ДЕСЯТЬ FUCKТОВ ОБО МНЕ...

1. Люблю людей.
2. Мужиков люблю больше, чем женщин и детей.
3. У меня очень плохое зрение, и скоро мне может потребоваться собачка-поводырь.
4. Своим ближним могу простить практически всё.
5. Любимая одежда - брюки, но мини мне идёт больше.
6. Я абсолютно не хочу работать никакую работу, но деваться некуда.
7. Если б была возможность, я б зарабатывала на хлеб исключительно писательством.
8. Я долго была блондинкой, потом очень долго рыжей, теперь опять блондинка.
9. У меня по сию пору хранятся старые школьные дневники и тетрадки.
10. Я гомофоб, но не по отношению к людям, а по отношению к явлению.
Прим. к последнему: потому, что сие есть нарушение инь-янь, главным образом.

@темы: я

Никогда не думала, что буду жить на море, никогда не думала, что так к морю привяжусь...




читать дальше

На пирсе


Прибой


Рыбаки рыбачат хамсу, коты ждут)


Берег


Туапсе, набережная.



Дикий пляж, скала Киселёва


Тюльпановое дерево


Гроза


Декабрь))

@темы: Туапсе, море

- Мур-мур мур... Ко-тик...
- Дaёбжешь твою ж мaть, ... у тебя будет головa болеть или нет?!

В зоопарке:
- Справа вы видите самца гориллы, слева вверху - самку гориллы..
- Понятно.. А где сама горилла?

В древней Спарте некрасивые девочки собирались под скалами и ловили свой шанс.

- Купил себе костюм с отливом.
- С ширинкой, что ли?

Он был настолько ленив, что даже женился на уже беременной женщине.

Американцам срочно необходимо запретить в своей стране математику - она вся нашпигована арабскими цифрами.

@темы: приколы

Название: Мандарины
Автор:  sillvercat
Рейтинг: R
Жанр: Романс
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Иван Жуков
Краткое содержание: человек, которого никто не любил, вдруг понял, что чудеса бывают...
От автора: Рождественская сказка, да... но хочется. Тоже хочется чуда.
Примечание: Исполнение заказа в 11-м туре соционик-фикс. Ссылка: www.diary.ru/~socionicfics/p170046412.htm
Предупреждение: лексикон.... да.



***
«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Он писал письмо своему деду Константину Макарычу». (А.П. Чехов)
Иван Жуков писем никому не писал. И ему никто не писал – уже хуеву тучу лет.
Он сидел за шатким столом на кухне убогой однушки и держал в руках извещение на посылку. Там был указан вес – 4,5 килограмма. И обратный адрес: «Джубга, до востребования». И в графе «Для письменного сообщения» – аккуратно выведено «С Новым годом!».
Почерк был ему незнаком, но, судя по этой аккуратности, женский.
Впрочем, любой почерк был бы ему незнаком.
После двух сроков на зоне – по малолетке и по взрослой статье.
А новогодний подарок он получал в последний раз лет пятнадцать назад – на ёлке для детей из малообеспеченных и неблагополучных семей. В третьем классе. Мать тогда перешила ему тельняшку Димки, старшего брата, в которой тот пришёл из армии, и Жуков воображал себя в ней отчаянным пиратом. И ему казалось, что светловолосая девчонка, – на которую он тогда запал и нещадно донимал поэтому, – смотрит на него с восхищением.
Дурак.

читать дальше
Мать умерла, и его отправили в детдом. Там он уже игнорировал всякие ёлки, считая, что это для сопливой мелкотни.
Брат Димка уехал на заработки и сгинул где-то на Сахалине. А может, и не сгинул, просто не хотел иметь ничего общего со своим прошлым.
Жуков вполне его понимал.
А светловолосая девчонка небось давным-давно выскочила замуж. Как же её звали? Светка? Марина?
Да что за херь лезет в голову!
Джубга! Это ещё где?
И кто?...
Жуков провёл рукой по лицу и обнаружил, что рука дрожит, а на лбу выступили капли пота.
Ебать-колотить.
Стремительно поднявшись, он накинул свою слишком лёгкую для сибирского декабря куртейку и вылетел на улицу.
Главпочтамт был в двух шагах.
Операторша, или как там её, в окошке выдачи посылок с опаской на него взирала. Она видела перед собой высокого, коротко стриженого парня с лицом, будто вырубленным из камня не самым умелым скульптором. Парень слишком крепко сжимал в татуированном кулаке мятое извещение на посылку.
Она поспешно вынесла из подсобки небольшой ящик.
Жуков повертел его в руках.
«Джубга. До востребования».
Чёрт!
Он с трудом выдавил улыбку:
– Девушка, а это… что, никак нельзя узнать, кто отправитель?
– Если вы не хотите получать, – осторожно сказала операторша, – это ваше право.
Ещё чего!
– А Джубга – это вообще где?
– Краснодарский край.
Взлетев на свой четвёртый этаж, он подумал, что надо было взять чекушку, дёрнуть для храбрости, перед тем как открывать посылку.
Для храбрости?!
Да что ж его коноёбит-то так, будто в посылке этой… что?
Он махом раскурочил злосчастный ящик.
И на грязный кухонный пол посыпались… мандарины.
Яркие, весёлые, круглые, они скакали у его ног и одуряюще пахли праздниками, ёлкой… радостью.
Какой ещё радостью?!
Жуков поспешно подобрал мандарины, как попало складывая их на стол, а они всё сыпались и сыпались. Руки дрожали ещё сильнее.
Кроме мандаринов, в ящике был только листок бумаги в клеточку. На листке всё тем же аккуратным почерком было написано несколько строк.
«Привет, Ваня! Ты меня, наверное, не помнишь. Алла Васильевна, наша бывшая учительница, мне написала, что ты вернулся домой. Я сейчас тоже работаю в школе, у меня в этом году первый «А». Я теперь живу далеко, и здесь всегда тепло. А мандарины растут прямо у дома. Ешь на здоровье. С Новым годом! Надя».
Жуков тяжело опустился на трёхногую табуретку. Сердце бухало молотом. В глазах жгло так, будто туда насыпали песку.
Он судорожно переглотнул.
Надя. Вот как её звали. Надя.
Не веря себе, он снова и снова перечитывал записку.
И сидел ещё долго, очнувшись только, когда за окном уже начало темнеть.
Завтра он сходит в свою первую школу и разыщет Аллу Васильевну.
И та расскажет ему про Надю.
Джубга, Краснодарский край. На поезде, небось, пятеро суток ехать, не меньше.
И билетов не достать – перед Новым-то годом.
Но ему-то дадут!
Жуков ещё раз рассеянно потёр лоб ладонью и начал неумело чистить мандарин.
Непривычная растерянная улыбка бродила по его лицу.
И что-то было в ней такое же для него непривычное.
Надежда.

@темы: Жуков, соционика чтоб её, фики, Русреал

@темы: твор4ество

@темы: твор4ество, бредни

Тут кое-кто (не будем говорить, кто, хотя это был слонёнок Sweet_Yoghoo) похихикал над тем, как наша семья протипировала наших котов. Зря похихикал, ой, зря...

Итак, глава семьи Шикамару, он же Пуфик, он же Габен. Большой. толстый, ленивый, заботливый.
Единственная дама - Доня, она же Иродиада, она же Джечка. Шустрая, предприимчивая, обнимашечек не любит.
Последний подобранец - одноглазый чёрненький Итачи, он же Дончик, идеечек вагончик.
Всем взирать!

Самцы рулят! Шика и Тачи


читать дальше

Деффка притомилась


Тачик вытаращился

@темы: кошачье, соционика чтоб её

Название: Янтарь и сталь
Автор:  sillvercat
Жанр: Романс
Рейтинг: R
Категория: гет
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Жуков/Инга
Краткое содержание: Жуков, самый старший на курсе, подминает под себя всех студентов, кроме насмешливой и язвительной Инги. Его шанс поиметь эту штучку-дрючку появляется, когда их нечаянно запирают на институтском чердаке...
От автора: Мой постоянный пейринг в этот раз вымотал так, что я поклялась больше не писать его. Какое-то время)))
Читать дальше По соционике: Жуков (и есть Жуков)/Гексли (Инга)

Примечание Это исполнение заказа Shirhen в 10-м туре на соционик-фик.
www.diary.ru/~socionicfics/p169163848.htm
Предупреждение: как обычно – нецензурщина и прочая похабщина)))



* * *
– Тебе что, эту чёртову дверь слабо просто выбить?!
– Может, и не слабо. А зачем? Меня всё устраивает.
– Да что, что тебя устраивает, придурок?!
– А ты такая умная и не догадываешься? То, что ты наконец попалась, птичка.
Она судорожно сглатывает – даже в полутьме Жуков видит, как вздрагивает её хрупкое горло, как отчаянно пульсирует жилка на шее. Он прищуривается, от всей души наслаждаясь этой минутой – шебутная языкатая штучка, донимавшая его весь семестр, наконец-то дрожит перед ним.
Ради этого стоило оказаться под замком на институтском чердаке.
Он был старше всех на курсе, восстановившись после армии, и практически все сопляки и соплячки сразу же признали его авторитет.
Кроме этой... штучки-дрючки.
Которая то язвила, то фыркала в его сторону, сверкая строптивыми глазищами.
Ну вот и довыпендривалась.
– Это что, твои дружки подстроили, так?
Её голос вздрагивает и срывается, но кулачки гневно сжаты, а янтарные глаза мечут молнии.
А штучка-то с огоньком!
Он довольно усмехается, предвкушая отменное развлечение.
– А ты храбрая, детка.
– Я тебе не детка, подонок!
Жуков подходит на пару шагов – она невольно пятится, до тех пор, пока не упирается спиной в пыльные балки.
– Не советую мне хамить, детка.
Его спокойный низкий голос звучит очень тихо, но ей кажется, что он прокатывается эхом по всему этому проклятому чердаку.

читать дальше

– Только ты всегда можешь всем хамить, да? Я спрашиваю – это твоих рук дело?
Он отвечает – не сразу:
– Если б мне понадобилось тебя подловить, то уж точно не здесь. Но раз так получилось, то сойдёт.
– Что… сойдёт?
Она тонко вскрикивает, когда Жуков молниеносным движением хватает её за руку и подтаскивает к себе.
– А вот что.
Её губы – такие нежные и свежие, будто никогда не знали ни табака, ни коньяка, ни мужика. Ухмыльнувшись этой нечаянной рифме, он наконец отпускает девчонку, и она отпрыгивает в сторону, как заяц, тяжёло дыша и прикрывая ладонью вмиг вспухшие губы.
Глядя в её полные злых слёз глаза, Жуков чувствует, что совершенно готов и решает не тянуть, как бы хороша ни была эта игра.
Тем более что вся ночь впереди. Можно вдоволь наиграться.
Найти бы того, кто их тут запер – ящик водки поставить.
– Попробуй только тронь меня – я тебя посажу! Вот увидишь – посажу!
– Риск есть, – лениво соглашается он, снова оказываясь рядом с ней. – Но ты ж у нас гордая, детка, ты не захочешь, чтоб все узнали. А я никому не скажу. Ну же, раздевайся. Хватит целочку из себя корчить. Не пожалеешь.
– Какой же ты мудак, Жуков!
Она лихорадочно озирается. Бежать – некуда, кричать – некому. Вахтёр Степаныч, он же сторож, далеко внизу, пьёт чай в своей каморке.
И этот подонок прав – она не пойдёт потом в милицию. Это унизительно, так же унизительно, как то, что он хочет сделать с ней.
– Между прочим, беспорядочные половые связи ведут к СПИДу, – громко заявляет она вдруг, и Жуков сперва ошеломлённо моргает, а потом хохочет.
– А ты мне нравишься, детка, чесслово. У меня на всякий случай всегда с собой пачка гандонов, чтоб ты знала. Ладно, хватит уже болтать…
Он снимает пиджак и бросает его на пол. Потом опять вмиг оказывается рядом с нею и опрокидывает навзничь. Как он, такой здоровенный, может двигаться так быстро?
Она задыхается в стальных тисках его рук, бьётся и выворачивается, ловит ртом воздух. Он снова властно впивается губами в её рот, и она, изловчившись, кусает его за нижнюю губу, с какой-то яростной радостью чувствуя на языке вкус его крови.
– Вот сучка! – Жуков встряхивает её, ещё и ещё раз, как напроказившего котёнка. Вытирает ладонью рот и смеётся: – Вампирша, бля…
И снова стискивает её безжалостной хваткой. Одна его рука жадно шарит по её груди под блузкой, вторая уже задирает вверх узкую юбку. Колготки трещат.
– От Парижа до Находки… м-мы на всех… порвём колготки… – бормочет она, пытаясь отпихнуть его ногами. – Пусти, скотина! Пус-ти!
Она снова слышит его рокочущий смех:
– Прикольная ты девка! Не трепыхайся, бесполезно же. Я куплю тебе новые колготки. Кучу колготок.
– И тысячу новых курток… – она уворачивается. – Иди ты знаешь куда?!
Он опять вздрагивает от смеха.
– Это ты сейчас пойдёшь… вот сюда… Ну же, детка, не дури...
Она вдруг действительно перестаёт сопротивляться и только тяжело дышит. Красивая, как никогда – с этими тёмными блестящими волосами, в распахнутой блузке, где белеет маленькая грудь.
– Ладно. Ладно... Подожди. Дай, я сама разденусь, пока ты мне всю одежду не испортил, придурок здоровый. Слышишь, ты!
Он нехотя отодвигается и встаёт, не спуская с неё своих серо-стальных прищуренных глаз. Взгляд, как у волка.
Она тоже подымается, встряхивает растрёпанными волосами и медленно расстёгивает молнию на юбке. И даже улыбается вдруг дрожащими губами:
– Стриптиз – только для тебя!
Узкая юбка сползает вниз, и Жуков впивается взглядом в её длинные ноги и крохотную полоску трусиков под разорванными колготками.
В следующее мгновение её нога устремляется ему в пах. Он чудом успевает развернуться, но всё равно сгибается пополам, отчаянно матерясь.
Когда он наконец выпрямляется, её уже нет рядом. В дальнем углу чердака что-то брякает. Люк, ведущий на крышу.
– Стой, дура бешеная, куда?! Сорвёшься!
Бормоча ругательства, он тоже вылетает на скользкую крышу, освещённую только светом уличных фонарей. И застывает.
Её фигура темнеет неподалёку – тонкие руки расставлены в стороны, балансирует, еле удерживая равновесие.
Дура, ну что за ёбаная дура!
– Сюда иди. Быстро! Слышишь?
– Это ты меня послушай, – голос её совершенно спокоен. – Ещё шаг – и я прыгну. Я не шучу.
– Очумела?!
– Я сама собой распоряжаюсь. Всегда. И сейчас распоряжусь. Так, как хочу я. А не ты.
Жуков неожиданно понимает – а ведь и правда прыгнет.
Он изрыгает трёхэтажное ругательство и, резко развернувшись, стремглав возвращается к чердачной двери. Хер знает, кто там её запер снаружи, но эта чумная была права, когда говорила, что выбить её нетрудно.
Пара яростных ударов ногой в замок, и тот вылетает вместе с куском выкрошившейся стены.
Тяжело дыша, Жуков вываливается на площадку перед чердаком и с минуту прислушивается.
Вахтёр, пень глухой, слава Богу, не идёт.
И эта ведьма – тоже.
Твою мать, она что, издевается?!
Он снова вылетает на крышу, грохоча башмаками.
И холодеет – её нигде нет.
Жуков лихорадочно обшаривает глазами всё вокруг и наконец замечает её скорчившуюся в комок фигурку.
– Иди сюда, дура, не трону! – орёт он во всё горло.
– Я боюсь, – голос её едва слышен.
– Не трону, говорю! Ну!
– Я… высоты боюсь…
Бля, да что же это за наказание такое…
У него уже нет даже ругательств. Осторожно ступая по скользкому шиферу, он подходит к ней и махом сгребает её, прижимает к себе.
Она совсем лёгкая и совершенно ледяная. Руки-ноги – как сосульки, зубы стучат.
Господи, ну что за бешеная дура!
– Зою Космодемьянскую из себя корчишь? – хрипит он, ставя её на пол чердака и накидывая на плечи свой пиджак.
– А ты даже знаешь, кто это? – интересуется она срывающимся, но язвительным голосом, нашаривая на полу свою юбку.
– – Да пошла ты…
Ему отчаянно хочется оказаться как можно дальше от проклятого чердака.
Найти бы того козла, кто их тут запер – и все зубы пересчитать.
Жуков подхватывает девчонку под мышку, и она, конечно, шипит:
– Пусти!
– Заткнись! – цедит он сквозь зубы, грохоча вниз по лестнице, по всем четырём этажам, мимо каморки вахтёра, едва замечая на ходу его разинутый рот. Завтра надо ему пятихатку сунуть, чтоб молчал, старый глухой пень. Тут хоть пол-института изнасилуй, он ни хера не услышит. Нахер такие вахтёры нужны!
Спустившись с крыльца, Жуков нашаривает в кармане мобильник, набирает номер:
– Алло, девушка! Такси к политену. Да, сейчас.
Пока он разговаривает по телефону, пока они ждут такси, она молчит, смотрит себе под ноги, плотно завернувшись в его пиджак.
Когда тачка наконец подъезжает, Жуков запихивает девчонку на заднее сиденье, суёт таксисту деньги и захлопывает дверцу, успев увидеть в полутьме салона её блестящие огромные глаза.
Никогда у него на душе не было так погано – даже в армейской учебке.
И курить хочется так, что уши пухнут. Сигареты, конечно же, остались в кармане пиджака.
Твою мать.
Он проходит несколько кварталов, даже не ёжась от пронизывающего апрельского ветра, пока ему не попадается круглосуточный ларёк, потом проходит ещё пару кварталов до дома. Сидит на балконе, пока не заканчиваются сигареты. И уже перед рассветом валится, не раздеваясь, на диван.
Какой же ты мудак, Жуков.

Он заставляет себя пойти в институт только к полудню. Какие сегодня там пары? А, насрать.
Глухой пень Степаныч принимает пятихатку с благодарностью. Ещё бы!
На парах её нет, на семинаре по её любимой журналистике – тоже. Дома небось валяется – с крупозным двусторонним.
А, бля…
В третий раз проходя мимо актового зала, он вдруг прислушивается.
– Чего это тут у вас? – хмуро спрашивает он у болтающегося неподалёку первокурсника.
– «Студенческую весну» репетируют. Ну, фестиваль весенний, – пожимает тот плечами.
Жуков толкает дверь.
Она стоит на сцене – в чёрном свитере под самое горло, – ещё бы, синяки остались небось, – и в чёрной же юбке до пят.
Монашка бешеная. Пелагея чёртова.
Какой-то пацан из-за кулис выносит ей гитару.
О, мы ещё и поём!
И какого чёрта он топчется здесь, дурак, не в силах уйти?!
А потом он совершенно прирастает к полу.
– Разложила девка тряпки на полу,
Раскидала карты-крести по углам,
Потеряла девка радость по весне,
Позабыла серьги-бусы по гостям…
По глазам колючей пылью белый свет,
По yшам фальшивой тpелью белый стих,
По полям дыpявой шалью белый снег,
По yтpам yсталой молью белый сон.
Развеpнyлась бабской пpавдою стена,
Разpевелась-pаскачалась тишина.
По чyжим пpостым словам, как по pyкам,
По подставленным ногам, по головам…

И по ушам, и по глазам, и по голове.
По тупой его недоделанной башке.

– Кто под форточкой сидит – отгоняй ,
Ночью холод разогнался с Оби.
Вспоминай почаще солнышко своё…
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…

Голос её отзвучал, первокурсники засвистели и заорали.
Что они понимают, сопляки…
Он словно очнувшись, отрывается наконец от стены и шагает прочь.
– Жуков! – Её голос так и бьёт в спину. – Подожди! Ты куда?
Куда-куда… В Караганда.
Она подлетает, как ни в чём не бывало, – янтарные глаза блестят, – и пихает ему в руки пакет.
– Твой пиджак, я почистила, держи.
Господи помилуй! Его аж передёргивает.
– Ты чего? – Она вскидывает глаза, всматриваясь в его лицо. – Ты прямо весь чёрный какой-то.
Ну сил же никаких нет!
Жуков хватает её за локоть, но тут же разжимает пальцы, будто обжегшись:
– Что ты такое вообще городишь? – сквозь зубы цедит он.
– А что? Кстати, ты насчёт презервативов не соврал…
Он садится на подоконник и закрывает глаза.
– Ты б их ещё посчитала!
– А я посчитала. – Беззаботный переливчатый смех. – Три пачки по три штуки. Ты о себе высокого мнения, я это и так знала…
То ли кулаком по подоконнику вмазать, то ли затылком об стену навернуться?
– Ну чего ты, чего? – Потемневшие глаза совсем близко. – Я тебя прощаю.
Выматериться? Тряхнуть её за плечи, чтоб язык прикусила? Снова впиться губами в этот припухший запёкшийся рот?
– Между прочим, я всегда получаю то, что хочу получить, – хрипло и медленно говорит Жуков. – Чтоб ты знала.
– Это ты меня вроде как напугать пытаешься? – щурит она янтарные глаза. – Так вот, я тоже всегда получаю то, что захочу. Чтоб ты знал.
Они долго смотрят друг на друга. Янтарь и сталь.
– Ты захочешь – меня, – говорит он наконец уверенно.
– Посмотрим, – отвечает она легко.

«А в потресканном стакане старый чай,
Не хватило для разлету старых дел.
Фотографии - там звездочки и сны.
Как же сделать, чтоб всем было хорошо?»


* * *

Вскоре Жуков узнаёт про неё всё. Ну, почти всё. Она снимает хату где-то на окраине, вдвоём с подружкой, чтоб подешевле. У неё сейчас нет парня. Точнее, парней – толпы, как и девчонок, дела которых она разруливает, с которыми вместе сидит в пиццериях и кофейнях, бродит по театрам и концертам. Но это – именно толпы. А не тот один, которого она выбрала.
Но, даже если б она и выбрала, Жуков не оставил бы сопляку ни единого шанса.
Он всегда знает, где она и что она.
Хотя и перевёлся на заочку – хватит дурака валять, надо зарабатывать.

Вот она летит по ступеням, – глаза сияют, распущенные волосы плещутся на ветру, – и Жуков, невольно вздохнув, подымается со скамейки:
– Привет.
– Привет, – тонкие брови вскинуты, на губах удивлённая улыбка.
– Пойдём куда-нибудь, посидим, – предлагает он небрежно, хотя напряжён и собран, как перед полосой препятствий. – Поболтаем немного. А?
Она задумчиво сжимает губы, вкус которых ему так хорошо знаком:
– Только недолго, ладно? У меня дел… – и весело машет ладонью, показывая, сколько их.
– У тебя всегда дел, – бурчит он, подхватывая её под локоть.
В ближайшей кофейне он заказывает ей пирожное и капучино, себе – чёрный кофе, и терпеливо ждёт, когда она ответит на очередной звонок. Она заканчивает разговор, положив свой крохотный мобильник рядом на стол, и Жуков невозмутимо прихлопывает его ладонью, отключая, чтоб заткнулся хоть ненадолго.
– Эй! – она негодующе выхватывает мобильник у него из рук и снова включает.
– Ты пришла поговорить со мной, – с нажимом отзывается Жуков, глядя на неё исподлобья, и она, наконец вздохнув, снова жмёт на кнопки и бросает телефон в сумочку:
– На беззвучку поставила, потом посмотрю, кто звонил.
Он спрашивает какую-то ерунду про институт, преподов и однокурсников, – как будто ему это интересно, – и только смотрит и смотрит, как она оживлённо рассказывает, то и дело заправляя за ухо блестящую прядь и бурно жестикулируя, как отпивает из чашки и слизывает следы от молочной пенки над верхней, чуть вздёрнутой губой...
– Ты не слушаешь, – вдруг говорит она удивлённо, без упрёка. – И ты так смотришь…
– Как? – усмехается он, прекрасно зная – как.
– Как волк из засады, – отвечает она спокойно.
– Боишься, Красная Шапочка? – Жуков снова усмехается, прихлебывая кофе.
– Нет, – она качает головой, и он точно знает – не врёт. Действительно не боится. – Просто…
– Неприятно?
– Нет. Непривычно.
Он хмыкает, довольный, и едва не давится кофе, услышав её вопрос:
– Ты в Чечне служил?
Брови её напряжённо сдвинуты, потемневшие глаза глядят испытующе.
– Нет. Почему ты решила?
Она пожимает плечом и не отвечает.
– В Дагестане, – неожиданно для самого себя говорит Жуков. – Хотел остаться по контракту, но…
– Но? – и смотрит всё так же внимательно.
– Надоело, – он залпом допивает кофе и знаком подзывает официантку, чтобы принесла ещё.
– Жуков…
– М?
– Ничего, что я тебя по фамилии зову?
– Мне нравится. Фамилия что надо, – он откидывается на спинку узкого диванчика, – рассчитанного, наверное, на тех дохляков, которые тут с нею обычно сидят, – вытряхивает из пачки сигарету, щёлкает зажигалкой и спохватывается. – Я закурю?
– Кури, – рассеянно соглашается, глядя на него всё так же задумчиво. – Ты зачем на заочное перевёлся?
– Фирму открыл, – небрежно бросает он. – Цветмет, ну и разно-всякое по мелочи.
Спустя двадцать минут Жуков ловит себя на том, что рассказывает ей про бизнес-план, бухгалтерию, пиар и другую лабуду, что слушает её советы, и что советует она дело. Он смотрит, как она что-то азартно рисует для него на страничке, вырванной из блокнота, – какой-то график, что ли, – смотрит на её изящную руку и тонкие пальцы.
– Что? – она вскидывает голову.
– Ничего. Ты такая… – он обрывает себя на полуслове, но под её вопрошающим взглядом нехотя продолжает: – Как бабочка. – И после паузы: – Железная бабочка.
Она ошеломлённо моргает, а потом улыбается, качая головой:
– Ну знаешь ли…
– Ты хрупкая, – зачем-то поясняет он. – Кажешься хрупкой. А на самом деле…
– На самом деле я броненосец. Практически «Потёмкин», – серьёзно подсказывает она и, не выдержав, прыскает. – Мне такого ещё не говорили!
– Конечно, – невозмутимо соглашается он.
– Жуков! – Она вдруг вскакивает и легко засовывает бумажку с рисунком ему в нагрудный карман. – Слушай, Жуков, мне сейчас край как надо на одни посиделки, я там обещала спеть. Пошли вместе?
Он вспоминает, что ему тоже край как надо в налоговую. И тут же забывает. И – кивает.

* * *
– Рости же, та роза, рости же, той мак.
Любив я дівчину, як панський козак.
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?

Последняя её песня на этом чёртовом квартирнике, и Жукова разрывает между желанием слушать её без конца и желанием побыстрее увести её отсюда. Все они тут, сосунки сраные, пялятся на неё, разинув рты. А голос её достаёт до самых печёнок, наизнанку выворачивает.

– Що то за бандура, що не уміє грать?
Що то за дівчина, що не вміє кохать?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?
Циганочко моя, морганочко моя,
циганочко смуглявая, чи любиш ти мене?

Да что же это за наваждение такое?
Вокруг опять восторженно хлопают и свистят, как идиоты, и чей-то голос над ухом орёт:
– Инга, станцуй! «Цыганочку»! Инга!
И все подхватили:
– Ин-га! Ин-га!
Уроды.
Солнечно улыбаясь, она кивает и выходит на середину комнаты, помахав рукой, – мол, расступитесь.
И летит по кругу, летит, поводя плечами, пристукивая каблуками – под гитарный перезвон и ритмичное прихлопывание. Тонкая, гибкая, длинноногая. Вся – музыка.
Птица. Даже не бабочка – птица.
И тут он скорее не слышит, а угадывает сзади шёпот – два поддатых голоса.
– Эти б ноги – да мне на плечи!
– Да-а, Лёха, я бы вдул…
И хохоток.
В глазах у него враз темнеет.
В следующее мгновение он сталкивает лбами обоих прыщавых уёбков – так, что раздаётся треск. А ещё через мгновение – разбивает в кровь поганые рожи.
Музыка обрывается.
– Чего ты, чего… – скулит один из сосунков, резво отползая на заднице прочь.
Второй тонко всхлипывает, из-под пальцев, которыми он судорожно зажимал лицо, текут красные сопли.
– Жуков!
Инга бросается к ним.
Жуков, Жуков…
Он видит её расширившиеся от гнева, как тогда на чердаке, глаза и молча шагает к дверям.

* * *
Конечно же, он опять сидит на скамейке в институтском скверике. Большой, угрюмый, упрямый. Сильные руки сцеплены в замок на колене.
Сила есть – ума не надо.
Нет, ума у него хоть отбавляй, это-то как раз и обидно.
Инга подавляет желание вернуться в библиотеку и, гордо вскинув голову, идёт через сквер.
Он поднимает стальной свой, волчий взгляд и медленно встаёт, когда она молча проходит мимо. Цедит вслед вполне предсказуемое:
– Эти… сами нарвались.
– Да, конечно, – кидает она через плечо, не оборачиваясь.
– Они же тебя оскорбили, – продолжает он тоже предсказуемо, догоняя её двумя шагами.
– А ты у нас прямо галантный кавалер, настоящий жентмун, – ядовито отзывается она, цитируя Скарлетт и злорадно дожидаясь, что на последнем незнакомом слове он зависнет.
Жуков невозмутимо пропускает мимо ушей все слова, знакомые и незнакомые:
– Козлов надо учить.
– А тебя? – Инга резко останавливается, так, что он почти натыкается на неё, но успевает отпрянуть – да уж, реакции у него молниеносные. – Тебя кто-нибудь так учил?
Он молчит, но от его усмешки её пробивает холодная дрожь.
Она запальчиво продолжает, обхватив себя за локти:
– Тебе же нравится это – так людей… учить?
Он начинает злиться – ходят желваки на скулах, стальные глаза темнеют, но голос всё так же лениво-насмешлив:
– Козлов вонючих, а не людей. С ними по-другому нельзя. И я умею это делать. А всё, что ты умеешь делать – то нравится делать, детка.
Детка!
Она сжимает кулаки:
– Ты Свидригайлов, вот ты кто, понял?
Конечно же, не понял, и на этот раз ей удаётся стереть с его лица эту наглую ухмылочку:
– Это что ещё за хрен?
– Достоевского почитай! – советует она ехидно, вновь отворачиваясь и направляясь к автобусной остановке.
Жуков уже не догоняет её, а только бросает вслед:
– Ага, щас! Читать вот только научусь.
Последнее слово всегда должно оставаться за ним.

* * *
Достоевского почитай, бля!
Чистоплюйка чёртова.
Всё, к ебеням. Хватит.
Бегает за девчонкой как восьмиклассник. Портфельчик ей ещё поднеси, дурак!
Неделю он не ходит к институту и разруливает свои дела, которых под сраку накопилось. И общак оборзел, требуя долю. И налоговая подступает к горлу. И разномастные чиновники хотят свой кусок урвать, мать их за ногу…
Всю следующую неделю он разбирается с делами.
И ещё одну.
И ещё.
А ещё через неделю его убивают.

* * *
Жуков лежит навзничь в собственном подъезде, и его рот полон собственной крови. Эта же кровь тёплой лужицей собирается у него под боком, и её всё больше.
Надо же, подловили, суки.
Объяснили, что почём.
Он силится крикнуть, но с непослушных губ срывается только хрип.
Два ножевых, одно по касательной по рёбрам, зато второе – точно в лёгкое.
Кое-как дотянувшись до кармана, Жуков неуклюже вытаскивает мобильник, стараясь не выронить. Слишком торопливо шмонали, сявки, не нашли.
Он нажимает номер на быстром наборе и устало закрывает глаза.
– Алло! – в её голосе, как всегда, улыбка. Будто бы неизвестно чей звонок не поднимает её в три ночи. – Алло! Я слушаю.
«Это я тебя слушаю», – хочет сказать он, но снова лишь невнятно хрипит.
– Я слушаю! – нетерпеливо повторяет она. – Кто это?
Кое-как ему удаётся выдохнуть её имя. Кровь пузырится на губах. Солёная.
– Жуков, это ты, что ли? Ты что, пьян? Ты где?
– У себя… в подъезде, – он сплёвывает кровь. Нарастающий звон в ушах заглушает её голос. – Меня тут… убивали.
Пальцы разжимаются, телефон брякается на пол.
Всё.
Темнота.

Белый потолок, яркий свет, громкие голоса. Воняет лекарствами, и во рту будто кошки насрали.
Значит, больница.
Значит, ещё живой.
Жуков еле-еле разлепляет тяжёлые веки. В глазах колко.
Он пытается проморгаться и обнаруживает, что в сгибе локтя торчит игла, а сбоку от койки – капельница.
Сзади у изголовья маячит что-то белое.
– Пить… – хрипит Жуков, и чьи-то пальцы, осторожно касаясь его спёкшихся губ, суют ему в рот трубочку. В пересохшее горло льётся вода.
Наконец-то!
– Не торопись.
Её голос дрожит.
Твою же ж мать…
– Ты охренела? – интересуется он, стараясь не морщиться от разом ударившей режущей боли в груди. – Ты чего здесь… делаешь?
–Да так, знаешь, потусить пришла! – Голос её дрожит всё сильней. – Узнала твой адрес у Андрея с Диманом, вызвала ментов и скорую в твой чёртов подъезд, ты его весь кровью залил, кстати! И приехала сюда! У тебя же родственников нет! А тебе операцию сделали!
– А я тебя не просил, – откликается он со всей невозмутимостью, на какую способен.
– Зачем ты мне позвонил тогда?! – шипит она, блестя мокрыми глазами.
– Голос хотел услышать, – честно отвечает он.
– Услышал? Доволен?!
– Ещё как, – бормочет он, облизывая губы, опять пересохшие. – Ты ж теперь будешь меня навещать. Ухаживать за мной. Ты же добрая. Прямо как ангел…
– Я тебе не какангел, Жуков! – Она подлетает к дверям, на ходу сдирая с себя белый халат и чуть не сбивая с ног пожилую медсестру в очках. – Где вы ходите? У него капельница кончается!
– А вы что тут вообще делаете? – ощетинивается та в ответ, поправляя очки. – Это интенсивная терапия! Кто вас сюда пустил? Вы его родственница?
– Да! – отвечает Жуков.
– Нет! – одновременно с ним выпаливает Инга и хлопает дверью.
Смеяться чёрт знает как больно, но он не может удержаться и утыкается головой в подушку.

Инга перезванивает на следующее утро, и Жуков улыбается, выпрастывая мобильник из простыни.
– Ты как? – ворчливо осведомляется она.
– Через неделю слиняю из этой богадельни, – весело рапортует он.
– С ума спятил, что ли! – кричит она возмущённо, и он хмыкает, прижимая локтем забинтованный бок. – И ничего смешного!
– Да я не смеюсь… – Он прикусывает губу.
– Тебе принести что-нибудь?
– Сигарет и Достоевского.
– Жуков…
– М?
– Я тебя убью, – она бросает трубку.
Да, те козлы, которые его подкололи, конечно, заплатят отступные, но много он требовать не будет. За такое вот удовольствие он сам готов платить.

* * *

Его выписывают на двенадцатый день, а ещё через три дня он снова курит в институтском сквере. Новый вишнёвый «форд» припаркован у обочины.
– Покатаемся, детка? – завидев Ингу, Жуков распахивает дверцу и подмигивает.
– Ты… – запальчиво начинает она, но не выдерживает и смеётся. – Ох, Жуков, ну что же ты такой…
– Особенный? Я знаю, – он захлопывает дверцу и резко берёт с места.
Инга пристёгивается и с любопытством оглядывает салон, опускает стекло, тычет пальцем в забавную собачку на приборной панели и ойкает, когда та начинает кивать головой.
– Когда ты купил машину?
– Вчера, – он включает аудиосистему, и из динамиков раздаётся голос Расторгуева: «Атас! Веселей, рабочий класс, танцуйте, мальчики, любите девочек…». То, что доктор прописал. – Я в порядке, – говорит он, упреждая следующий вопрос. – И даже Достоевского твоего прочитал.
– Когда успел?
– Содержание пересказать? – усмехается он краем губ. – Мясник он, твой Фёдор Михайлович, такой же, как я… Человека ещё похлеще разделывает.
– Ну что ты несёшь, Жуков!
– Да ничего, – пожимает он плечами. – И безо всякой жалости разделывает, между прочим. Видала, что он со своим Мышкиным сделал? С Настасьей этой, с Рогожиным? Он вообще людей не любит. И боится, вот что я тебе скажу. Фигня это всё, что он там гуманист и всё такое.
Инга молчит, только моргает. Потом качает головой:
– Глубина твоего литературоведческого анализа просто потрясает. Не знаю, что и сказать.
– А чего болтать без толку? – Он лезет в карман куртки. – У него там все тоже – болтают, болтают… Интеллигенция гнилая. Убил – и убил, чего болтать? На, держи.
– Что это? Для чего?
– У тебя вроде детский дом есть какой-то подшефный. Вот и купи, чего им там надо. Я давно хотел тебе отдать, но ты ж психанула тогда.
– И сейчас психану! Чёрт, Жуков, ну что ж ты такой, Господи! Что ты мне эту пачку баксов пихаешь, как… как какой-то шлюхе у шеста в ночном клубе!
– Шлюхе у шеста я столько не пихаю, – он тоже начинает заводиться, притормаживает у обочины. – И не тебе, а детишкам. На молочишко. Как подлинный гуманист. А не Свидригайлов какой-нибудь. Чего ты злишься-то?
– Я не злюсь! – Она беспомощно всплёскивает руками, но потемневшие было глаза снова проясняются. – Ладно. Ладно, если ты так хочешь. Только я твоих денег не возьму. Мы сейчас поедем по магазинам и выберем всё, что надо, а потом отвезём в приют. У тебя есть время?
Да хоть до второго пришествия.

* * *
К концу их вояжа багажник «форда» едва захлопывается: мячи волейбольные и футбольные, настольные игры, канцелярия и детские книжки в больших коробках. В салоне – плоский телевизор, дивидюк, куча дисков с мультиками и куча игрушек.
Садясь за руль, Жуков раздражённо отпихивает локтем огромного лохматого медведя, и аж подскакивает, когда тот сиплым басом заводит: «От улыбки хмурый день светлей…»
– Что за нах..?
– А ты хочешь, чтоб он пел «Батяня-комбат»? – прерывающимся голосом спрашивает Инга, и, не выдержав, прыскает.
– Я хочу, чтобы он заткнулся, – бурчит Жуков, упорно проталкивая дурацкого медведя подальше в салон. – А, чёр-рт!
Теперь начинает петь голубая плюшевая лошадь.
«Every night in my dreams I see you, I feel you…»
Сраный «Титаник»!
– Ты уверена, что детям нужны такие игрушки? – хмуро спрашивает он, но Инга только машет на него руками, захлёбываясь смехом.
– Ой, Жу-уков, я сейчас умру-у… не могу-у…
И вдруг замолкает, встретив его пристальный взгляд:
– Что?
– Ничего.

В приют они приезжают как раз после ужина. К машине враз сбегается толпа детворы – от прыщавых подростков до едва ковыляющих годовичков. Какой-то пятилетка хватает начавшего радостно петь медведя-дауна и прижимает его к себе мёртвой хваткой. Мячи весело раскатываются по асфальту. Писк, гам, суматоха…
– Ребята, ребята! – пытается навести порядок директриса, сухопарая мадам лет сорока в строгом костюме, с причёской-пучком. И почему все училки так похожи друг на друга? – Екатерина Петровна, уведите свою группу в актовый зал!
Группа сразу же начинает реветь на разные голоса, и Жуков беспомощно оглядывается.
Инга подхватывает на руки хнычущую малышку с двумя смешными косичками и суёт ей в руки Барби из коробки:
– Мы тоже пойдём в актовый зал! Мы сейчас подключим там телевизор и будем смотреть мультики!
Наконец всё устаканивается. Жуков заканчивает отладку привезённых девайсов и отряхивает джинсы, на которых почему-то оказывается манная каша – откуда она, спрашивается, в актовом-то зале? Дети толпой усаживаются перед телевизором: кто на стульчики, кто на диван, кто прямо на пол, – и сияющая Екатерина Петровна загружает им диск с «Тачками». Инга рисует что-то в альбом девчушке с косичками, которая сидит у неё на коленях.
Жуков отзывает директрису в сторону и говорит очень тихо:
– Уважаемая…
– Нонна Михайловна, – поспешно подсказывает та.
– Я хочу, уважаемая Нонна Михайловна, чтобы, когда мы приедем сюда в следующий раз, всё, что мы привезли сегодня детям, было у них, – раздельно и чётко произносит Жуков.
– То есть? – недоумённо хлопает глазами Нонна Михайловна.
Жуков ничего не объясняет. Если не дура – поймёт. Если дура… что ж, это будет её печаль.
В машине Инга падает на сиденье и сбрасывает туфли:
– Уф, устала… Я всегда здесь очень сильно устаю. Потому что жалко их ужасно. Ты как, Жуков? Ты же только что из больницы вышел, а я тебя замотала…
– Всё нормально, – обрывает он её. – И это моя идея была, если что.
– Да. Ты… ты такой…
– Сякой, – бормочет Жуков, прибавляя газу.
– Да, – она тихо улыбается. – Сякой. А о чём ты с Нонной Михайловной перед уходом разговаривал?
Он пожимает плечами и нехотя цедит:
– Предупредил её, чтоб барахло не разворовывали.
– Что-о?!
– А что такого?
– Ты… Да ты… – она лихорадочно нашаривает ногами туфли. – Останови машину! Сейчас же! Слышишь?
Он резко тормозит, так что её бросает вперёд, на лобовое стекло, и он едва успевает её подхватить. Инга отталкивает его руку, сверкая глазами и тяжело дыша:
– Ты её оскорбил, а она там всю жизнь работает, по семьям по этим наркоманским, по притонам детей собирает… Она там днюет и ночует! За такую зарплату…
– Да знаю я, знаю, какая у них зарплата, – досадливо морщится Жуков. – Потому и предупредил, чтоб не разворовывали. Ну чего ты опять психуешь? Ну хочешь, я им буду к зарплате доплачивать… в следующем квартале, с прибыли?
– Иногда, Жуков, я тебя ненавижу, – вдруг спокойно говорит она.
Он откидывается на сиденье. Начинает накрапывать дождь, «дворники» деловито снуют туда-сюда по мокрому стеклу.
– А иногда?
– Что «иногда»?
– Иногда ненавидишь, а иногда что?
Она на миг прикрывает глаза и не отвечает.
– Скажешь этой своей Нонне, что я тупой придурок, – советует Жуков, вытряхивая из пачки сигарету. – Что я ничего не смыслю в высоких материях и сюси-пуси разводить не умею. Зато у меня много денег. И будет ещё больше. Вот увидишь, она меня сразу простит.
– Отвези меня домой побыстрее, а? – тихо говорит Инга и снова закрывает глаза. – Извини, я больше не хочу ничего обсуждать. У меня голова очень болит. Я живу на Ильича, восемнадцать…
– Я знаю, где ты живёшь, – бросает он угрюмо.

* * *
Еще через неделю Жуков, опять как дурак, мрачно стоит в восторженной потной толпе сосунков на очередном бардовском фесте в родной альме-матери, мать её.
Битый час у него вянут уши от всякой сопливой мутотени. «Изгиб гитары жёлтой ты обнимаешь нежно…»
А может, не гитары, а может, не изгиб.
Инга наконец появляется на сцене, и всю его злость снимает, как рукой.
Той рукой, которой она сжимает гриф пресловутой гитары.
И когда она наконец проводит пальцами по струнам и, подняв голову, вглядывается в зал, сердце у него ухает вниз.
Видит, точно видит, ведьма.
Чуть хрипловатый голос ударяет его под дых.
– Когда Достоевский был раненый
И убитый ножом на посту,
Солдаты его отнесли в лазарет,
Чтоб спасти там его красоту.
Там хирург самогон пил из горлышка
И все резал пилой и ножом
При свете коптилки семнадцать часов,
А потом лишь упал, поражен…

Жуков вспоминает, что надо дышать, только на гитарном проигрыше, и какой-то частью мозга удивляется, как это он сам не упал, поражён.

– А на следующий день под заутреню
Из центра приходит приказ
Вы немедля присвойте Героя звезду
Тому гаду, что гения спас…

Вот ведьма, ну что за ведьма…

– Так пускай все враги надрываются,
Ведь назавтра мы снова в строю,
А вы, те, кто не верует в силу культуры –
Послушайте песню мою!

Она улыбается в ответ на аплодисменты и свист, и лукаво показывает рукой на жюри, которое, наверно, запретило каждому участнику исполнять больше одной песни. Жуков видит всё это краем глаза, сосредоточенно протискиваясь за кулисы.
Стоящий там на стрёме плечистый пацан в чёрной майке открывает было рот, но, взглянув Жукову в глаза, быстро его закрывает. Жуков снисходительно хлопает его по плечу и протягивает руку вынырнувшей со сцены Инге:
– Привет.
– Привет, – чуть задыхающимся голосом отвечает она. – Что, слушал?
– Ага. Достоевский, значит.
– Ага, – передразнивает она. – И как?
– Ты ведьма, – говорит он серьёзно, и она улыбается, довольнёхонькая. – Поехали, покатаемся?
– То есть поругаемся?
– Покатаемся, – повторяет Жуков с нажимом.
– А фестиваль? А жюри?
– Да в жопу это жюри, все и так знают, что ты первая, – машет он рукой.
Инга покусывает нижнюю губу и вдруг решительно вручает гитару пацану на стрёме:
– Олежек, пусть у тебя пока побудет, я потом заберу.
Тот поспешно кивает, прижимая гитару к груди, как драгоценность.

Они сбегают по ступенькам, протолкавшись через курящих у входа студентов. Те с любопытством провожают их глазами, но никак не комментируют их уход.
Попробовали бы.
– Сейчас будет гроза, – озабоченно говорит Инга, поглядев в темнеющее небо.
– Да и пускай, – пожимает плечами Жуков. – Садись уже.
– Куда поедем?
– Да куда хочешь.
– Давай к реке?
На набережной ни души. Хотя нет, маячат отдельные упёртые рыболовы. В небе погромыхивает всё явственнее.
Инга сбрасывает босоножки и, держа их в руке, осторожно заходит в реку.
– И чего ты там забыла? – ворчит Жуков.
– Люблю воду, – отвечает она серьёзно. – Вода смывает всё. Она всегда меняется. Всегда движется.
«Как ты», – хочет сказать он.
Она заходит ещё дальше, подобрав подол, весело оглядывается. Глаза блестят, тёмные волосы волной рассыпаны по плечам.
Почему так щемит в груди?
Видать, всё-таки не долечился.
– Иди уже сюда! – сердится он. – Хватит!
Она послушно возвращается, обувается, держась за его плечо.
И тут небо раскалывает первая молния. И от удара грома через полминуты содрогается всё вокруг.
Инга ойкает и смеётся.
Они мчатся к «форду» и успевают нырнуть внутрь, прежде чем обрушивается ливень.
Жуков ведёт машину в центр. Ливень оголтело лупит по крыше, дождевая вода бурлит в стоках, а в лужах отражается свет от реклам.
Хотя какие там лужи? Море разливанное.
– Ты был на море? – спрашивает она вдруг, и он вздрагивает.
– Нет.
– И я никогда, – вздыхает она.
– Поехали? – брякает он.
Она смеётся, качая головой:
– Что, прямо сейчас?
– Нет, сейчас – в клуб.
– На девочек у шеста смотреть, что ли? – снова хохочет она. – Нет, останови лучше вот здесь!
Жуков паркует «форд» на стоянке у какого-то магазина и не успевает оглянуться, как она выскакивает из машины.
– С ума сошла?
– Жуков, ну чего ты, как старый дед, всё ворчишь и ворчишь! Тебе сколько лет? Двадцать пять? Ты когда в последний раз под дождём гулял?
Она дёргает его за рукав и опять хохочет – мокрая насквозь, в сумраке блестят только глаза и зубы.
Ведьма.
Плюнув на всё, он хватает её за руку, и они бегут вниз по улице, по щиколотку в воде, смеясь неизвестно чему.
– Ты сумасшедшая, – кричит Жуков на бегу. – Просто ненормальная!
– А то! – запыхавшись, гордо отвечает Инга, и они вновь заливаются смехом.
Ливень заканчивается внезапно, будто кто-то наверху закрутил кран.
– Ну-у… бы-ыстро как… – разочарованно тянет она и улыбается, выкручивая мокрые волосы, как бельё после стирки.
Жуков встряхивает головой, проводит рукой по лицу и озирается, будто очнувшись.
– Вот чёрт, да это же мой дом! – Он вдруг запинается. Сердце поворачивается в груди, глухо стукнув. – Зайдём? Обсохнем…
Инга запрокидывает голову и мучительно долго смотрит ему в глаза.
Промытый дождём янтарь.
– Пойдём, – наконец говорит она почти шёпотом и шагает вперёд, не оборачиваясь. Откуда она знает… да, чёрт, она ведь уже была здесь, когда…
Тогда.
Обрывки мыслей со свистом проносятся в его совершенно опустевшей голове.
Дверь подъезда гулко хлопает, и Инга поспешно пробегает верёд, стараясь не смотреть по сторонам.
Жуков молча её обгоняет.
Возле квартиры он долго ищет в кармане ключи. Руки дрожат. Да что за…
Она стоит рядом, очень тихая.
Кое-как отперев дверь, Жуков пропускает Ингу вперёд и включает свет в коридоре. Они снова смотрят друг на друга. Он хочет пошутить насчёт мокрых куриц, но слова застревают в горле.
Белая кружевная блузка и длинная юбка облепили её, чётко обрисовывая – всю. Огромные глаза лихорадочно блестят.
Кашлянув, она хрипловато говорит:
– Дай мне полотенце и какую-нибудь свою рубашку, что ли.
Он машинально кивает и, торопливо сбросив хлюпающие ботинки, проходит в комнату. Даже не смотря на неё больше, он всё равно видит – упруго торчащую грудь, длинные ноги под просвечивающей насквозь юбкой. И глаза – непонятные, спрашивающие.
О чём?
Запретив себе думать, он возвращается в коридор, не глядя, протягивает ей махровое полотенце и клетчатую рубаху, поношенную, но чистую.
Щёлкает дверь ванной, шумит вода, а он так и стоит столбом, решая, что делать, пока дверь не хлопает опять.
Его рубаха доходит ей почти до колен, влажные пряди волос спадают на лицо.
– Теперь ты, – говорит она, не подымая глаз, и расчесывает волосы пальцами
Жуков поспешно выхватывает из шкафа ещё одно полотенце и какую-то одежду. Включает душ – горячий, почти кипяток. Кое-как вытирается. Пытаясь застегнуть молнию на джинсах, он обнаруживает, что руки дрожат ещё сильнее.
Она ведь с ним даже не целовалась. Ну, не считая… не считая…
Тогда, на чердаке…
Он скрипит зубами.
Очухайся, парень, это же просто баба, их у тебя десятки были!
Её – не было.
А вдруг… вдруг она ушла?!
Жуков вываливается в коридор, чуть не снеся плечом дверной косяк.
Инга стоит в комнате у окна, глядя на тёмную улицу, зябко обхватив себя за плечи.
– Замёрзла? – ляпает он.
Она молча качает головой и поворачивается к нему, подняв лицо – совсем бледное.
– Если ты не хочешь… – говорит он шёпотом, – если не хочешь… ничего не будет.
Она опять качает головой и отвечает так же шёпотом:
– Я бы тогда не пришла.
И осторожно кладёт ладонь ему на грудь, под распахнутую рубашку, где гулко бьётся сердце. Прижимается лбом к его плечу. Другая ладонь касается его спины под рубахой. Пальцы пробегают по свежему шраму, и она, замерев, судорожно вздыхает.
Жуков подхватывает её на руки.
Наверное, впервые в жизни он не стремится получить своё, а отчаянно хочет, чтобы получила она. И она изгибается под его руками, под его губами, скользящими по её медовой коже, пахнущей дождём, изгибается, хватая ртом воздух и жалобно всхлипывая.
– Что ты делаешь, Жуков… я сейчас умру… я больше не могу… – шепчет она бессвязно, и оба на миг застывают.
«Every night in my dreams I see you, I feel you…»
Только теперь им не смешно.
Инга неумело сжимает его поднятыми коленями, протягивает руку ему навстречу, и глаза её вдруг округляются.
– А ты во мне поместишься? – спрашивает она с испуганным удивлением, и он стискивает зубы, боясь, что сейчас кончит, как пятнадцатилетний пацан, только от одного прикосновения её прохладных пальцев, от задыхающегося шёпота и от этих наивных слов.
– Если ты боишься, – сипло отзывается он, – я не трону.
– Ты что?! – прерывисто выдыхает она, крепко обхватывая его за шею. – С ума сошёл? Я тебе покажу – не трону! Я…
Он закрывает губами её рот, и, зажмурившись до красных кругов перед глазами, очень медленно погружается в неё, так медленно, что ему кажется – он сейчас умрёт.
Огонь и шёлк.
Он наконец замирает, затаив дыхание, замирает, чтобы она привыкла.
Инга вздрагивает, уткнувшись горячим лбом ему в плечо. Потом её ладонь неуверенно ложится ему на спину. И он наконец даёт волю себе и ей, и она снова мечется, бьётся у него в руках, как пойманная птица, пока не выдыхает изумлённо:
– Господи… Жуков…
Он вдруг с ликованием и щемящей нежностью понимает, что эта волна накрывает её впервые… и ещё понимает, что теперь-то он точно умрёт.
После такого не выжить.
И с ним это тоже впервые.
– Сейчас… – хрипит он то ли ей, то ли себе.
Она ещё сильнее подаётся ему навстречу, выгнувшись дугой, вцепившись в его плечи, и содрогается, отчаянно застонав. Он в последний раз погружается в неё, мгновенно ослепнув и оглохнув от грянувшего наконец взрыва.
Потрясенный, ошеломлённый, он, не разжимая рук, переворачивается на бок и долго лежит так, зарывшись лицом в её рассыпавшиеся по подушке мягкие волосы. Наконец окликает:
– Инга…
Но она уже спит, обессилев, – веки плотно сомкнуты, длинные ресницы – тенью на щеках. И он тоже отключается сразу, едва успев это понять.

В окно бесстыдно лезет утреннее солнце – шторы, конечно же, вчера остались незадёрнутыми.
Ещё бы.
Он пристально глядит в её безмятежное, беззащитное лицо.
Она, не открывая глаз, едва шевелит искусанными губами:
– Жуков… Что это было?
Он тихо смеётся, с наслаждением водя ладонью по её гладкой узкой спине.
– Не смейся надо мной… просто раньше я никогда… я… В общем, у меня очень мало опыта.
– Ага… – довольно откликается он, – я понял.
Теперь он ведёт пальцами по её шее, медленно спускаясь к груди.
– Ужас, до чего ты понятливый, Жуков, – Инга приподнимается, внимательно глядя ему в лицо.
– Я вот только не понял, почему так. Вокруг тебя всегда столько мужиков, и ты… – он запинается, – ну ты ко всем с таким… ну…
– С таким энтузиазмом! – прыскает она. – Как женщина лёгкого… лёгонького поведения, да?
– Ну… я этого не говорил.
– Я… просто людей люблю, Жуков, – объясняет она серьёзно, перехватывая его руку. – И они мне интересны. И я… ну да, знаю, чего от меня ждут. Кокетства, в том числе, и лёгкости. Это же только игра, это… просто весело, Жуков!
– Ага, – соглашается он, стряхнув её пальцы и приближаясь к заветной цели под простынёй. – Я понял. Это весело, и это хорошо. Только больше никакой такой… лёгонькой промышленности не будет.
Янтарные глаза сужаются:
– Да ты наивный чукотский мальчик, Жуков!
– Ага… – повторяет он лениво, попав наконец туда, куда стремился. – Я такой. И будет так, как я сказал.
– Ну это мы ещё посмотрим … ох! – Она вздрагивает и выгибается. – Жу-уков…
На этот раз их накрывает взрывом одновременно, и они долго лежат прямо на полу, в полосах солнечного света, не понимая, как вообще тут очутились.
– Жу-уков… – наконец жалобно тянет Инга. – Ты что наделал? Я, наверное, сегодня вообще ходить не смогу …
– Я тебя носить буду, – обещает он, блаженно ухмыляясь. – Туда носить, сюда носить…
– Тогда отнеси меня в ванную…
Из ванной они вываливаются через полчаса, хохоча и в одних полотенцах. И прямиком летят на кухню, осознав, что умирают с голоду.
Инга примащивается на табуретке и выуживает из банки помидор. Потом жадно кусает горбушку хлеба.
Жуков, забыв о голоде, никак не может оторвать от неё взгляда.
– Что? – она подымает блестящие глаза. Волосы взлохмачены, губы распухли, на плечах и на шее – красные отметины.
Его метки.
– Инга… Выходи за меня.
Простые слова падают, как камни, и повисает тишина.
Мёртвая.
– Зачем? – наконец спрашивает она одними губами.
– Затем… что я хочу тебя… всю, навсегда, – с трудом выговаривает он, проклиная своё косноязычие. Почему другим так легко и просто удаётся заболтать всё, что они чувствуют?
– Хочешь? – Она аккуратно кладёт горбушку на стол и смотрит ему в глаза с непонятной горькой улыбкой. – А хочешь, я тебе расскажу, что будет дальше, если мы сделаем такую глупость?
«Нет!» – хочет выпалить он, но только беспомощно сжимает кулаки.
– Ты будешь решать всё сам, единолично. Ты будешь запрещать мне одно или разрешать другое, как несмышлёнышу. Ты не спустишь с меня глаз. Ты будешь просматривать мою почту, читать мои смски. Ты будешь ревновать меня к каждому столбу, по поводу и без. Ты будешь решать, что мне надеть, куда пойти, какие песни петь. Ты откажешь от дома моим друзьям, а мне будут неинтересны твои.
Каждое её слово бьёт так, что он задыхается. Ни в одной уличной драке его не били так больно.
– А я, – продолжает она безжалостно, откинув волосы с побледневшего лица, – я буду беситься от того, что ты используешь людей, как пешки, в своих комбинациях. Что ты с лёгкостью перешагиваешь через самых близких, не заботясь о том, что они думают и чувствуют. От того, что мои просьбы будут выполняться с точностью до наоборот, потому что ты же лучше знаешь, что мне надо, ты, волк-альфа!
Жуков упрямо мотает низко опущенной головой, как провинившийся школьник.
Крыть нечем.
Разве что матом.
– Но… – шепчет она вдруг, когда повисшее молчание становится невыносимым.
Но?
Он резко вскидывает голову.
Инга беспомощно разводит руками и продолжает шёпотом:
– Но я люблю тебя.
Что?!
– Я люблю тебя, и пускай даже всё так и случится, это всё равно того стоит, и я… и мы… Жуков!
Опустившись на пол, он прячет лицо в её коленях. Её пальцы запутываются в его волосах, отчаянно гладят по вздрагивающим плечам.
– Жуков, Жуков, – бормочет она, всхлипывая, – я так хочу, чтобы всё было хорошо, я так хочу, Жуков!
«Я тоже», – пытается сказать он, но боится, что голос сорвётся.
Наконец он поднимает голову и выдыхает:
– Паспорт… у тебя с собой?
– Н-наверно, – запинаясь, отвечает она и вытирает ладонью щёки, – был в сумочке вчера, а что?
– Девять часов, ЗАГС открылся. Пошли!
Инга смотрит на него, открыв рот, а потом хохочет:
– Началось!
– Ты сказала, что это всё равно того стоит, – выпаливает он, таща её в комнату. – Где мои джинсы? А, вот. Ты сказала, что ты меня любишь!
– А ты сказал, что ты меня хочешь! – поддразнивает Инга, просовывая голову в ворот блузки.
– Ну вот такое вот я бесчувственное бревно. – Он не отпускает её руки, будто боясь, что она сбежит. – Всё равно там ещё целый месяц дают на размышление. Так что я на тебя не давлю. Ты вполне можешь передумать. Только ты не передумаешь. Я тебе не дам.
Она опять смеётся, смахивая слёзы с ресниц.
– Если ты хочешь шикарную свадьбу, чтоб платье со шлейфом, толпа гостей и кукла на капоте… – спохватывается он.
– Нет, – перебивает Инга вдруг. – Я хочу лошадь на капоте!
Он непонимающе моргает.
– Ну, ту лошадь! – И она тихонечко запевает: – Every night in my dreams I see you, I feel you…
Господи помилуй…
Он снов опускается на пол у её ног.
– Жуков… – Инга тоже садится на пол и крепко обнимает его за шею. – И, между прочим, у меня будет твоя фамилия!

У некоторых сердце поёт, у некоторых – болит.
Он нажимает на «save», она нажимает «delete».
И нет смысла спрашивать, кто, нет смысла спрашивать, как,
Ведь некоторые женятся, а некоторые – так.
Спасибо Богу за хлеб, который отпущен нам днесь,
Но в мире есть что-то еще, я клянусь, она где-то здесь,
И солнце остановится в небе, когда она даст ему знак,
И некоторые женятся, а некоторые – так.

Песни: Янка Дягилева, трио «Маренич», Борис Гребенщиков

@темы: соционика чтоб её, гет, фики, Жуков/Гексли, Русреал

Название: Бальзак, Гюго и Бонапарт
Автор:  sillvercat
Жанр: Романс
Рейтинг: R
Категория: гет
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Стаc/Елизавета, кот Бонапарт
Краткое содержание: Лиза и Стас работают в одной конторе и не выносят друг друга. Впрочем, Стас, как любой Бальзак, отнюдь не является любимцем коллектива. В отличие от Лизы. Всё для них начало изменяться, когда наступил день рождения Стаса, и Лиза подарила ему самодельного кота...
От автора: По соционике: Бальзак (Стаc)/Гюго (Елизавета), Наполеон (Бонапарт)
И... Бальзаки, я вас люблю!
Примечание Мой собственный заказ в 10-м туре на соционик-фик. Сцыла: www.diary.ru/~socionicfics/p169163834.htm
Предупреждение: ненормативная лексика



* * *
Зубная боль. Острый приступ зубной боли – вот что он чувствовал, когда слышал её голос.
Она вообще была озвучена слишком щедро – хохотала, насвистывала, напевала, когда цокала каблуками по коридору (будто мало было этого лошадиного цоканья, надо его непременно сопровождать каким-нибудь «труляля»). А эти мелодии у неё в телефоне! На каждого абонента, конечно же, своя, и абоненты эти трезвонили беспрерывно. «Чита-дрита»! «Цыганочка»! «Мальчик хочет в Тамбов»! А потом она ещё начинала их напевать!
Возле её стола постоянно толпился народ, и раздавался хохот, как в русалочьем пруду. Картинки она какие-то притаскивала, фотографии, идиотские Интернет-тесты. Маразм!
Даже шеф, серьёзный вроде мужик, и тот её не гонял за то, что отвлекает нормальных людей от работы всякой ерундой. Лизавета Андреевна, видите ли, сплачивает коллектив!
Последняя по счёту её ерунда оказалась прямо чумой какой-то. Соционическое типирование, видите ли. Очередная псевдонаука для офисных хомячков, которым делать нечего. Все только и орали весь день, как подстреленные: «Я Есенин! А я Достоевский! А я Гамлет! А у меня на базовой чёрная логика!.. Где мой дуал?.. Ролевая!.. Болевая!..» Дурдом.
Конечно, и до него тоже докопались. «Стас, ты кто, ты кто?» Дед Пихто!
– Да оставьте вы его, я и так знаю, что он Бальзак! – безапелляционно заявила она. – Мой конфликтёр! Вы что, не видите, как я его раздражаю?
Сущая правда.
Дома он всё-таки нашёл в Сети эти дурацкие тесты и прошёл их.
Всё верно. Бальзак, он же Критик. «Склонен к пессимистическим философствованиям. Экстратимная логика делает этот тип творцом логико-аналитических теорий и позволяет логически просчитать возможные варианты неприятностей. Удерживает на земле. Ролевая функция – интратимная сенсорика – побуждает гипертрофированно заботиться о своем здоровье и комфорте. Болевая функция – экстратимная этика – делает этот тип очень ранимым ко всякого рода критике, нетерпимым к бурному проявлению положительных эмоций». Ну, пожалуй, в этом бреде даже что-то есть. «В экстремальной ситуации или когда чувствует скрываемую недоброжелательность, способен открыто проявить свое раздражение, вспылить, потребовать в резкой форме. Ироничен. Может блеснуть метким и колким замечанием». Может, может.
Будет, будет. Шашлык из тебя будет…
Дуал, идеальный партнёр Бальзака – Наполеон. «Гордится своим влиянием на людей, их любовью и уважением, с удовольствием ведёт за собой, смел и категоричен в эротике». Ха-ха. Вот идеальное имечко для его помойного рыжего подобранца!
И насчёт конфликтёра всё верно. Гюго. Что за дебильные термины, кстати! При чём тут вообще несчастные французские классики? Вот «Таис Афинская» лучше звучит. Она такая и есть, гетера. Вечно ко всем липнет, так на всех и виснет, поглаживает да почёсывает. Массажисткой бы ей работать, самое то для неё.
Хотя… ладно, она не дура, надо отдать должное – мозги есть, судя по её проектам.
И вообще… вполне себе ебабельная тёлка. Всё при ней.
Чёрт, накликал. Цокает. Сюда цокает. Не дай Бог, узнала, что сегодня за день.

читать дальше
– Привет!
– Я здоровался сегодня.
– Ну лишний раз не помешает, нет?.. Ну ладно, ладно, помешает. Извини, что я тебя отрываю, я… вот, держи.
– Это ещё что?
– Подарок тебе. С днём рождения!
– С чего ты взяла?
– Страховые полисы оформляла, когда Фёдоровна заболела, ну и запомнила. Так что не отвертишься! Ну же, разверни хоть, не бросай в ящик, тебе понравится, правда-правда! Я сама делала! Ну Ста-ас! Пожалуйста…
– Спасибо, я потом гляну. У тебя всё?
– А ты как будешь отмечать? А то давай куда-нибудь сходим! В кино, например?.. Я не идиотка и не издеваюсь, если что!
– Угу. Чтение мыслей на расстоянии, материализация духов и раздача слонов… Я никогда ничего не праздную и не отмечаю. Тем более день рождения. Чего тут праздновать? Ещё одним годом ближе к могиле.
– Ты предсказуем, как… как шлагбаум!
– Думаешь, что ты всё про меня выучила на этих своих соционических сайтах? Решила пожалеть одинокого Печорина?
– Тебя пожалеешь… Ладно. Ладно, извини, я некстати всё это.
– Вот именно.
– Извини. Давай, я заберу свой подарок. Он… нелепый, я поняла.
– Подарок – не отдарок, между прочим. Если не понравится, я выброшу.
– Ну и выбрасывай!..
Дверь с треском захлопнулась.
Удаляющееся гневное цоканье каблучков.
Уф, наконец-то.

Он сидел на работе до последнего. Пока вахтёр не заглянул.
Осенний дождь уныло барабанил по куполу зонта. Отличная погодка, как раз для его дня рождения. Как по заказу.
Стас хмыкнул, сжимая в кармане подарок.
И правда нелепый до ужаса.
Старательно вылепленный из какой-то детской пластики оранжевый кот с улыбкой до ушей.
Типа Чеширский, очевидно. Вот дурацкое занятие – лепить подобную ерунду! Как раз для Елизаветы Андреевны.
Он представил, как она сидит под настольной лампой, – прилаживает хвост этому уродцу, высунув от напряжения язык, – и снова хмыкнул.
Теперь у него дома будет два кота.

* * *

9:39:52. Рыжий Лисик приходит (В сети)
9:39:57. Рыжий Лисик: Ты, конечно, будешь злиться, но я всё равно спрошу – у тебя что-то случилось?
9:40:08. Inferno: С чего ты взяла?
9:40:24. Рыжий Лисик: Любимый твой вопрос, да? Вид у тебя сегодня такой…
9:40:36. Inferno: Обычный вид
9:40:41. Рыжий Лисик: Необычный. Я чем-то могу помочь?
9:40:47. Inferno: Ничем.
9:40:52. Рыжий Лисик: ЗНАЧИТ, ЧТО-ТО ВСЁ-ТАКИ СЛУЧИЛОСЬ!!!!!
9:41:09. Inferno: Елизавета Андреевна, у вас клавиша «Caps Lock» запала, что ли? Прекратите загружать казённую сетку идиотскими эмоциями и займитесь делом наконец
9:41:10. Inferno уходит (был(а) В сети)

Цокот по коридору приближался с ураганной скоростью. Как говорилось в старом советском анекдоте про иностранца у пивного ларька: «Пилать, так я и сналь».
Дверь кабинета распахнулась.
Крепкая рука схватила его кресло за спинку и резко развернула.
Ого!
– Зачем же стулья ломать, Елизавета Андреевна? Завтра попрошу завхоза врезать мне замок в дверь. Хочется, знаете ли, работать в тишине и покое.
Серые глазищи сверкнули.
– Работал бы уж дома тогда, зачем вообще сюда ходить?! Монах-отшельник-вебдизайнер в одном флаконе. Модно, креативно, очень тебе подходит.
– Увы, но я вынужден социализироваться, – Стас вяло пожал плечами. Пикироваться с ней было занятно, но… не сегодня.
– Что случилось? – спросила она очень тихо, не спуская с него этих невозможных глазищ. – Что-то серьёзное?
Стас с глубоким вздохом уставился в потолок:
– Скажу, но только чтобы удержать вас, Елизавета Андреевна, от болезненных фантазий в мой адрес. И надеюсь, вы тогда отстанете от меня и вернётесь на рабочее место. Итак, у меня всего-навсего пропал кот. Всё! Ничего особенного, как видите. Ступайте с Богом.
Как же!
– У тебя был кот?!
– Ну, если кот пропал, следовательно, он-таки был. Простая логика, недоступная детскому разуму.
Она пропустила подколку мимо ушей и спросила, деловито наматывая на палец рыжую прядь:
– Когда он пропал?
– Три дня назад. Наверное, с балкона удрал – второй этаж, невысоко. Пошёл по бабам. Предлагаю опустить ту часть нашей беседы, где вы спрашиваете, почему я его вовремя не кастрировал, а я отвечаю, что не хотел лишать кота главного удовольствия в жизни.
Она опять будто не слышала.
– Так надо объявления напечатать и по подъездам расклеить!
– Спасибо, Капитан Очевидность.
Теперь она воздела глаза к потолку, но удержалась от ответной колкости:
– А сам ты искал по подвалам?
– В некотором роде, – пробурчал он, отворачиваясь и подгоняя кресло обратно к столу. – Все подвалы заперты. Эй-эй, ты чего это?
Она схватила его за плечо и опять повернула к себе:
– Ты что, побоялся пройти по соседям и попросить ключи от подвала?
– Вот только не надо делать из меня человека дождя, Елизавета Андреевна! – вспыхнул Стас, начиная уже по-настоящему злиться. Не девка, а отрава какая-то, и русского языка совершенно не понимает. – Мне не дали ключей! Дядя Вася бухой, а тётя Маня, похоже, приняла меня за Чикатило. В подвальное окно я не пролезу. Я, конечно, тощий, но не до такой степени. Ну и всё. Ты уйдёшь, наконец?
– Уйду. – Она и правда отступила на несколько шагов и взялась за дверную ручку.
Что, неужели всё?!
Он удивился, ощутив вдруг, кроме облегчения, лёгкий укол разочарования.
– Я приду за тобой после работы, и мы вместе пойдём искать твоего кота.
– Что-о?
– Я отлично справляюсь с бухими дворниками. А все тёти Мани сразу же становятся моими лучшими подругами. – Она широко улыбнулась – на левой щеке вспыхнула ямочка. – И я отлично пролезаю в подвальные окна. Пожалуйста, Стас! Не уходи без меня! Ты можешь просто показать мне, где живёт этот ваш дядя Миша или как его там, и всё, и идти домой, а твоего кота я сама найду, и…
– Ну что ты несёшь! – процедил Стас, вставая. Вот липучка! Пристала, прямо как жвачка к джинсам! – Ещё не хватало, чтоб ты по моему подвалу за моим котом в одиночку лазила!
– Так ты подождёшь меня? Дай честное слово!
Детский сад, трусы на лямках.
– Даю.

Конечно, дядя Вася сразу же вручил ей ключи. И тётя Маня вручила. И Серёжа тоже, блин.
В итоге в подвал Стас полез, нагрузившись связками ключей и лязгая, как Железный Дровосек. Лизавета сосредоточенно пыхтела сзади, подсвечивая себе мобильником, оступаясь и ойкая. Наконец, досадливо морщась, Стас крепко взял её за руку.
Рука была маленькая и тёплая.
– Оставалась бы наверху, куда тебя понесло, – проворчал он.
– Скучно же, – отозвалась она живо. Даже в темноте и спиной он чувствовал, что она улыбается. – Всё, мы внизу. Кыс-кыс-кыс! Как зовут твоего кота?
– Боня, – тяжело вздохнул он.
– Ка-ак? – Лизавета, конечно же, немедленно заинтересовалась. – Бонифаций, что ли?
– Бонапарт.
Турурурум! Предчувствия его не обманули. Она захохотала так, что вынуждена была остановиться и уцепиться за него. Не идиот ли он? Ну, пусть бы она считала Боню Бонифацием, Бонанзой, Бонзой, Бананом, в конце концов!
– Если вы успокоились, Елизавета Андреевна, – холодно проронил Стас, глядя на неё сверху вниз, – предлагаю наконец заняться делом. Мы сюда пришли не для того, чтобы пугать соседей диким хохотом, доносящимся из подвала.
Она снова прыснула:
– Из-извини, п-пожалуйста… Всё-всё. Идём и ищем, ищем и идём... Посвети во-он в тот угол, мне кажется, он может быть там. Кыс-кыс-кыс…
– Надо искать системно, – назидательно сказал он, направляя, впрочем, луч света туда, куда она показала. – Сперва идём вдоль правой стены, потом поворачиваем…
– Ой, вот же он!
В прыжке, сделавшем бы честь вратарю Акинфееву, она метнулась в угол, споткнулась о трубу и грохнулась на бетонный пол, накрыв собой нечто, отреагировавшее утробным мявом.
Танцуют все, блин!
Тихо ругаясь, он метнулся следом и поспешно подхватил Лизавету под мышки:
– Ну вот какого чёрта!.. Сильно расшиблась?
– Да нет, – шмыгнула носом Лизавета. – Вот, посмотри, твой?
Боня покорно висел у неё в руках, обмякнув и прижав уши.

* * *

Когда, наконец, они ввалились в его квартиру, и Стас зажёг в прихожей свет, невозможно было разобрать, кто грязнее – Лизавета или Бонапарт. На обоих болталась паутина, какой-то мусор, извёстка и Бог знает что ещё. Её офисный, когда-то щёгольский, костюмчик больше походил на половую тряпку. Присмотревшись ещё внимательнее, Стас присвистнул. Она тоже посмотрела на свои ноги – колготки порвались на коленях, в дырках краснели ссадины.
Он даже сморщился.
– Надо промыть, мало ли что…
Лизавета только отмахнулась:
– Товарищ Айболит, давайте сначала позаботимся о невинном животном! У тебя есть противоблошиный шампунь?
– Тоже мне, нашла святую невинность, – хмыкнул Стас. – Наглая рыжая морда.
Рыжая морда скорбно сощурилась, а Лизавета захохотала:
– Ты про меня или про него?
– Вы друг друга стоите, – Стас сам едва скрывал улыбку. Давно у него на душе не было так легко. – Тащи его, ванная вон там, сейчас шампунь найду.
Когда омовение Бонапарта закончилось, Лиза была ещё и мокрой.
– Слушай, ну куда ты пойдёшь в таком виде? – пробормотал Стас, озабоченно разглядывая её.
– Ай, такси вызову, – беззаботно отмахнулась она, пытаясь отскрести от костюма самые подозрительные ошмётки.
– Таксист перепугается, – покачал головой Стас. – Ты похожа на жертву катаклизма.
– Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме, – прыснула она, – их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли…
– И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек… – подхватил он.
– Что Бермудский многогранник – незакрытый пуп Земли! – закончили они вместе и вместе же рассмеялись.
– Так ты умеешь смеяться, а не только хмыкать и фыркать! – выпалила она вдруг, внимательно поглядев на него, и сердце у него почему-то ёкнуло.
– Так ты наизусть знаешь Высоцкого, а слушаешь Сердючку и прочую пошлятину? – поинтересовался он в ответ.
– Я не слушаю, – пожала она плечами. – А на звонках это прикольно. Громко и весело!
– Ухохочешься… Кстати, тебе что-то давно не звонили!
– Аккумулятор сел, – пояснила она и опять засмеялась. – Что, скучно без Сердючки?
– Лизавета Андреевна, – он присел на край ванны, оказавшись с ней лицом к лицу, – бросьте дурака валять. Ты упала, расшиблась, испачкалась. Останься у меня. Здесь две комнаты. Вымоешься, приведёшь себя в порядок, отчистишь костюм… Завтра выходной, мы никуда не торопимся. Можно даже в кино сходить!
– Мяяя, – подтвердил Боня из прихожей.
– Видишь, император – «за», – он улыбнулся.
Лиза молчала, опустив голову, и Стас мог видеть только рыжие кудри, полускрывшие лицо.
– В конце концов, мы с тобой товарищи… по оружию, – неловко ляпнул он. – Ну, по подвалу в смысле. Дум-2, типа того… Ты что, меня боишься, что ли? Да я невинен, как… э-э-э…
– Как Бонапарт, – подсказала она, не подымая глаз.
– По сравнению с ним я практически девственник, – проворчал он.
– Что-что?
– Ничего. Я дам тебе свой новый махровый халат!
– О, поручик, вы меня искушаете… – она наконец вскинула голову, серые глаза лукаво засветились. – Идёт! Давай свой халат.

* * *

Пока Лизавета хозяйничала в ванной, плескаясь и что-то распевая, – никто не удивлён, – Стас быстро разложил диван в маленькой комнате, которая была когда-то бабушкиной, а теперь он устроил там библиотеку. Потом застелил диван свежим постельным бельём и устало опустился прямо на палас.
Потёр ладонями лицо.
Чёрт. Вот же чёрт. Вот же Тристан сраный. Меча только не хватает…
Ну и зачем тебе всё это?
Одна вполне определённая часть его тела абсолютно точно знала – зачем.
Причём знала давно и находилась совсем не вверху.
Пора наконец логически просчитать возможные варианты последующих неприятностей.
Максимум, что его ждёт – унизительный скандал с возможным увольнением, если она решит настроить против него шефа, – чёрт, потерять такую отличную работу! – и снова бессонные холодные ночи в привычной компании Дуни Кулаковой.
А минимум – крепко даст по морде, рука-то тяжёлая.
Ну а если не по морде?
А если просто даст?!
А если, о Господи Боже, он таки произвёл на неё впечатление своей печористостью или онегинностью, – или как там ещё звали всех этих лишних людей! – своим недюжинным интеллектом, своим красноречием, своим ЧЮ, блин, как пишут в идиотских газетных объявлениях о знакомствах! Пару раз он даже повёлся на такие объявления.
Вспоминать о результатах не хотелось…
Плеск воды в ванной и пение оборвались.
Стас вскочил. И словно наяву увидел, как она старательно оборачивает слишком длинный для неё халат вокруг своего стройного, крепкого, ещё влажного, чёрт возьми, белокожего тела.
Он затряс головой, отгоняя от себя апокалипсическое видение.
Сосредоточься, придурок озабоченный, а то всё испортишь раньше времени! Понятно, что всё и так испортится в конце концов, но лучше всё-таки попозже. Пойди на кухню, поставь чайник, нарежь бутербродов. Чай-кофе, потанцуем, водка-пиво, полежим…
Чувствуя, как вся кровь отливает от мозга, устремляясь в совершенно противоположном направлении, Стас изо всех сил пнул ни в чем не повинный диван.
Помогло – он взвыл от боли, выругался сквозь зубы, и, наконец оглянувшись, увидел, что Лизавета уже стоит в дверях и наблюдает за его манипуляциями с открытым ртом. На руках у неё, свернувшись калачиком и уткнувшись головой прямо ей в грудь, блаженно мурлыкал Бонапарт. Скотина эдакая. Маньяк сексуальный!
– С лёгким паром! – хрипло буркнул он. – Пошли, чаю попьём.
Она хлопала длинными ресницами, по-прежнему завороженно взирая на него. Чтоб попасть в кухню, надо было протиснуться мимо неё. Ну и как, спрашивается, это сделать без жертв и разрушений? Включи мозг, кретин, не уподобляйся Бонапарту!
Хотя… эх, уподобиться бы…
– Лизавета Андреевна, ау! Вы играете в «море волнуется – раз»? Отомрите уже и пойдёмте на кухню!
Слава Богу, она наконец развернулась, уступая ему дорогу, и поспешила следом:
– Это что сейчас было вообще?
– Ничего. Споткнулся. Не обращай внимания. Ты что предпочитаешь – чай или кофе? – Он поспешно нырнул в холодильник, вываливая на стол сыр, копченую колбасу, оливки, йогурт, сосиски, вчерашнюю гречку в эмалированной красной кастрюльке, маринованные шампиньоны, майонез, кетчуп, горчицу…
– Алё! – Лиза наконец засмеялась и встряхнула влажной чёлкой. Рыжие пряди намокли и завились кудряшками. – Я, конечно, люблю поесть, но лично мне уже хватит. Кстати, ты поаккуратнее в другой раз… спотыкайся – между прочим, на съёмках «ВК»… ну, «Властелина колец» то есть… актёр, который играл Арагорна, вот так себе пальцы на ноге сломал. Вигго Мортенсен. Помнишь, как Арагорн какие-то там обломки пинал, когда хоббиты пропали? Ты «ВК» вообще смотрел?
Может, у этого Мортенсена был тогда такой же стояк? На эльфийскую принцессу?
– Я читал, – он вытряхнул гречку на блюдо, накидал туда же сосисок, щедро залил майонезом и кетчупом, прикрыл крышкой и отправил в микроволновку. – Ну и смотрел… кажется, один раз.
– А я… ой, даже не сосчитать, сколько раз смотрела! – улыбнулась Лизавета, усаживаясь на стул и потихоньку отщипывая кусочек сыра для ластящегося к ней Бонапарта. Засранец совсем извертелся, обтирая рыжие бока об её босые ноги.
– Конечно, ещё бы, Арагорн этот – прямо мужество ходячее… трёхдневная щетина, бицепсы, трицепсы… – съязвил Стас.
Лизавета жеманно прикрыла глаза и вытянула губы трубочкой.
– Боромир тоже ничего… Ах! Ох! – и прыснула, когда он деланно передёрнулся. – А какие фильмы тебе нравятся? Тарантино? Родригес?
– Ну конечно, если кровища фонтаном, покойники косяками и кладбищенский юмор – так это самое то для меня, – хмыкнул Стас, доставая гречку и сосиски из звякнувшей микроволновки и раскладывая по тарелкам. – Но вообще да, старина Квентин рулит.
Спустя полчаса они всё ещё обсуждали фильмы. И даже сериалы. Она хвалила «Хауса» и «Лост», азартно размахивая вилкой с наколотыми на неё оливками. Он лениво хаял и то, и другое, втайне наслаждаясь видом её разметавшихся рыжих кудряшек и блеском серых глазищ. Надо же, коричневые крапинки на серой радужке – и при определенном освещении глаза становятся прямо-таки зелёными…
– Ста-ас! Ты не слушаешь? Я опять слишком много болтаю? Ты меня затыкай, а? Ой!
Бабушкины часы у них над головами сипло, но явственно крякнули.
– Это что, полночь, что ли? Фигасе, мы заболтались… Ладно, ладно, я заболталась. Спать пора, уснул бычок, лёг в кроватку на бочок…
На коровку лёг бычок, счастливец, блин…
– Слушай, а дай мне какую-нибудь свою старую футболку, я в ней буду спать, а то в халате неудобно…
«Так сними его к чёртям и иди ко мне!» – чуть не заорал Стас, резко отворачиваясь и грохая в раковину грязную посуду.
На тех дурацких соционических сайтах было написано, что все Гюго, мол, остро чувствуют чужие эмоции, подстраиваются под других, стараются всех развеселить и успокоить! Как же! Он тут скоро по швам лопнет, а она с ним, как со старой подругой!
Очень старой! Совсем пожилой!
– Ты что, сердишься? Я тебе мешаю? – шёпотом спросила Лизавета, растерянно заморгав. – Тогда не надо ничего, я обойдусь…
Ага, всё-таки что-то чует!
– Надо, Федя, надо, – отозвался он, откашлявшись. – Пошли, сейчас всё найду. Да не трогай ты эту хренову посуду, постоит до утра, не треснет…
Из стенного шкафа в коридоре он наугад выдернул какую-то из своих футболок и сунул ей в руки.
Посуду не мыть, футболку не стирать…
Ты собираешься что-нибудь предпринять наконец, тормоз несчастный?!
– Ого, сколько у тебя тут кни-иг…
Конечно, Лизавета Андреевна, не обращая никакого внимания на расстеленную постель, – а он только эту постель и видел, – восхищённо уставилась на книжные полки, доходившие до самого потолка.
Полночь – самое время поговорить о литературе!
Стас даже зубами заскрипел.
– Ого, у тебя тут есть Ван Гулик! Весь цикл про судью Ди! Можно почитать?
Это конец. А где же пистолет?!
Обхватив её за плечи, он сделал то, о чём непрерывно думал весь вечер – прижал её к себе так, чтобы ощутить её всю, целиком – на ощупь, на вкус…
Это было какое-то пиршество – её грудь в его ладонях, её ноги, плотно прижавшиеся к его ногам, её тёплые губы, так щедро возвращавшие поцелуи.
Он не мог оторваться от неё, весь дрожа и захлёбываясь ею, будто бы долго блуждал по чащобе и наткнулся наконец на ручей. .
Стас торопливо дёрнул одной рукой пояс халата, – вторая рука запуталась в её кудрях, – и не сразу понял, что она отстраняется, выворачивается, отступает к стене.
Сразу стало холодно.
Очень холодно.
Он тяжело дышал, машинально облизывая губы, всё ещё чувствуя её вкус.
Лиза крепко сжимала халат у ворота, глаза её в полутьме были огромными.
– Стас. Подожди. Я так не могу…
Начинается! Я не такая, я жду трамвая!
Кажется, он выпалил это вслух. Точно, выпалил, потому что её глаза ещё больше расширились.
– Мы слишком разные. У нас не может быть длительных отношений.
– А почему у нас не может быть секса просто ради удовольствия? – прохрипел он.
– Главного удовольствия в жизни?
Запомнила, чёрт побери!
– Должны быть отношения вне постели! А у нас их быть не может!
– Почему?!
– Да потому что мы конфликтёры! – закричала она отчаянно. – Какие у нас могут быть отношения?!
– Да что за херня! – заорал в ответ Стас. Сейчас он готов был разнести всё вокруг в щепки – в первую очередь, авторов проклятых соционических бредней. – Какие, нахер, конфликтёры!
– Мы полная противоположность друг другу! И мы расстанемся рано или поздно!
– Я тебя удивлю – все всегда расстаются! Ничего вечного нет!
– Я знаю, – сказала она вдруг очень тихо, почти неслышно. Рука, вцепившаяся в ворот халата, дрожала. – Знаю. Я… извини меня. Извини, пожалуйста. Мне нельзя было тут оставаться. Мои вещи уже, наверно, высохли. Я пойду. Я…
– Извини?!
В один шаг он оказался рядом с ней, впечатывая её в стену, забирая в кулак тонкие запястья.
– А ты знаешь, – спросил он чётко и так же тихо, хотя сердце бухало даже в кончиках пальцев, – что девяносто процентов изнасилований происходят на свидании с хорошо знакомыми жертве людьми?
Он глядел прямо в её глаза. В них не было ни страха, ни гнева, ни отчаяния – а только какое-то изумление.
Совсем детское.
Стас резко разжал руки, отступил и зажмурился. К горлу подкатил горький острый комок.
– Лиза… Это ты прости. Я… долбоёб. Если хочешь, иди. Но лучше останься… припри дверь вон хоть стулом, что ли… – Он тяжело усмехнулся, не открывая глаз. – Но я не подойду больше к тебе, ты не бойся…
Подошла она.
Он услышал тихий шорох, а потом ощутил мягкое тепло её тела, тесно прижавшегося к нему.
– Ты зря это делаешь… – пробормотал он прямо в нежные, раскрывшиеся губы. – Ты… Я… М-м-м…
– Не зря, – выговорила она наконец твёрдо и спокойно. – Ты прав. Мы живём здесь и сейчас. Я, может, тебя и потеряю… или ты меня, но не сейчас. Не сейчас! И я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Я… я могу для тебя даже Напа косплеить! У меня получится!
– Переведи… – жалобно взмолился Стас, по-прежнему не открывая глаз, потому что боялся, что всё это сон, и она тотчас же исчезнет. – Что… делать? Кос… плеить что?
– Кого, а не что, тундра! Наполеона изображать! Дуала твоего! – Она опять смеялась и всхлипывала, прижимаясь к нему, и крышу у него совершенно повело.
Схватив её в охапку, Стас повалился на диван, тоже заливаясь смехом:
– Дуала, значит?! А ведь из меня выйдёт отличный Робеспьер – ваш дуал, Елизавета Андреевна!

Бонапарт тихо сидел в тёмном коридоре, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из комнаты – поцелуям, смеху, шёпоту, всхлипам, вскрикам, и снова смеху, и снова стонам…
Наконец он подёргал ушами и решительно направился к балкону.
Ничего, выспятся, встанут и быстренько его найдут.

@темы: соционика чтоб её, бредни, гет, фики, Бальзак/Гюго, Русреал

Название: Плач гитары. Серия 2
Автор:  sillvercat
Рейтинг: R
Жанр: романс, AU
Категория: гет
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Дарк/Летиция, Гейб/Лия, Бай и Мик.
Краткое содержание: В предыдущей серии серьёзный и благородный Гейб уводит у предводителя разбойников Дарка любимую женщину Лию и женится на ней. Дарк, конечно, рьяно разыскивает парочку, чтобы отомстить. Но тут оказывается, что у Гейба есть младшая сестра...

От автора: Первая серия: www.diary.ru/~sillvercat/p167607013.htm
И спасибо дивной Кляксли, она же  Клякса_из-под_перапо подсказке которой я скрестила Летти и Дарка
Читать дальше По соционике: Жуков (Дарк)/Гамлет (Летиция), Габен (Гейб)/Гексли (Лия), Джек Лондон (Бай) и Гюго (Мик).

Предупреждение: всё ещё нецензурщина и прочая похабщина)



* * *
– Наконец-то! Проклятье, наконец-то…
– Зря ты это, Дарк…
– Заткнись, Мик, а то все зубы пересчитаю.
– Полгода ты за ними гоняешься, как бешеный волк. Зачем? Она к тебе всё равно больше не вернётся.
– Заткнись! Она моя!
– Ладно… ладно… отпусти… задушишь ведь…
– Сгинь, пока цел, чёртов осёл… Бай! Глаз не спускай с этого дома, никуда не отходи, даже поссать! Башкой своей отвечаешь, понял? Они там вдвоём?
– Не-а. С ними ещё девка какая-то.
– Горничная?
– Не-а. Из благородных, видать. Он её Летицией называл. Такая же белобрысая и длинная, как он. Не красотка, но фигу-уристая…
– Чтоб ты понимал, сопляк… Ладно, девка не в счёт. Дождёмся вечера, тогда уж…

читать дальше
* * *
Гейб сосредоточенно прикусил губу и поёрзал на низеньком неудобном стуле. Занёс руку над шахматной доской и тут же опустил. Лия, кутаясь в тёплую шаль, ехидно на него покосилась:
– Сдулись, дражайший супруг?
– Не дождётесь, дражайшая супруга… – Он раздраженно взъёрошил волосы и обернулся. – Летти, ради Бога, перестань туда-сюда маячить, мешаешь сосредоточиться.
– Мне скучно! – моментально вспыхнула любимая сестрица. – Вам-то хорошо друг с другом! Всё лижетесь да милуетесь! И никто вам больше не нужен! А мне скучно, скучно, скучно!
Гейб возвёл глаза к потолку.
– Корабль придёт в гавань завтра к вечеру, и мы отправимся в путешествие, ты же знаешь.
– Можно подумать, мне там будет веселее!
– Это же приключение, Летти! – удивилась Лия, протягивая руку. – Ты же мечтала…
– Какое может быть приключение под присмотром этого зануды! – Летиция сердито топнула ногой по ковру.
– Надо было оставить тебя в пансионе мадам Бланш, – тяжело вздохнул Гейб, снова ероша волосы ладонью.
– В задницу пансион! В задницу мадам Бланш!
– Летиция!
– Я вот уже семнадцать лет как Летиция!
– Шестнадцать лет и восемь месяцев, – невозмутимо уточнил Гейб. – И пока тебе не исполнилось восемнадцать, или пока ты не вышла замуж, я, как твой старший брат, за тебя отвечаю.
– Ух, какой же ты нудный! Противный, гадкий сухарь!
Гейб перевёл растерянный взгляд на прыснувшую Лию:
– Я нудный?
– Нисколечко, – весело откликнулась та.
– Я сухарь?
Лия покачала головой и снова засмеялась, услышав его облегчённый вздох.
– Она в тебя просто по уши влюблена! – безапелляционно отрезала Летиция, продолжая расхаживать по комнате. Подол её красного бархатного платья с рюшами зацепился за столик, она раздраженно дёрнула ткань, рассыпав шахматы. – Уж не знаю, что она в тебе нашла! Она такая красивая, такая пылкая, талантливая, у неё была такая интересная жизнь… С настоящими приключениями!
Лия зябко поёжилась и порывисто встала:
– Тогда я не жила, а выживала, Летти. Только теперь я живу.
– Ты влюблена! – Летиция обвиняющее ткнула в неё пальцем и с размаху бросилась в продавленное кресло, которое жалобно под ней заскрипело. – Что за рухлядь!.. Не смей надо мной смеяться, Гейб Бомонт!
– Я вовсе не смеюсь, – Гейб плотно сжал губы, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку.
– И улыбаться надо мной не смей! Притащил меня в эту… в эту замшелую дыру, и я теперь должна тут киснуть до завтрашнего вечера! Будто какая-то… капуста!
– Почему… капуста? – еле выговорила Лия сквозь смех.
– Потому! – Светло-голубые огромные глаза Летиции наполнились слезами, и она драматически шмыгнула носом. – Вы все ни-че-го не понимаете! Мои страдания вам смешны!
– Хочешь, завтра с утра мы пойдём в какую-нибудь лавку, и я тебе куплю… м-м-м… новую шляпку? Ну или серёжки? – торопливо предложил Гейб.
– Шляпку! Серёжки! Ты ещё куклу предложи мне купить! Я тебе не пятилетнее дитя, дорогой братец! Понятно?!
На взгляд Гейба, Летти была ещё младше, но говорить этого ни в коем случае не следовало.
– А чего же ты хочешь? – мягко спросил он.
– Ты знаешь, чего я хочу! И всегда хотела! – Летти торжественно поднялась из кресла. – Я хочу наконец получить свободу от твоей скучной опеки! Хочу блистать на сцене! Хочу, чтобы мой талант оценили по достоинству! И ещё я хочу великой любви! Настоящей страсти! Такой, как в романах!
– О Боже… – тихо простонал Гейб, хватаясь за голову.
– Летти, ты знаешь… – начала было Лия, но смолкла на полуслове, в ужасе прижав ладонь к губам и устремив взгляд за окно.
Летиция отчаянно взвизгнула.
Стремительно вскакивая на ноги, Гейб выхватил из ножен шпагу.
– Не трепыхайся, парень, целее будешь, – угрюмо проронил Мик, захлопывая дверь у него за спиной.
– Целее он всё равно не будет, – тяжело усмехнулся Дарк, спрыгивая в комнату и нацеливая револьвер в грудь Гейбу. Чёрные глаза его горели яростью, но голос был холоден и твёрд. – Давно не виделись, господин офицер. – На Лию он даже не взглянул.
Гейб мгновенно оттеснил девушек в угол, загородив собой, хотя с падающим сердцем понимал – всё напрасно. Слишком неравны силы.
– Даже если ты меня убьёшь, она к тебе не вернётся, – спокойно проговорил он и, сжав в ладони тонкие пальцы Лии, встретил поднятый к нему напряженный взгляд.
Не отпуская его руки, Лия шагнула вперёд.
– Она моя! – бешено гаркнул Дарк и вдруг осёкся.
Бай из-за его плеча длинно присвистнул, а Мик закашлялся и шёпотом выругался.
– Убьёшь его – убей и меня, – твёрдо проговорила Лия, сбросив на пол вязаную шаль. Под тёмным дорожным платьем мягко круглился живот, и она положила на него ладонь.
Дарк застыл, как завороженный, не в силах отвести взгляда от этой узкой ладони. Рука с револьвером медленно опустилась. Наконец он поднял голову и оскалился прямо в лицо Гейбу:
– Уверен, что твой?
Гейб и Лия изумлённо переглянулись, и Дарк только зубами скрипнул, увидев, как на лице Лии расцветает такая знакомая мягкая улыбка. Гейб тихо рассмеялся и тут же вскинул шпагу, упёршись острием в грудь сорвавшегося с места разбойника.
– Да какая разница, – пожал он плечами.
– Ты идиот? – одними губами выговорил Дарк, подаваясь ещё ближе. На его белой рубахе медленно проступало алое пятно.
Лия закрыла глаза, прижимаясь к Гейбу.
– Может, я идиот, – так же тихо отозвался Гейб, – но мне она дороже всего. И даже если б она носила твоего ребёнка – мне было бы всё равно. Лишь бы она была счастлива. И если бы захотела быть счастливой не со мной, а с тобой – пускай. Но она не хочет.
В нависшей тишине было слышно, как жужжит в углу попавшая в паутину запоздалая осенняя муха.
Наконец Дарк тяжело сглотнул и отвернулся.
– Не жила, значит, а выживала… – криво ухмыльнулся он, отступая на шаг и пряча револьвер за пояс. – Я слышал… Всё слышал. Что ж, – он снова вскинул голову, глаза его вызывающе блеснули. – Дарю её тебе, – он перевёл взгляд на Лию, – а его – тебе. Пользуйтесь!
– Спасибо, – ровно ответил Гейб, и Дарк коротко, отрывисто рассмеялся.
– Пошли отсюда! – бросил он Мику и Баю. – А у тебя там что, щенок? Когда только успел… – Куртка на мальчишке подозрительно топорщилась сбоку. – Дай сюда, умелец!
Что-то недовольно ворча себе под нос, Бай неохотно вытащил из-за пазухи и протянул Дарку резную шкатулку с инкрустациями. Тот машинально открыл крышку – холодно, пронзительно сверкнули драгоценности.
Дарк брезгливо захлопнул шкатулку и швырнул её на столик, меж рассыпанных шахматных фигур.:
– И это тоже дарю!
Дверь громко хлопнула, и опять наступила тишина.
Гейб медленно опустил шпагу.
Выпустив его руку, Лия подбежала к распахнутому окну и торопливо закрыла створки, потом – ставни. Пальцы её тряслись, крючки ставен срывались с петель.
Вмиг оказавшись рядом, Гейб крепко обхватил её за плечи:
– Тихо, тихо, успокойся, родная. Они не вернутся, не бойся.
– Я знаю, – почти беззвучно выдохнула Лия, закрывая ладонями бледное лицо.
Дверь позади них снова скрипнула, и, резко обернувшись, Гейб увидел, как сестра, прижав к груди свою шкатулку, стремительно взбегает вверх по лестнице, ведущей к спальням.
Только сейчас он сообразил, что за всё это время Летиция не проронила ни слова. Будто бы её и не было в комнате.

* * *
– Дарк! – Шёпот Бая был едва различим. – За нами кто-то идёт.
– Давно? – Револьвер уже был в руке Дарка.
– Ну почти что как оттуда вышли.
– Раньше сказать не мог, засранец? – процедил Дарк, схватив мальчишку за ухо железными пальцами – тот мгновенно перестал ухмыляться и скорчился, шипя от боли. – Заткнись! Пойди узнай, кому там жить надоело.
Они уже почти подошли к заброшенной рыбачьей лачуге, служившей им убежищем. Мик чертыхнулся, провожая тревожным взглядом исчезавшего в тумане Бая.
Впрочем, тот вернулся практически сразу же. На веснушчатой физиономии сияла прежняя нахальная ухмылка, когда он пихнул прямо в руки Дарка женщину, закутанную в тёмный плащ до самых пят.
Дарк вздрогнул – сердце на миг остановилось.
Лия?
Передумала?!
Боясь не справиться с голосом, он молча сорвал капюшон с головы незнакомки – та даже пошатнулась.
В тусклом свете луны он увидел сияющие пряди, разметавшиеся по плечам, и голубые глаза, вызывающе взглянувшие ему в лицо.
– Что это ещё за грёбаные новости? – гаркнул он, обретя голос. – Ты чего здесь забыла, дурёха сопливая?
Голубые глазищи вспыхнули от негодования и обиды.
– Я Летиция Бомонт!
– Да знаю я, кто ты, – проговорил Дарк, чувствуя, как наваливается свинцовая мрачная усталость. – Дурь у вас с братцем, похоже, семейная. Какого х… хрена ты здесь забыла?
– Этого самого, видать, и забыла, – ввернул Бай, щербато осклабившись, и ловко уклонился от затрещины Мика.
Девушка багрово покраснела, но ещё выше вздёрнула подбородок:
– Возьмите меня с собой.
– Что-о?
– Вот, – она выхватила из-под плаща знакомую уже шкатулку. – Это моё… мне бабушка завещала. Я хочу уйти с вами.
Дарк заскрежетал зубами. Решительно, эта семейка намеревалась свести его с ума:
– Забирай свои цацки и проваливай, откуда пришла!
– Да не-е, цацки пускай оставит… Ай! – На этот раз Бай не успел увернуться от тяжелой руки Мика.
– Я туда не вернусь! – Голос Летиции зазвенел, и она прикусила дрогнувшую нижнюю губу. – Не прогоняйте меня! Я вам что… совсем не нравлюсь?!
Дарк измученно прикрыл глаза. Нет, он точно уже тронулся. Он что, действительно стоит на пустынной ночной дороге и ведёт этот идиотский диалог с какой-то соплячкой?!
– У меня на малолетку не встанет.
– Я не малолетка! Мне семнадцать!
– Шестнадцать лет и восемь месяцев, – ехидно уточнил Дарк, понемногу развеселившись. – Твой братец сам сказал. Так что иди, в куклы играйся, детка.
– Детка?! – Девушка задохнулась, сжав кулачки, глаза её потемнели до грозовой синевы. – Так, значит, да?!
Она торопливо дёрнула завязки плаща.
– Эй-эй-эй! – Дарк попытался поймать её за руку, но было поздно. Плащ с тихим шорохом упал на землю.
Сзади восхищённо засвистел Бай.
Платье, – уже не красное, как давеча, а, похоже, лиловое, – не скрывало, но, наоборот, подчёркивало пышную, почти обнажённую, молочно-белую грудь, тонкую стройную талию, изгиб крутых бёдер.
– Я же говорил, что она фигуристая! – с гордостью возвестил Бай и отскочил подальше от Мика, но зря старался – Мик всё равно застыл, как столб, разинув рот.
Летиция прищурилась, вызывающе разглядывая Дарка:
– Ну что? Не встанет?
Дарк поперхнулся, не зная, то ли расхохотаться, то ли сгрести наглую девчонку в охапку и хорошенько встряхнуть, чтобы косточки затрещали.
– Видать, твой братец мало тебя порол, – наконец хрипло отозвался он.
Летти презрительно фыркнула:
– Посмел бы он!
– Оно и видно, – с расстановкой проговорил Дарк. – Моя б воля…
Девчонка снова прикусила дрожащие губы.
– А я всё равно не боюсь! Вот ещё!
– Не боишься, значит? – в один шаг оказавшись рядом, Дарк крепко прижал к себе пискнувшую девушку, с удовольствием наматывая на кулак светлые пушистые кудри. Некстати вспыхнуло воспоминание, и он нарочито грубо обшарил ладонью тёплое вздрагивающее тело, запуская пальцы в вырез платья. – А того, что я побалуюсь с тобой, да и отдам потом своим парням, не боишься?
– Не отдадите, – прошептала Летиция едва слышно, но уверенно. Голубые глазищи мерцали теперь совсем рядом. Она часто дышала, облизывая губы, и Дарк невольно задержал взгляд на этих пухлых губах. – Не сможете.
– Вот как? – Он лениво вскинул бровь.
– Вы никогда не отдаёте… своё, – так же уверенно выпалила девчонка. – Если оно действительно ваше. А я ваша! Потому что я вас люблю!
– Всё, хватит! – прохрипел Дарк, легко перебрасывая её через плечо и пинком ноги распахивая дверь в хижину. Летиция только сдавленно ахнула, уцепившись за его шею. – А вы, – он обернулся к оцепеневшим Мику и Баю, – переночуете тут.
– Хо-холодно, – промямлил Мик, с трудом обретая дар речи.
– Костёр разведёте, – отрубил Дарк. – И держи этого паршивца на привязи – если я его любопытную рожу где-нибудь рядом замечу, шею сверну! Всё ясно?
Мик только кивнул, поспешно хватая возмущённо зашипевшего мальчишку за шиворот.
– Не тащи меня, я сам пойду! Да не буду я за ними подсматривать, мне что, жить надоело?.. А как ты думаешь, Дарк её оставит или утром выгонит. Спорим, оставит? На золотой!
– Хорош свистеть, хворост лучше собери, – хмуро проворчал Мик, доставая огниво. – Чего спорить? Ясно дело, оставит…

* * *
– Вы мне нарочно всё платье разорвали? Да?! Нарочно?!
– Догадливая… Такие платья ты больше носить не будешь. Никогда.
– А что же я буду тогда носи-и-ить?
– А ты вообще ничего носить не будешь. Пока что. Чего молчишь? Испугалась наконец?
– Я согласна.
– А я твоего согласия не спрашивал. Я спросил – испугалась?
– Нет. Я же вас люблю.
– Да что б ты понимала в любви, сумасшедшая!
– Да! Я сумасшедшая, и я вас люблю! И никому не отдам, понятно? Ни ей, никому! Вы теперь мой, и я всё сделаю, чтоб вы меня полюбили! И можете смеяться надо мной, сколько хотите, всё равно так и будет! Вот увидите!
– Ведьма! – простонал Дарк сквозь смех, снова сжимая девчонку в объятьях. На душе у него вдруг стало удивительно легко. – Ох! Ты чего?!
– Ведьма, да! – извернувшись, Летти цапнула его за плечо и тут же лизнула место укуса. – Да, да, да! Да…

* * *
Гейб, никем пока ещё не замеченный, прислонился к дверному косяку.
Его сестра стояла, освещённая пламенем самодельного очага, и все взгляды были прикованы только к ней.


– Мы встретимся когда-нибудь опять.
Лет через сто –
И ты меня обнимешь.
С моей щеки ресницу нежно снимешь,
Чтоб я могла желанье загадать.
Так жаль имён... Прошедших лет река
Поглотит их, как лица... Впрочем, имя
Такой пустяк, когда моя рука
Уже согрета пальцами твоими.
Мы сядем рядом, близко, так что ближе
Уже нельзя (ах, эта близость наша!)
И будем наблюдать, как пламя пляшет,
Как языки огня поленья лижут.
Та ночь сгорит...
Так эта жизнь сгорает,
В которой нам друг друга не обнять.
Когда-нибудь мы встретимся опять,
Лет через сто –
И я тебя узнаю.

Грудной, завораживающий голос Летиции смолк, и Гейб с трудом удержался от разочарованного вздоха. Господи, что за наваждение… Это же его несчастная сестра, которую ему надо спасти. Которая…
Которая уже стоит прямо перед ним и прожигает его насквозь сердитым взглядом:
– Гейб! Какого чёрта?!
– А меня ты узнаешь через сто лет, сестрёнка? – выпалил он неожиданно даже для самого себя.
– Ты что здесь делаешь?!
– Спасаю тебя, – пробормотал он. – Наверное.
Летиция подбоченилась и выпятила губы:
– Себя спасай, дурак!
– Мадам Бланш сказала бы, что у тебя безнадёжно испортился лексикон… – Гейб вжался лопатками в бревенчатую стену, едва уклонившись от сверкнувшего перед глазами лезвия. Кинжал со звоном возился рядом с его плечом. – Отойди, Летти!
Летиция загородила его собой:
– Прекратите сейчас же! Бай! Забери свою игрушку!
Под грянувший хохот Бай выдернул кинжал из стены, подбросил на ладони, нагло косясь на Гейба.
– Прекратите, говорю! – Летиция топнула ногой. – Он дурак, но он мой брат!
Неожиданно повисла тишина. Все расступились.
– Это точно, – не спеша проговорил появившийся невесть откуда Дарк, окидывая Гейба непроницаемым взглядом. – Привет, шурин.
– Шурин? – растерянно повторил тот.
Летиция воздела к потолку глаза и руки:
– А ты что думал?!
– Мы поженились, – невозмутимо пояснил Дарк и обернулся. – Плесни-ка моему благородному, но дурному шурину вина, Мик. Пусть выпьет за наше здоровье, коль на свадьбе не гулял!
Гейб машинально принял от Мика грубую глиняную кружку:
– Свадьба?
– Вся округа неделю не просыхала, включая собак и коз, – лениво подтвердил Дарк. В его сощуренных глазах плясали смешинки. – Один ты, похоже, остался в стороне.
– Меня не приглашали, – буркнул Гейб и залпом осушил кружку. В голове враз гулко зашумело. – Ого…
– Я знал, что ты рано или поздно явишься, – пожал плечами Дарк. – Чтоб вырвать свою маленькую сестру из хищных лап разбойников.
Разбойники снова радостно захохотали и загалдели, пихая друг друга локтями.
– Или разбойников из хищных лап сестры! – фыркнула Летиция и вдруг посерьёзнела. – Я счастлива, – сказала она, глядя в глаза Гейбу очень прямо и очень спокойно. – Ты говорил, что будешь опекать меня до моего восемнадцатилетия или пока я не выйду замуж. Ну вот. Теперь со мной всё в порядке. Не беспокойся больше, правда.
Гейб откашлялся, не зная, что говорить, и покосился на Дарка. Тот улыбался. Не усмехался, как обычно, а улыбался – открыто и… тепло?
И это сделала его взбалмошная сестра?
– Мы так никуда и не уехали, – зачем-то пробормотал Гейб. – Я тебя искал. Весь месяц.
Летти пожала плечами:
– Уедем мы. В столицу.
– Я ей театр куплю, – мечтательно добавил Дарк. – Я обещал.
Господи. Театр!
Кажется, Гейб сказал это вслух. Он ошалело помотал головой и протянул кружку за новой порцией вина – под новый взрыв хохота.
– Кстати, можете возвращаться в своё поместье, хватит болтаться по свету, жену пожалей, – легко проговорил Дарк, усаживаясь на стол. – Ей это вредно.
– Иди на хрен, советчик хренов, – невнятно пробурчал Гейб, снова отпивая из кружки.
– Твой словарный запас тоже оставляет желать лучшего, дорогой братец, – дёрнула его за волосы Летиция, как в детстве. – Между прочим, я скучала по тебе и по… – она осеклась и понизила голос. – Как вы там?
– Волновались. Теперь не будем, – Гейб старался чётко выговаривать слова. Шум в ушах нарастал. – Театр! О Боже…
– Да, и я стану звездой! – гордо провозгласила Летиция. – Лучшие драматурги будут писать для меня пьесы, а поклонники – драться за право подать мне руку, когда я выхожу из кареты… У меня будет море поклонников!
– И кладбище для поклонников будет располагаться на заднем дворе театра, – хмыкнул Гейб.
– Что-что? – подбоченилась Летиция, а Дарк расхохотался.
– Я говорю, что не сомневаюсь.
– И у нас тоже будет ребёнок! И не один! У нас будет больше детей, чем у вас! И все мальчики!
Дарк перестал смеяться и схватился за голову.
– Ну, может, одна девочка… – смилостивилась Летти.
– Опять же не сомневаюсь. Послушай, сестрёнка…
– Ну?
– Почитай ещё стихов, пока я не ушёл.
Помедлив, Летиция посмотрела на Дарка – тот молча кивнул и тоже отпил из кружки.


– Когда листвы опавшей чудо
Сотрут ночные холода,
Я напишу Вам – Ниоткуда
В глухое Ваше Никуда.
О чём? – пока ещё не знаю...
Хотя, в преддверье снежных вьюг,
Я напишу, как птичьи стаи
Над городом летят на юг.
О том, что прошлое тревожит
И настоящего огонь...
Что изменить никто не может
Тех линей, что прожгли ладонь.


* * *
– Гейб, расскажи мне всё ещё раз. Правда, у них всё хорошо?
– Я думаю, правда. Жаль, что мы не сможем с ними видеться.
– Может быть, когда-нибудь потом. Когда совсем отболит. И чтоб наши дети дружили.
– Да. Она просила сообщить, когда ты родишь. И вообще просила писать. И сама обещала.
– И мы действительно теперь вернёмся домой?
– Да. Пора. Ты что там – смеёшься или плачешь? Лия!
– Наверное, и то, и другое. Я вот всё думаю – кто сделал так, чтобы Дарк попал тогда в тюрьму, а я пришла в гарнизон и встретила тебя? Кто, Гейб?
Перевернувшись на спину, Гейб притянул жену к себе и зарылся лицом в копну шелковистых волос. Под его ладонью, бережно лежавшей на её животе, что-то ощутимо брыкнулось.
Он тихо засмеялся:
– Не знаю. Но, наверное, кто-то очень добрый.


* * *
Останови меня, опомнись, образумь.
Такой любви на свете не бывает.
Она блеснёт, как молния в грозу,
над жизнью, что по капле убывает.
Покой сдерёт, как кожу, до крови,
разумные слова сожжёт устами,
останови меня, останови,
пока совсем я думать не устала,
пока могу, пока мой разум может,
ведь есть же ночь и на мою зарю,
о холод твой я душу обморожу
или огнём в твоём огне сгорю.

Стихи:
Ольга Шемелёва, Лина Костенко

@темы: гет, Габен/Гексли, фики, Жуков/Гексли, Жуков/Гамлет, для дам