои в стиле баракко». Я не стремаюсь.

Глупость сказанул, конечно, но мне надо было, чтобы он перестал так переживать из-за прочитанного.

— Ты сам… что про это всё думаешь? — тревожно осведомился он. — Считаешь, что следователь правильно написал? Может быть, твоя мама…

Он запнулся и отчаянно на меня уставился.

— Продала меня? — выговорил я твёрдо. — Да, наверное, только потом не захотела отдавать. Передумала. И за это он её убил. Их обеих. И всё равно меня забрал, чтобы сделать… вот это.

Я не стал снимать очки. И только прибавил:

— Мне нужно туда вернуться.

Вот это я точно знал.

Чуял.

* * *

Тишка прекрасно помнил, как он впервые пришёл на новую мамину работу, в специнтернат, и сразу наткнулся на Тима. Хотя это во-он когда было, ещё до школы. А сейчас Тишка закончил восьмой класс и перешёл в девятый, в конце которого ждали эти экспериментальные экзамены в режиме тестирования. Их все боялись, а Тишка — нет. Потому что у него, как говорила библиотекарша интерната, старушка Анна Прокофьевна, эрудиция была академическая, что вовсе не являлось его заслугой — он ведь столько книг Тиму вслух перечитал!

Его заслугой являлся сам Тим, Тимур Ярошенко, слепой пацан, его единственный друг, которого он впервые увидел в пропахшем кислой капустой и свежей масляной краской коридоре интерната восемь лет назад.

Тот стоял, вжавшись лопатками в угол у окна, запрокинув коротко остриженную белобрысую голову, будто бы в это окно смотрел. На лбу чернело родимое пятно — Тишка сперва подумал, что синяк, а ниже почти половину остроскулого лица занимали непроницаемо тёмные очки, прикрывавшие, как потом выяснилось, пустые глазницы.

Тишка робко, боком, подошёл к нему и остановился, не решаясь заговорить. Но потом всё-таки сказал:

— Тут же стенка покрашена, ты запачкаешься.

Мальчишка чуть пошевелился, обращая к Тишке стёкла своих очков, и спокойно возразил:

— Давно высохло всё. Просто воняет. Ты что, тоже новенький?

— Да, — подумав, подтвердил Тишка.

— Но ты же не слепой. И не инвалид, — отрывисто продолжал мальчишка — со странной уверенностью, будто знал наверняка. Будто видел.

Тишка мотнул головой:

— Нет. Мою маму сюда перевели работать, а мне разрешили приходить с ней. Её зовут Елена Степановна Матвеева. Она воспитательница.

— Значит, ты не урод, как мы, — заключил мальчишка, оттолкнувшись острым локтем от стены, и шагнул из угла. — Она ничего? Не заядлая?

Тишка сначала не понял, о чём он, но кивнул в подтверждение, а потом спохватился, вспомнив, что собеседник не видит этого кивка:

— Она хорошая.

Его мама стала мамой им обоим, и администрация интерната смотрела на Тимкины частые отлучки в дом Матвеевых сквозь пальцы, а потом Елена Степановна оформила официальную опеку, чтобы у их семьи не было лишних проблем и проволочек.

А теперь Тим собирался вернуться к своей прежней семье. К бывшей. К убитой.

Они отправились в столицу Сибири на междугородном автобусе — в кассе автовокзала не требовали документов, как в железнодорожной. В автобусе Тишка засунул в багажник спортивную сумку с их барахлом и проводил терпеливо дожидавшегося Тима до нужного места вдоль прохода. Тётки и старушки сочувственно вздыхали и качали головами, глядя на них. Одна даже предложила Тишке два краснобоких яблока. Тот отказываться не стал, взял и вежливо поблагодарил, стоически перетерпев закономерные (на основании дареных яблок) расспросы: куда братики едут и зачем. Тишка с готовностью ответствовал, что брат Ваня едет в фёдоровскую «Микрохирургию глаза», на операцию, а он — сопровождающий, потому что маму отправили в очень ответственную командировку, а тут Ванина очередь подошла на бесплатную операцию, не переносить же. Старушка снова понимающе поохала, покивала, выдала «братикам» ещё пару яблок и отстала. Автобус зафырчал, тронулся и вырулил с автовокзала.

— Хорошая легенда, будет работать, — очень тихо, одними губами констатировал Тим, усевшийся у окна и в беседе со старушкой участия не принимавший. Он в незнакомой обстановке привычно прикидывался ветошью, мимикрировал.

Это было нормально. Люди привыкли считать любых инвалидов ещё и умственно неполноценными.

— Мгум-м, — промычал Тишка, вгрызаясь в яблоко. Перед отъездом не поел — с нервяка не лезло.

— Дай слепому калеке яблочко откусить. Брательнику Ванюшке, — продолжал резвиться Тим, и у Тишки немного отлегло от сердца. В последние дни друг был настолько смурным, что становилось страшно.

Да и самТишка напряжённо размышлял обо всём, что им открылось, сопоставлял факты из скупого рассказа Тима и из гораздо более пространного повествования старого следователя. Он не смел больше ни о чём расспрашивать Тима, потому что понимал: во-первых, тот и вправду ничего толком не помнил о своей погибшей семье, а во-вторых, снова погрузится в мрачное молчание. Да и как бы у Тишки язык повернулся спросить, что именно могло так размягчить кости трупов. Ведь это были не гипотетические трупы из передачи «Криминальная Россия», а его единственные близкие люди — мама и сестра.

Надежда и Любовь.

Тем временем Тим воткнул в уши наушники плейера и принялся с аппетитом хрустеть яблоком. Похоже было, что, начав осуществлять свой план, он даже как-то успокоился. В отличие от Тишки.

* * *

«Разрушенный мир, разбитые лбы, разломанный надвое хлеб.
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит,
А кто-то так рад, кто-то так рад...
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...»

У меня нет слёзных желез, а следовательно, нет и слёз, и это здорово. Ибо нехуй. Мне такого и не нужно. Эмоция должна внутри накапливаться, чтобы выйти наружу не солёной водичкой, а взрывом.

Когда мы вывалились из автобуса на вокзале столицы Сибири, нас тут же оглушило и завертело в толчее. Дотелепались до метро. Я тащил сумку, а Тишка меня.

Он купил в ларьке карту города со схемой метрополитена, и тут на нас наехали какие-то придурки, решившие, что мы собрались побираться в вагоне. А это была их вотчина.

— Отвалите, мы в фёдоровскую клинику едем, на операцию, — выкрикнул наконец психанувший Тишка, а чтобы он психанул, надо было постараться.

Я, конечно, от метро охуел, чего скрывать. Тишка — тот с Еленой Степановной в Москву ездил, ему, наверное, был привычен странный запах нагретого железа, тёплый ветер, бесконечное рекламное курлыканье над головой, лязг эскалаторов, грохот поездов. И люди, люди, которых было столько, что я не успевал их отслеживать, все они слились для меня в единую густую шевелящуюся массу.

А двое вынырнувших словно ниоткуда накачанных пацанов уж точно выделялись из этой массы.

Они заматюкались на Тишку, но это было как раз нестрашно. Я знал, что надо делать. И что говорить.

— Чуваки, — сказал я тихонько, чтобы они напрягли слух и вкурили инфу, — вы не залупайтесь, вы скажите лучше, на какой нам автобус сесть и где, чтобы до Западного доехать. Ну, до клиники то есть. Нам и правда туда.

И поднял на лоб очки.

Я привык к тому, что, делая это, произвожу сильное впечатление. Иногда даже очень сильное.

Вот и они заткнулись и попятились.

— Как-кая тебе операция? — запнувшись, неуверенно промямлил тот из них, что был повыше. — У тебя же там… ничего вообще нету. Шрамы только.

— Наука умеет много гитик, — изречение это я слямзил у Хармса, и оно неизменно ставило всех в тупик. — То есть техника дошла. На лыжах, Так какой автобус нужен-то?

— От площади Маркса, — пробормотал высокий, отступая в толпу и таща за собой мелкого, совсем как Тишка — меня. — двадцатка и тридцать седьмой.

— Спасибо! — крикнул Тишка им вслед с искренней благодарностью, а я вернул очки на место, пока от нас не начали с визгом разбегаться дети, собачки и старушки.

«Где лучше всего спрятать лист? В лесу», — ещё одно умное изречение, так патер Браун у Честертона говорил. Так что слепым лучше всего находиться там, где полно других слепых.

Нам и тут повезло, это было даже подозрительно, с чего бы Вселенной так нам благоволить, но если учесть, что пятнадцать лет своей жизни из шестнадцати я провёл без глаз, Вселенная мне ещё и должна осталась. Так вот, именно на Никольской, в маргинально-люмпенском районе «деревяшек», который, как я верно полагал, таковым и остался, господин Фёдоров либо его наследники и выстроили свою офтальмологическую клинику. На крыше самого высокого здания этого комплекса крутился, как мне пояснил Тишка, огроменный глаз.

— Око Саурона, — завороженно сообщил он. — Интересно, он ночью светится?

— Он живой и светится, — пробубнил я, на сей раз цитируя Драгунского.

В саму глазную клинику мы, конечно, не пошли, пацаны на вокзале всё верно сказали, делать мне там было нечего. Но в домах вокруг клиники кто-нибудь наверняка зарабатывал, сдавая комнаты приезжавшим на лечение и их сопровождающим. И такую комнату сто проц было дешевле снять, чем номер в прилегавшей к клинике гостинице. Так и оказалось. Тишка оторвал бумажку с накарябанным на ней телефоном от приклеенного на автобусной остановке объявления. Через полчаса мы уже занесли сумку в провонявшую перегаром маленькую комнату деревянного дома, которая, наверное, была точь-в-точь как та, где я провёл первый год своей жизни.

Если бы только я мог помнить ту и видеть эту.

* * *

Тишка сразу запал на этот город, в котором он никогда раньше не был. Этот город походил на Тима. Да, вот именно, на Тима. Замкнутого, всезнающего, скупого на слова, недоверчивого, но иногда расцветающего такой доброй улыбкой, что хотелось прыгать от счастья.

Им пока везло здесь с людьми. С бабульками в автобусе. С гопниками у метро. С дедком по имени Геша (Евгений, наверное), сдавшим им комнату на трое суток в бывшей общаге с одним сортиром на весь коридор и душевой — как в больнице. Без разницы, главное, что задёшево сдал.

Они купили каких-то булок в ларьке с зелёной крышей напротив остановки (он назывался «Подорожник»), уселись на две продавленные койки и сосредоточенно принялись есть, запивая «колой». Булки, кстати, тоже были грошовые.

— Тим, — наконец важно изрёк Тишка, отправляя в рот последний кусок, — тебе не кажется, что, раз я в деле, пора перестать использовать меня вслепую?

Хорошее слово. Он поперхнулся и едва не подавился, а Тим со смехом похлопал его промеж лопаток.

— Спрашивай, — сказал он спокойно.

— Мы пойдём туда, в эту твою пятую квартиру? — выпалил Тишка, тревожно уставившись ему в лицо. — Завтра, да? Что ты хочешь там найти?

— Я хочу там просто постоять и посмотреть, — с лёгкой усмешкой отозвался Тим. И снял свои очки, а у Тишки привычно защемило сердце при виде его зашитых глазниц. — А дальше… что получится. Нелепо звучит, да?. Но я просто знаю, что должен снова попасть в это место. И ещё, Тиш… — он запнулся, и Тишка испуганно переспросил:

— Что?

— Ты же понимаешь: мы средь бела дня не сможем этого сделать. Нас тут же в ментовку загребут и обратно в интернат отправят. Эта квартира ведь всё ещё пустая и опечатанная стоит.

— А… как же тогда? — растерялся Тишка.

— Ну,— Тим слегка замялся, Тишке показалось, что он смутился. — Туда надо, конечно, сначала сходить в разведку. Но лезть придётся ночью. Через окно. Это же первый этаж, и решёток наверняка нет. Не думаю, что там были решётки, — он снова запнулся, но всё равно хмуро добавил: — Учитывая социальный статус моей семьи, как написал внучек того следака.

У Тишки упало сердце. Тим всё прочитанное, вернее, прослушанное, запоминал практически дословно, вот и тот поганый пост он не мог не запомнить.

— Ладно, — помолчав, со вздохом бросил Тим. — Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Не парься. Хотя бы по этому поводу.

— А по какому надо? — глупо брякнул Тишка.

— А по такому, что лезть-то в мою хату ночью придётся тебе, — ухмылка Тима из жёсткой стала тёплой и виноватой.

Он прекрасно знал, что Тишка терпеть не может физические нагрузки, сроду никуда не лазил, ниоткуда не прыгал и в этом смысле мало отличался от интернатской братии. Только что руки-ноги-глаза-уши были у него на месте. А так любимым его занятием было сидеть сиднем с книжкой в руках и музыкой в ушах. Или в Интернете, когда появилась такая возможность.

Тишка только рот разинул, хотя мог бы и сам сообразить — не Тиму же проникать в хату через… что? Форточку? Форточку?!

«Застряну, — обречённо подумал он. — И нас тогда точно поймают и посадят».

На этой жизнеутверждающей мысли позвонила мама, как чувствовала, что сын, мягко говоря, пребывает в смятении. Тишка так и замер, и Тим тоже. На маму у Тишки была установлена весёлая «Хафанана», очень удобно.

— Вы как? — озабоченно осведомилась она вместо приветствия. — Бабушка что-то не звонит.

— У неё мобильник забарахлил, плохо заряжается. Наверно, аккумулятор менять надо, — мгновенно нашёлся Тишка. — Мы… мы нормально. В огороде были, вот только зашли. И бабушка в порядке.

— Что делали? — рассеянно спросила мама.

— Курячьим помётом поливали. Не напоминай, — снова нашёлся Тишка.

Мама рассмеялась, а Тим на своей койке одобрительно вскинул большой палец.

— Давай, расскажи, что у тебя, — торопливо попросил Тишка и внимательно послушал про то, как девчонки здорово отдыхают, и даже медицинские процедуры этому отдыху не помеха.

К процедурам в интернате давно привыкли. Это Тиму повезло — ему нечего было… процедурить.

В общем, Тишка усердно поддакивал и даже кивал, пусть мама и не могла его видеть, слава Богу. Хотя в новой версии скайпа, как утверждалось, разрабатывался видеозвонок, но не в телефоне же быть скайпу! Потом мама спохватилась, что выболтает весь свой лимит, передала привет бабушке и Тиму и распрощалась.

Тишка осел на койке, а Тим успокаивающе проговорил:

— Ладно, на сегодня отбомбились, завтра Елен-Степанна вряд ли позвонит, а потом… ну, может, мы уже домой поедем.

Говоря так, он сам явно в сказанное не верил.

* * *

Я сидел и ждал возвращения Тишки из «разведки». Прислушивался к окружающему и к самому себе и ждал.

Я всё ещё чуял «тех» так ярко, словно и вправду был охотничьим псом, Белым Бимом. И, возможно, эти твари тоже ощущали себя охотничьими псами. Даже скорее всего. Но я-то им не добыча!

Чуяли они меня? Ждали? Я был почти уверен, что нет. Чтобы окончательно себя обезопасить, я словно заворачивался в плотный кокон, отсекая всё, тянущееся ко мне снаружи, будто липкие щупальца. Нету меня, суки, я в домике.

Но я знал, что именно в моём бывшем (хотя почему бывшем? Формально-то он принадлежал мне) доме, в пятой квартире всё должно было решиться. Вся моя дальнейшая судьба.

Тишка трижды стукнул костяшками пальцев в филёнку двери, чтобы я понял, что это он (хотя я увидел его ещё когда он по лестнице поднимался), и вошёл.

— Чего в темноте сидишь? — машинально поинтересовался он и осекся, деликатный.

— Электричество экономлю, — буркнул я. — Давай, реки, чего разведал.

Тишка бухнулся на свою койку, зашуршав пакетом, который выгружал из рюкзака. Рассеянно пробормотал:

— Пирожки и «кола». Вот, — и сунул пакет мне в руки, а потом набрал в грудь побольше воздуху, будто нырять собрался, и выпалил: — Тимыч, этот дом наполовину сгорел. Ещё в мае. Но не та половина, где твоя пятая квартира. Та цела. То есть…

— Я понял, — перебил я. — Это упрощает дело, народу меньше.

Тишка дважды кивнул:

— В том подъезде всего одна хата жилая осталась. На втором этаже, прямо над твоей. Та, что напротив, шестая, тоже нежилая. Там тётка какая-то квартирантов пускала, таджиков, а потом кто-то у неё эту хату купил, но пока не въехал туда. И наверху тоже таджики или узбеки квартируют. В седьмой, получается.

— Откуда дровишки? — полюбопытствовал я, вытаскивая из пакета пирожок. Понюхал — оказался с курагой.

— Спросил у бабулек на лавочке, когда это тут всё так сгорело, — пояснил Тишка, тоже доставая пирожок (этот был с печёнкой) и открывая бутылку с «колой», судя по шипению. — Наврал, что я раньше сюда на каникулы к своей тёте приезжал, когда маленький был, в библиотеку ходил через дорогу, книжки брал. Библиотека там и правда есть, я видел. Ну и они всё рассказали, чего я даже не спрашивал.

— Ещё что подметил?

Тишка задумался:

— Под тем окном, которое твоё… ну, под одним из них… здоровенный куст сирени вырос. По нему, наверное, даже взобраться можно. Та хата, что на втором этаже, над твоей, с окном пластиковым. Выглядит дико. Полдома — руина горелая… и белый пластик.

Он вздохнул.

— Прям как я, — брякнул я. — Отличный образ, риалли. Тиш, не стремайся, говорю же.

За восемь лет он всё ещё к моему тупому юмору не привык.

— Когда пойдём-то туда? — осведомился он глухо и поёжился. — В полночь?

— Попозже, — легко ответил я. — Лето, люди в одиннадцать только ложатся. Если сериалы по телику не зырят.

— Там чего-то совсем мало людей, Тимыч, — возразил Тишка негромко. —Заброшенные дома есть, со стёклами выбитыми. И витрины магазинов щитами закрыты. И даже машины не проезжают. Странно там как-то, Тим. Как будто постап какой-то.

— Ну, библиотека-то есть, — я не знал, как его ободрить. Он так тревожился, как будто тоже чуял что-то. Или кого-то. Главзло какое-то ебучее. — Ты это… сядь ко мне.

Он трепыхаться типа: «Что я, маленький, что ли?» не стал, подсел, койка заскрипела, пружины прогнулись чуть ли не до пола. Мы завалились друг на друга, я его обнял, притиснул к себе, ткнулся носом в макушку. Он притих, сопел только. Страшно ему было до усёру, я же чувствовал.

— Прорвёмся, — сказал я. — Тиш, всё будет как надо, прорвёмся. Честное слово.

Он ничего не ответил. Его дыхание стало ровным, и я понял, что он уснул.

А в два часа прозвонил будильник на мобиле. И мы встали и пошли к шестнадцатому дому.

К моему дому.

* * *

«Ты должен быть сильным, ты должен уметь сказать:
Руки прочь, прочь от меня!
Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?»

Вот тут мне стоило поостеречься в незнакомом-то месте, чтобы носом землю не пропахать — там, где асфальт и углы домов, само собой. Где трава и кусты росли, я видел. Тишка меня за руку привычно держал.

Идти было не так уж и далеко, но дворами, с поворотами всякими, для меня это сложно.

— Вообще ни у кого окна не светятся, — тоскливо и растерянно пробормотал Тишка. — Или спят все, или не живёт тут никто. Вон ларёк ночной, но тоже заколочен.

— А фонари-то горят? — выдавил я через силу.

— Горят, но толку. Пусто тут.

Он прерывисто вздохнул. Пальцы у него снова стали холодные-холодные, будто он озяб. И у меня между лопаток пробежал озноб, хотя ночь стояла тёплая.

Я ничего не ответил, горло сжалось, хотя следовало Тишку подбодрить. Но самому мне снова вспомнился тот сон.

Во сне мне тоже было холодно. Наверное, потому, что я лежал на жестяном столе, который казался ледяным, хоть и был покрыт простынёй. Простыня прикрывала и меня, и я знал, что под нею я совершенно голый. И ещё — мои запястья и щиколотки были накрепко прикручены бинтами к каким-то скобам по краям стола.

И я всё видел. Понимаете? Видел настоящими глазами! Чуял вонь лекарств, ощущал ледяную твёрдость стола под собой, слышал какое-то приглушенное звяканье… но и видел тоже!

Прямо надо мною светила круглая лампа, из-под края простыни высовывались пальцы моих босых ног, стены вокруг были выкрашены тусклой белой краской… и я видел всё это.

Но я мог только беспомощно водить глазами из стороны в сторону, потому что голова у меня была плотно зажата в каких-то тисках, так плотно, что я не мог пошевелить ею, хотя тщетно пытался.

Из моего пересохшего горла, вероятно, вырвался какой-то сип. Я его не услышал, но чей-то усталый голос надо мною раздражённо произнёс:

— Ну-ну, перестань. Себе же хуже сделаешь. Сейчас я подготовлю наркоз, ты уснёшь, и всё. Потерпи.

Видеть говорившего я не мог, он стоял где-то позади стола.

От невыносимого ужаса все мышцы у меня расслабились, и я почувствовал, как между моих раскинутых ног и подо мною стало мокро и тепло.

Человек позади досадливо цокнул языком, и это было последним, что я услышал.

Когда я очнулся, вокруг стояла привычная темнота, лишь едва заметными силуэтами — нет, не койки, а пацаны под одеялами. Всё, как всегда, в общем.

Был ли этот сон воспоминанием? Я не знал. В нём я ощущал себя таким, каков я сейчас: со всем багажом теперешних знаний, с мыслями о Тишке, со звучавшим в голове «О-о, моя оборона», с печалью о том, что уехали «чеченцы», а я так и не научился, как они, всаживать нож в оконную раму по звуку. Я — это был я. И маму с Любой ни разу не вспомнил. Даже тень мысли не промелькнула.

Было ли это предвидение? Но они уже всё взяли у меня… и потом, я ведь реально видел!

Значит, всё-таки воспоминание.

Единственное, о чём я жалел — что не смог посмотреть в лицо мудака, надо мною стоявшего.

* * *

Тишка подвёл Тима к самой сирени под окном, вернее, тот уже сам подошел. Среди кустов, травы и деревьев, разросшихся у дома, он ориентировался лучше зрячего. Тишка не понимал, как это происходит, но несказанно радовался такой его способности.

Тим быстро ощупал куст, как человека, и удовлетворённо констатировал:

— Крепкий. Выдержит тебя, меня и даже нас обоих. Но мы по очереди. Давай, лезь, я подсажу.

Тишка вскинул голову и в жидком свете уличного фонаря на углу заметил, что пластиковое окно на втором этаже плотно закрыто. Значит, никто не услышит, как они… проникают в пятую квартиру.

Он длинно выдохнул, нерешительно опёрся на плечо Тима, а тот без церемоний пихнул его под задницу… Тишка ухватился рукой за больно царапнувший сук, подтянулся и среди качавшихся ветвей и шлёпавших по лицу листьев действительно взобрался почти что к самому окну пятой квартиры! Да быстро так! Он даже возликовал.

— Я Тарзан! — гордо сообщил он Тиму, свешиваясь вниз и покрепче хватаясь за ветки. Сердце у него гулко бухало и иногда переворачивалось от страха и непонятного восторга. Ощущения эти были совершенно новыми и непривычными для него.

— А я — Чита, — ехидно сообщил Тим. В темноте белело его запрокинутое кверху лицо, и теперь-то Тишка знал, что тот реально его видит своим не-зрением.

Сердце его продолжало болезненно стучать, когда он оперся коленкой на карниз (тот, как ни странно, не развалился) и принялся шарить по грязной раме и стеклу в поисках форточки. Та, разумеется, была закрыта. И фонарик не достать, в зубах его держать, что ли?

— Заперто! — возвестил он уныло.

— А никто и не ждал, что будет открыто, — отозвался Тим даже с какой-то ленцой. — Ты её потряси, может, отойдёт. Тут же, наверно, труха сплошная, удивительно, как на голову всё не падает. Ну, а если чего… ну, придётся стекло разбить.

Перепуганный такой перспективой Тишка несколько раз потряс форточку — и вдруг она действительно подалась и со скрипом ушла в комнату! Обе створки! Видно, и в самом деле прогнившие шпингалеты не выдержали напора.

— Готово, кэп! — доложил Тишка ликующим полушёпотом.

— Давай, лезь внутрь, — не оставляя ему времени на восторги, поторопил Тим, и Тишка жалобно вздохнул. Ещё раз поглядел вниз. И полез в форточку, царапая живот и бока, пыхтя и извиваясь, пока не упёрся обеими покарябанными ладонями в пыльный подоконник.

«Сейчас навернусь», — подумал он обречённо. И ещё подумал: как нелепо, должно быть, выглядят его тонкие ноги в кедах, торчащие из форточки. Он задрыгал ими, пытаясь сгруппироваться, в носу засвербило от пыли, и он, конечно, тут же грохнулся с подоконника в комнату. И застыл на карачках, прислушиваясь к себе и к тому, что было вокруг него.

Потом пошевелил руками, ногами и кое-как поднялся. Вроде ничего не сломал. Только локоть и почему-то подбородок ссадил.

Комната оказалась пустой и затхлой. Вернее, какая-то мебель там всё-таки виднелась, но Тишка её не рассматривал. Он боязливо отвернулся и принялся дёргать шпингалеты на оконной раме. Его миссия была выполнена, теперь в дело должен был вступить спецназ, то есть Тим.

Тот, оказывается, к этому времени вскарабкался по кусту почти до самого окна, и Тишка так и обомлел, распахнув раму и увидев его бледное сосредоточенное лицо среди ветвей.

— Руку давай! — велел тот… и через минуту напряжённого сопения и чертыханий уже стоял рядом с Тишкой, переводя дух.

Только тут Тишка решился наконец включить фонарик и принялся с любопытством шарить лучом вокруг себя.

Комната действительно была почти пустой. Только широкий, разложенный, наверное, сломанный диван, при виде которого у Тишки опять защекотало в носу: на диване и вокруг пыль слежалась мохнатыми клочьями. И стул, древний, с гнутой спинкой, кажется, такие назывались почему-то венскими.

Больше тут ничего не было. Даже платяного шкафа для одежды.

Тим же повертел, повертел головой — и шагнул в сторону. Безошибочно. К темневшему прямоугольнику дверного проёма, ведущего, как сообразил Тишка, в соседнюю маленькую комнату. Тишка вслед за Тимом нерешительно туда сунулся, и увидел громоздкий комод и две кровати. Одна — узкая койка с железной сеткой без матраса, постели и подушки, вторая — деревянная, для младенца.

Тишка разом вспомнил записки старого следователя и похолодел. На койке нашли Тимкину сестру Любу, которая лежала, свернувшись калачиком, истыканная ножом. А в деревянной кроватке через месяц нашли самого Тима. Уже без глаз.

Тишка робко на него покосился. Тим безо всякого выражения на окаменевшем лице быстро пошёл вдоль стены, выставив перед собой правую руку, согнутую в локте. Будто ждал чьего-то нападения. Коснулся перекладины деревянной кроватки, провёл по ней пальцами туда-сюда, кивнул, словно припомнив. Отошёл к подоконнику, на котором одиноко торчал засохший алоэ в горшке, провёл пальцами и по нему, снова кивнул. Подошёл к кровати сестры, потрогал гнутую спинку.

— Кровь есть? — спросил он глухо.

— Откуда, — пробормотал Тишка. — Тут же просто сетка железная. Постель на экспертизу, наверное, забрали.

Тим кивнул в знак понимания:

— Пошли на кухню, глянем, что там.

Голос его был абсолютно ровным, безо всякого выражения.

Он так же быстро и уверенно пошёл вперёд, обгоняя Тишку, не боясь на что-то наткнуться. Но здесь и не на что было особо натыкаться, даже в кухне, которая оказалась неожиданно просторной. В углу туилился покрытый продранной клеёнкой стол, из-под него торчали табуретки. Дверцы старого холодильника «Бирюса» и единственного навесного шкафчика над столом были настежь распахнуты.

Тишка проскользил лучом фонарика по полкам. Холодильник был пуст (он вспомнил о протухших деликатесах и пачке баксов в морозилке, упомянутых следаком), а в шкафчике виднелись какие-то останки круп в пакетах. Пакеты порвались, крупы высыпались, видимо, тут побывали мыши. Поколения мышей.

Тим же застыл посреди кухни, опустив голову и будто к чему-то напряжённо прислушиваясь, и Тишка боялся даже скрипом половицы нарушить его сосредоточенность.

— Это было здесь. Она умерла здесь. Мама, — отрывисто, будто ему не хватало дыхания, проговорил он наконец, указывая на пол перед собой. Тишка машинально перевёл туда луч фонарика, но следов крови на истёртых половицах не заметил.

— Ты… понял, как они умерли? — решился выдавить он, нервно переминаясь с ноги на ногу, и Тим медленно кивнул:

— Следователь тот правильно написал. Вернее, эксперт сказал правильно. Они умерли, потому что им ввели какое-то вещество, разрушающее кости. Они умерли от боли. В процессе. А потом их кололи ножами. Уже мёртвых. Чтобы скрыть следы инъекций.

— Но зачем? — судорожно сглотнув, прохрипел Тишка, и Тим всё так же спокойно ответил:

— А мне зачем такое с глазами сделали? Это… просто эксперимент

— Но кто?! Кто?! — горло у Тишки снова сжалось, он больше не мог вымолвить ни слова, фонарик плясал в его вспотевшей ладони, и луч выхватывал из тьмы то угол табуретки, высовывающийся из-под стола, то лохмотья клеёнки, то дверцу морозилки, распахнутую, будто пасть.

— Погаси! — яростным шёпотом скомандовал вдруг Тим, и Тишка машинально выключил фонарик.

И только тогда услышал, как кто-то уверенно и методично, даже не стараясь не шуметь, скрежещет чем-то у входной двери.

— Доски отдирает. Которыми заколочено. А мы не решились. А ему похуй, — промолвил Тим чуть ли не весело, оглянувшись на полуприсевшего от ужаса Тишку. — Знаешь, что? Лезь под стол. Просто залезь под стол, а я этого встречу. Он за мной пришёл, не за тобой. Он меня чует, сука, как и я его. Он не знает про тебя. И если узнает, то сможет… что угодно сможет, лишь бы достать меня.

Его лицо было уже не просто бледным, а белым, как мел, несмотря на спокойный голос.

— Но как же? — забормотал Тишка, в отчаянии понимая, что тот прав. Кругом прав! — Может, мы лучше… уйдём? Так же, через окно!

Тим его будто не услышал, и это было закономерно.

— Просто смотри, — тем же быстрым шёпотом велел он. — Смотри и запоминай. Ну?! Ты же мне только мешать будешь!

И Тишка покорно полез под стол, неслышно хлюпая носом. Он ещё никогда так не проклинал свою слабость и никчемушность в драке. Ну почему он такой?!

Любые мысли выветрились у него из головы, как только в прихожей что-то треснуло. Явственно щёлкнул замок. Он понял, что дверь наконец подалась, и затаился, как мышонок. Как обосравшийся мышонок. Только смотрел во все глаза. Всё-таки кухню худо-бедно освещал высившийся за окном фонарь.

* * *

«Что будет стоить тысячи слов,
Когда важна будет крепость руки?»
И вот ты стоишь на берегу и думаешь: «Плыть или не плыть?»
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума...»

Вошедший в квартиру не торопился. И у него тоже был фонарь, Тишка заметил отблески света за углом прихожей. Чужак сам, видимо, застыл на месте, только описывая круги неярким лучом. Но потом половицы скрипнули — пришелец направился в комнаты.

Из своего убежища Тишка видел ноги Тима в джинсах и потрёпанных «найках». Тот стоял совершенно неподвижно и руки держал по швам, будто на карауле.

Наконец отблески фонарика стали ярче, приближаясь, а потом прозвучал голос. Низкий, приятный и почти весёлый:

— А, вот ты где. Ну здравствуй, Тимур Ярошенко. Пятнадцать лет не виделись. Ты вырос.

И вошедший засмеялся. Засмеялся!

Тишка скрючился за табуреткой, безмолвно впитывая всё происходящее. Теперь он уже ощущал себя не мышонком, а такой же табуреткой. Ему казалось, что даже сердце у него перестало стучать.

Окончание в комментариях

@темы: фики, джен, Русреал, ФБ-20

@темы: твор4ество

Лица


+МНОГО





Бригада


Много зверюшек














Много красоты


























Юмор

@темы: фото, друзья