...всю трилогию про Стива Токей Сапа и понимаю, что это, во-первых, чуть ли не самый сильный мужской образ, когда-либо мной написанный, проламывающийся из любых рамок и даже сквозь ткань моего собственного повествования... и, во-вторых, что я неправильно когда-то написала в шапке первого текста про него: мол, я хотела бы прожить с ним жизнь. Хотела бы, только не в качестве любовницы или родственницы. В качестве ДРУГА. Только друга...
И вообще, я тут поняла, что у меня как-то маловато женско-мужской дружбы, всё любовь, сука-любовь, а ведь дружба — ей-богу, не менее сильное, а подчас более прочное чувство. Пора восполнять пробел)))
Нашла в архиве старую зарисовочку с прошлогодней ЗФБ. Поняла, что сюда не постила. Улыбнуло...
* * *
Дедлайн. Вёрстка номера. Дизайнер кладёт перед Шеф-Редактором макет рекламных полос.
Шеф-Редактор: Это что такое? (подбегает к монитору Дизайнера, близоруко щурится).
Дизайнер, невозмутимо поправляя очки: Макет.
Шеф-Редактор, со священным ужасом в голосе: Ты с ума сошёл?! Не пойдёт.
Дизайнер, флегматично: Клиент утвердил, уплОчено.
Шеф-Редактор: Вы с клиентом безумны, как мартовские зайцы! Это – на первую полосу?! Шестнадцать квадратов?! Не пойдёт. От нас другие клиенты разбегутся!
Дизайнер, с некоторой обидой: Да почему?
Шеф-Редактор, потрясая макетом в воздухе: Дорогая редакция, внимание, вопрос на штуку басов: что вы видите в сереньком человечке посередине?
Дорогая редакция, радостно побросав всё, сбегается к ним с чашками кофе в руках: Аналитик, Новостник, Корреспондентка, Менеджер по рекламе.
Новостник: Он залез в карманы к соседям. И у всех троих крутые проблемы с тазобедренными суставами.
Аналитик, ехидно: Под белы рученьки два конвоира ведут бедолагу к поезду, отправляющемуся в колонию-поселение. А когда присматриваетесь внимательнее, то видите, что там не белы ручки, а вывернутые карманы, что выдает в конвоирах бухгалтерское прошлое…
Менеджер по рекламе, оскорблённо: А что, никто не видит в логотипе символа единства компании моего клиента с потребителями?!
Все, кроме Дизайнера, хором: Нет!
Общий ржач.
Менеджер по рекламе, с ударением на каждом слове: На минуточку! Мы видим, что именно с компанией клиента создается единая четкая картина успешного бизнеса!
Шеф-Редактор, кривясь: Ой, я тебя умоляю!!
Корреспондентка, жалостливо: А мне кажется, что этот серенький бедняжка пожимает плечами и разводит ручками – мол, ничего не получилось, не шмогла я, мужики, не шмогла. Убогонький такой, ы-ы-ы!
Дизайнер, закатив глаза: Пф-ф-ф…
Аналитик, увесисто: Использование в логотипе рук в различных ракурсах и на различных фонах, задних-передних, давно уже себя изжила на мой взгляд.
Дизайнер, угрюмо: Но-но…
Менеджер по рекламе, страстно: Что для вас есть наивысшее доверие?! Каким образом вы его проявите, если первым этап в выборе компании будет лого? Какой должен быть логотип, привлекающий к себе внимание, остающийся при этом спокойным, манящий и выражающий доверие?! А?!! Я вас спрашиваю!
Все, слегка оторопев: Э-э-э??
Аналитик, устало: Секи пафос!
Новостник, серьёзно: Человечек посередине – это рукожопая серость, однозначно. Я б поостерегся воспользоваться услугами компании с таким значком.
Дизайнер и Менеджер по рекламе, отчаянно: Нуёмаё!
Шеф-Редактор, решительно: Короче, кто видит здесь карманы – поднимите руки! Один, два, три, я – четыре. Разговор окончен, перевёрстывайте.
Дизайнер и Менеджер по рекламе, нервно: Шеф! До сдачи номера в типографию – два часа!!!
Шеф-Редактор, невозмутимо: Успеете, я в вас верю. Чего стоим? Всем работатьнах!
Название: Тропою слёз Автор: sillvercat Бета: hasta_siempre Размер: миди, 4530 слов Пейринг/Персонажи: Джош Барнелл, индейцы племени чероки, соджаты американской армии Категория: джен, гет Жанр: драма, романс, броманс, ангст Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: история жизни белого мальчика, выросшего рядом с индейцами племени чероки и ставшего их защитником Примечание: Автора вдохновили на написание этой истории мемуары рядового Джона Г. Барнетта, с которыми автор очень вольно обошёлся, да простит его тень этого доброго и благородного человека! Ссылка: maxpark.com/community/1825/content/1294378 Кроме того, слова языка чероки частично заменены ирокезскими.
Историческая справка. Политика правительства США по отношению к коренному населению Америки в XIX веке называлась «Переселением индейцев». Несмотря на то, что официально она оформилась лишь с приходом к власти президента Эндрю Джексона, переселение началось раньше. Еще в 1802 году штат Джорджия хотел избавиться от индейских племен, находившихся на его территории. Земли так или иначе забирались у коренного населения — обычно по договорам, иногда — силой (как, например, после войны с племенем криков-маскогов в 1814 году). С 1814 по 1824 год проходила программа добровольного переселения, но она была не слишком популярна среди индейцев.
В 1823 году Верховный суд США создал так называемую концепцию «Доктрины открытия» (Discovery Doctrine). Она предполагала, что все «ничейные» земли, открытые европейцами, принадлежат им, а индейцы могут лишь временно арендовать эти территории. Разумеется, всё, что принадлежало коренному населению США, по этой доктрине «ничейным» и считалось.
26 мая 1830 года Конгресс США принял Закон о переселении индейцев (Indian Removal Act), предполагавший перемещение племен с освоенного и богатого юго-востока на дикие земли Великих Равнин. С этого момента начинается кампания по насильственному переселению индейцев.
В то время на юге, в автономных поселениях рядом с белыми американцами, все еще жили Пять Цивилизованных Племен: чероки (Cherokee), чокто (Choctaw), крики (Creek), чикасо (Chickasaw) и семинолы (Seminole). Занимаемые ими земли не давали покоя белому населению США — несмотря на то, что эти племена действительно были цивилизованными. У чероки, например, были к тому моменту свои школы, письменность, они приняли христианство и издавали газету, даже попытались принять свою конституцию, однако к тому моменту они уже находились под юрисдикцией Джорджии.
Именно переселение этих пяти племен позже назвали «Дорогой слез». Название эта дорога, пролегавшая через несколько штатов — на запад по реке Миссисипи, — изначально получила из описания переселения племени чокто. Каждое из пяти племен переселялось по-разному, однако всех их из их родных земель силой прогнали на территории, которые сейчас занимает штат Оклахома.
Предупреждение: множество неграфично описанных смертей
* * * К вечеру Караван Слёз наконец преодолел перевал. Фургоны, битком набитые женщинами, детьми и стариками, воины, понуро следовавшие за ними, кавалеристы армии США, охранявшие караван, — все они начали медленно спускаться вниз, и тёмные громады гор скрывали их из виду.
Дымные Горы чероки глядели на своих детей, навсегда уходивших.
Но не все они покинули родные горы. Сотни их остались лежать в неглубоких безымянных могилах по обе стороны этой дороги.
В такую могилу легла и она, Латадавин, Единственная Птица.
Джош Барнелл, рядовой 2-го полка 2-й бригады кавалерии армии США, застыл в седле на пронизывающем ветру, сцепив зубы, чтобы они не стучали. Холод пробирал его до самого заледеневшего нутра. Свой тёплый, подбитый волчьим мехом плащ он давно отдал кому-то из тех несчастных, что бесплотными тенями двигались там, внизу, бесконечной цепью исчезая за перевалом.
Тёмные, безмолвные тени.
Несмотря на то, что в караване было много детей, никто из них не кричал и не плакал.
Джошу Барнеллу хотелось не просто плакать, ему хотелось выть, но не от холода. От отчаяния и бесконечной тоски.
Но он молчал, как и люди-тени там, внизу.
Отрешённо провожая их застывшим взглядом, он вспоминал.
* * *
Вот ему снова семь лет, и он кувырком бросается с обрыва в реку — в чём мать родила. Вода на стремнине сверкает, как зеркало, в брызгах водопада светится маленькая радуга, и Джоша переполняет восторг, бурлящий, как водопад, и яркий, как эта радуга.
— Ийя-ха-а! — вопит он во всю силу своих ребячьих лёгких, и отец, наблюдающий за ним с крыльца стоящего над рекой дома, весело смеётся. Но этот смех почти заглушается шумом водопада, к которому река выносит Джоша. Мальчик изо всех сил выгребает наперерез течению, как учил отец. Он не беспокоится ни о чём, твёрдо зная, что тот выудит его из реки, не дав наглотаться воды, защитит, спасёт. Отец в его глазах находится чуть ниже после Господа нашего Иисуса Христа — он так же добр и всесилен.
Вот Джошу удаётся вынырнуть в заводи неподалеку от переката. Он выплёвывает воду, которой всё-таки порядком нахлебался, и собирается издать ещё один оглушительный победный клич. Но вдруг слышит, как мать громко зовёт отца, выбежав из-за угла дома — с огорода, где она возилась с утра, пропалывая грядки:
— Эйб! Я видела индейца в лесу! Индейца! Где Джош?!
Она почти визжит, голос её срывается, и, закашлявшись, она зажимает рот ладонью. Глаза её вытаращены от ужаса.
— Джош! — кричит во всё горло отец, молниеносным движением хватая с крыльца ружьё.
Опомнившись, Джош поспешно карабкается на берег. Он весь покрыт «гусиной кожей», зубы его клацают, и он всё время помнит, что гол, как розовый червяк, вывернутый из земли тяжёлой лопатой. Эта нагота заставляет его чувствует себя вдвойне беззащитным, и он начинает невольно всхлипывать, хватая горячий воздух широко разинутым ртом.
Джош кое-как успевает подобрать с тропинки свои несчастные штаны и торопливо натягивает их, подпрыгивая на одной ноге и боясь упасть.
И вдруг над его макушкой раздаётся чей-то смех — негромкий, искренний и тёплый.
На него падает тень, страшная, как тень коршуна над прижавшимся к земле птенцом куропатки. В ужасе запрокинув мокрую голову, Джош видит индейца, огромного, как скала. Морщины на его бронзовом лице тоже кажутся глубокими бороздами на тёмном камне. Его чёрные волосы сильно тронуты сединой, а лоб пересекает кожаная повязка, из-под которой весело блестят круглые, как у ворона, глаза. Встретив взгляд этих глаз, Джош вдруг как-то сразу успокаивается, но вздрогнув, оборачивается на пронзительный вопль матери:
— Оставь его, дикарь!
На солнце сверкает длинный ствол отцовского ружья — тот медлит, боясь случайно подстрелить сына. Но Джош вообще не хочет, чтобы отец стрелял! Индеец — добрый! Джош открывает рот, чтобы прокричать это. Но тут большая ладонь индейца ложится на его плечо, покрытое ознобными мурашками, и чуть сжимает, согревая, а потом ласково ерошит ему волосы. Вторую руку индеец поднимает над головой и говорит спокойно и громко — на правильном английском языке:
— Не стреляйте! Я не обижу этого… — Он смотрит сверху вниз на Джоша, и тот замечает, что глаза старика вновь смеются: — Этого маленького бобрёнка!
Голос его, очень звучный и густой, разносится над замершим берегом, и Джош с превеликим облегчением видит, как отец опускает ружьё.
Старый индеец принадлежит к племени чероки. Тогда Джош впервые узнаёт о них — об одном из Пяти Цивилизованных племён. Старик — крещёный христианин и носит привычное слуху Джоша имя — Александр Робинсон. Он молится Иисусу перед трапезой, сложив руки перед грудью, когда отец Джоша приглашает его разделить с семьёй немудрёный ужин — жареную оленину с маисовыми лепёшками и диким рисом.
Индеец споро строит хижину неподалёку от дома Барнеллов, и вскоре Джош начинает пропадать там часами, хотя и мать, и отец полушутя-полусерьёзно выражают ему своё недовольство, говоря, что он, мол, докучает мистеру Робинсону. Но в лесу старик перестаёт быть мистером Робинсоном. Он опять становится Аххи-сеней-деем, что на языке чероки означает «Большое Крыло», и это именно он учит Джоша охотничьим премудростям своего племени — ставить силки на птиц, терпеливо, подобно безжалостной пуме, караулить оленей в засаде у водопоя, ловить руками рыбу на перекатах.
И ещё Джош учится у Аххи-сеней-дея языку чероки.
Его просто завораживает речь старика, которая становится певучей, как музыка, когда тот начинает говорить на родном языке. В звуках этой речи Джошу чудится плеск речной воды, шелест крон вековых дубов над головой, клёкот орла, парящего так высоко, что он кажется едва заметной точкой в сияющей синеве неба, и только отзвуки его крика долетают до земли.
Речь старика звучит так, словно с очарованным Джошем говорят сами Дымные Горы. И скоро, очень скоро он начинает понимать эту речь и отвечать Аххи-сеней-дею на его языке.
— О милостивый Иисус, наш единственный сын скоро станет краснокожим, — притворно ворчит мать, расставляя на грубо сколоченном столе глиняные миски и с любовью глядя на Джоша, нетерпеливо пританцовывающего рядом. Джош голоден, как волк в январе, он весь прокоптился в дыму костра, а его добыча, с которой он гордо заявился в дом — огромный дикий индюк, подстреленный им у озера, — вкусно булькает в кухонном котле.
— Краснокожие — плоть от плоти этой земли, — серьёзно отвечает ей отец. — Старик учит нашего мальчика тому, как выжить на ней. Пускай Джош учится хорошенько.
Он успокаивающе улыбается и подмигивает облегчённо вздохнувшему сыну.
И когда чёрная оспа уносит жизни матери, отца и Аххи-сеней-дея, Джош никуда не уходит из леса, который становится его новым домом, прибежищем и утешителем.
* * *
Похоронив в одночасье всех, кого он любил, Джош проплакал целую неделю, прячась в чащобе от сердобольных соседей, подплывавших к его бывшему дому на лодках, чтобы забрать сироту. Джош не желал уходить из леса.
О, если бы он мог плакать сейчас! Но он не мог. И боль, равной которой он никогда не испытывал, выгрызала ему сердце.
— Рядовой Барнелл! — раздался резкий окрик позади него, и Джош вздрогнул, очнувшись.
Лейтенант Генри Буллок подскакал к нему, вынырнув из промозглого ледяного тумана, мелкими каплями осевшего на его шляпе и и плаще.
— Да, сэр.
Собственный голос показался Джошу похожим на хриплое воронье карканье. Он еле разжал спёкшиеся губы, чтобы ответить.
Глаза лейтенанта были тревожными и усталыми, когда он, сдвинув брови, вгляделся в замкнутое лицо Джоша.
— Вы совсем вымотались, — озабоченно сказал он. — Я сменю вас, ступайте в фургон, отдохните.
— Я не поеду в фургоне, когда там, в караване, есть женщины, которые бредут пешком, — прохрипел Джош.
— Где ваш плащ? — негромко спросил лейтенант, и Джош безразлично повёл плечом:
— Я отдал его кому-то, сэр. Кому-то из чероки. Мне вовсе не холодно.
Ему и впрямь не было холодно. В аду невозможно испытывать холод, голод или жажду.
Лейтенант ещё несколько мгновений пристально смотрел на него, а потом развернул коня и снова скрылся в туманной мути, быстро став едва различимым силуэтом на склоне горы. Слышно было лишь, как мелкие камушки сыплются вниз с тропы из-под копыт его коня.
Джош облегчённо вздохнул. Теперь никто не мешал ему вспоминать.
* * *
Ему тринадцать, но он выглядит старше своих лет, крепок телом, высок ростом и не боится ни одиночества, ни волчьих клыков. Он загорел почти дочерна, и лишь соломенный цвет волос выдаёт в нём бледнолицего по крови. Лес — его дом, он знает его так же хорошо, как любой краснокожий — благодаря науке Аххи-сеней-дея. И он всё чаще выходит из леса к кострам чероки. Индейцы принимают его приветливо и радушно, делясь с ним нехитрой едой и теплом своих очагов. Кто-то из них дарит ему новое одеяло, кто-то — котелок взамен прохудившегося. Ему хорошо с ними. Его душа радуется, когда он спешит к их кострам, видит их смуглые приветливые лица и слышит радостные голоса, зовущие:
— Глэйдэйнохче!
Они дают Джошу это имя — Глэйдэйнохче, Парящий В Воздухе, — за его умение ловко прыгать по скалам, и ему наплевать, что мало кто из добропорядочных белых христиан может это имя выговорить.
Как-то осенью Джош обнаруживает в расщелине скалы раненого молодого индейца, подстреленного какими-то бродягами, белой швалью. Сперва он видит бурые пятна уже подсыхающей крови на горной тропинке и осторожно идёт по следу, надеясь на то, что кровь принадлежит косуле или еноту. Но сам он не верит в это, ибо не видит ни отпечатков копыт, ни клочьев шерсти. Он с дрогнувшим сердцем понимает, что идёт по следу тяжело раненного, возможно, умирающего человека и убыстряет шаги, тихонько выкликая на двух языках:
— Хей-о-о! Кто здесь? Не бойся, не бойся, я друг, ва-шан-тийя…
Он повторяет и повторяет это, с беспокойством замечая, что пятна крови на осыпи из бурых становятся алыми, свежими.
Наконец он находит индейца, скорчившегося между нависшими над тропой утёсами, и в первую минуту холодеет от ужаса, решив, что тот уже мёртв. Замшевая одежда воина изодрана и окровавлена, черноволосая голова бессильно запрокидывается назад, когда Джош, пыхтя и прикусив губу от натуги, осторожно выволакивает его худое, но тяжёлое тело из расщелины на солнце, чтобы осмотреть его раны.
Но беглец дышит: его грудь еде заметно вздымается, возле ноздрей ощущается трепетание воздуха, и сердце бьётся слабыми неровными толчками. Кровь ещё сочится из глубокой пулевой раны на его бедре. Джош всё так же бережно укладывает индейца на разостланное одело и снимает с него одежду. А потом перевязывает рану, приложив к ней изжёванные целебные листья, как учил его старый Аххи-сеней-дей. Он решает, что этот раскинувшийся на его одеяле беспомощный бедолага — тоже из племени чероки, и тихо бормочет ему всякие успокаивающие слова на этом языке, пока укутывает раненого вторым одеялом и подносит к его пересохшим губам тыквенную бутыль с водой. Бедняга жадно пьёт, не открывая глаз. На вид ему едва ли больше лет, чем самому Джошу.
— Всё будет хорошо, — повторяет Джош. Не бойся, ва-шан-тийя…
— Кто ты? — шепчет раненый едва слышно, всё ещё не размыкая ресниц.
И Джош быстро отвечает:
— Парящий В Воздухе.
Он гордится этим именем, именем чероки, и знает, что носит его по праву.
Губы раненого кривятся в слабой улыбке:
— Ты… вовремя прилетел… — говорит он и проваливается на сей раз не в обморок — в сон, глубокий и целительный.
Джош разводит маленький костерок, так, чтобы угли едва тлели, а когда наступают сумерки, — в горах ночь падает на землю быстро, — ложится рядом с индейцем и крепко обнимает его, согревая собственным телом и дыханием.
Только через неделю индеец — его зовут Шам-ивэй, Два Лука, — совершенно оправляется от потери крови, и Джош провожает его к родному селению, где того уже считают погибшим. Сородичи Шам-ивэя собирают настоящее празднество по случаю его счастливого возвращения. Джош, сидя у костра, ест и пьёт вволю. Его плеча касается горячее плечо Шам-ивэя, мать и сёстры воина взирают на Джоша с благоговением, будто на какое-то божество, и это крайне смущает мальчика, хоть ему и приятно, чего уж греха таить.
Когда Джош собирается уходить, чероки дарят ему несколько одеял и новёхонькое ружьё. Шам-ивэй крепко обнимает Джоша на прощание. Его чёрные глаза блестят от набежавших слёз, и он не стыдится этого. У Джоша в горле тоже стоит комок, но он совершенно счастлив.
Дружба чероки — дружба этой земли, лесов и Дымных Гор. И когда Джош уходит прочь, беспечно насвистывая, то чувствует себя под взглядом этих гор таким же защищённым, как в раннем детстве — под любящим взглядом отца.
* * *
— Привал!
Резкая громкая команда и такой же пронзительный сигнал горна вновь вырвали Джоша из тумана воспоминаний. И первое, что он почувствовал, опомнившись — боль, ударившую под сердце, как острие ножа. Какое-то время ему казалось, что он не сможет больше вздохнуть. Но нет. В лёгкие ворвался стылый, пропахший дымом воздух, и Джош понял — караван остановился на ночлег, измученные люди там, внизу, наконец-то получили возможность короткой передышки.
Его жеребец осторожно переступал копытами, спускаясь по склону, и Джош сжал коленями его бока, чтобы побудить двигаться быстрее. Теперь он хотел немедля увидеть их, увидеть чероки, узнать, кто из них жив, а кого вынесут из фургонов завёрнутыми с головами в колючие солдатские одеяла.
Боже, почему им не дали даже возможности одеться и взять свой скарб, когда выгоняли из собственных домов?!
«Чтобы избавиться от них поскорее», — погребальным колоколом прозвучал холодный голос в его мозгу, и Джош содрогнулся.
Он завербовался в армию, чтобы защитить их. Но не смог.
Не смог защитить и её.
Чужую жену.
Латадавин, Единственную Птицу.
* * *
Джошу семнадцать, и он начинает заглядываться на девушек. Белых и краснокожих, негритянок и креолок. Но чаще других он видит девушек чероки, ибо бродит по индейской земле.
Они волнуют его сердце и вызывают томление в чреслах. Он наконец-то начинает понимать до конца все эти места из Библии, которые раньше вызывали у него лишь недоумение. «Сосцы твои — как двойня молодой серны»… И он замечает теперь только эти сосцы, выступающие под их одеждой, плавные изгибы их бёдер, подобные изгибам лука, алые лепестки их влажных пухлых губ… слышит только их щебечущий, воркующий смех — призывный клич горлинок.
Джош исподтишка жадно смотрит на них, а они, конечно же, замечают эти взгляды и смеются над сероглазым и беловолосым парнем, непохожим на суровых воинов их племени. Они откровенно подталкивают друг друга локтями, вынуждая его заливаться румянцем и позорно пятиться прочь, отчего их смех становится ещё громче и задорнее.
И вот как-то вечером одна из этих девушек приходит к его костру, разведённому неподалеку от селения чероки, и спокойно забирается к онемевшему и перепуганному Джошу под одеяло.
Сердце у Джоша колотится часто-часто, когда узкая девичья ладонь пробирается к нему под рубаху и уверенно ложится прямо на это громыхающее сердце. Джош только и может, что таращиться в её улыбающееся лукавое лицо — в её глаза, тёмные и яркие одновременно, с золотыми искрами на самом дне. Или это отблески костра?
Маленькая ладонь так же уверенно ложится ему на живот, скользит всё ниже, ниже… и Джош враз перестаёт думать и даже дышать.
Его первую женщину зовут Ма-ва-хайя, Речка, и она любит плескаться нагишом в реке, смеяться и петь Джошу на ухо колыбельные, водя прохладными пальцами по его напряжённому животу и притворно удивляясь, почему это Джош никак не засыпает.
Он вовсе не первый у неё, хотя ей не больше лет, чем Джошу.
— Почему ты выбрала меня? — однажды, не утерпев, спрашивает он.
— Ты смешной, — чуть подумав, с улыбкой отвечает Ма-ва-хайя.
Сказать, что Джош обескуражен таким ответом — значит, ничего не сказать. Возможно, он ждёт, что она всё-таки скажет: «Люблю». Скажет: «Ты самый красивый. Самый сильный». Или…
Тёмные с золотом глаза Ма-ва-хайи весело блестят:
— Ты обиделся на меня, маленький енот? Ты так смешно пыхтишь…
Она фыркает, а потом неожиданно приникает горячими губами к его полураскрытым губам.
— Не такой уж я и маленький, — ворчит Джош, отдышавшись. Он больше не сердится. Как можно сердиться на эту весёлую легкомысленную красавицу, которая отдаётся ему так безмятежно и даже невинно, словно они — Адам и Ева, затерянные в Эдеме, укрывшиеся от всего мира под одеялом.
— Да, в некоторых местах ты очень даже большой, — пресерьёзно кивает Ма-ва-хайя, и Джош сам наконец прыскает со смеху, ловя её неугомонные пальцы, прижавшиеся как раз к этим самым таинственным «местам».
Девушка в ответ сжимает его ладонь и подносит к своей щеке, а потом — к губам:
— Не горюй, маленький енот. Ты ещё встретишь ту, что полюбит тебя по-настоящему. Или сам полюбишь.
Джош бормочет, с наслаждением зарываясь носом в её густые блестящие волосы:
— А разве нельзя любить друг друга с равной силой?
— Такое редко бывает. — Вздох Ма-ва-хайя звучит, как шорох ветерка в листьях, и она крепко обнимает Джоша за плечи. — Но я желаю тебе этого, маленький енот. А пока что… — Её нежный голос снова становится привычно лукавым: — Пока не пришла эта твоя колдовская любовь и не растащила нас в разные стороны, как сцепившихся щенков, я хочу тебя снова!
— Ненасытная! — Джош хохочет, с готовностью разводя её гладкие круглые колени. — Впусти меня в свой рай, ненасытная!
— Входи, — прерывисто шепчет Ма-ва-хайя. — Входи, он твой.
…Через пару недель Джош отправляется на охоту вместе с другими молодыми воинами чероки, а когда возвращается, Ма-ва-хайи уже нет в селении. Старухи говорят, что её выкрали гуроны… либо же она сбежала с ними сама. Джош больше склонен верить последнему, зная беспечный нрав своей Речки. Впрочем, он никогда не мог назвать её своей.
* * *
Джош Барнелл встряхнул головой, снова будто очнувшись. Что это, он заснул и грезит наяву? Последние два дня он провёл в седле, без пищи, без тёплой одежды. В ушах у него стоял непрерывный звон, словно он сидел внутри гулкого церковного колокола, по которому кто-то бил молотком, раскачивая его при этом.
Кое-как, словно дряхлый старик, цепляясь за луку седла, он сполз вниз и, держа коня под уздцы, побрёл в сторону остановившихся индейских фургонов.
Люди, неловко выбиравшиеся из них наружу, даже не смотрели на солдат, конвоировавших их. Они опускались на землю — медленно, словно опавшие высохшие листья. Женщины крепко прижимали к себе детей, мужчины, присев на корточки, пытались разжечь огонь на принесённой солдатами растопке, чтобы согреть воды в закопчённых котелках.
Но никто из них не произносил ни слова — раздавались только отрывистые команды офицеров, сигналы горна, всхрапывание лошадей… А чероки — сотни и сотни людей — молчали, будто все разом оглохли и онемели.
Джош подошёл к одному из маленьких костерков, разведённых индейцами на мёрзлой земле. Огонь еле теплился, слабо светясь в полумраке.
— Хий-е… — едва слышно выдавил Джош, и тогда один из мужчин на миг вскинул на него глаза — чёрные провалы на иссохшем, без признаков возраста смуглом лице.
— Глэйдэйнохче… — произнёс индеец таким же полушёпотом, и тогда Джош вдруг узнал его — это был спасённый им когда-то в горах Шам-ивэй.
Два Лука.
Джош ничуть не удивился — в том ночном кошмаре, в каком он жил несколько последних дней, встретить можно было кого угодно. Мать. Отца. Старика Аххи-сеней-дея. Ма-ва-хайю. Всех, кто когда-то его любил, всех, кто его покинул.
Он не сумел бы встретить только Латадавин, потому что Единственная Птица никогда не любила его.
Джош снова потряс головой, заставляя себя слушать то, что говорил ему Шам-ивэй.
— Твои братья называют нас дикарями и потому прогоняют прочь отсюда, — с трудом шевеля губами, сказал индеец. — Хотя мы теперь верим в одного Бога, выучили ваш язык и стали строить дома, похожие на дома бледнолицых, — мы всё равно не смогли угодить твоим братьям, Глэйдэйнохче. Потому что в Дымных Горах они нашли золото.
Джош мог только беспомощно кивнуть. Каждое слово Шам-ивэя было чистой правдой. За последние десять лет в селениях чероки выросли деревянные и даже каменные дома, школы и церкви, появилась азбука на языке чероки, а их вождь, принявший в крещении имя Джон Росс, ездил в Вашингтон, чтобы униженно просить Большого Белого Отца, президента Эндрю Джексона, спасти чероки от выселения.
Но всё это было бесполезным. Белые люди неотвратимо сменяли краснокожих на земле Теннесси, вытесняя их за Большую воду — за Миссисипи.
— Почему ты в синем мундире? — уже громче спросил Шам-ивэй, обвиняюще указав на его форму. — Зачем ты надел это?
Джош проглотил слюну и ответил — почти чистую правду:
— Чтобы помогать вам.
«И чтобы спасти её. Латадавин, Единственную Птицу».
Но её он спасти не смог.
* * *
Джошу двадцать три, он курьер и развозит донесения и распоряжения властей штата, пробираясь по Дымным Горам.
Он приезжает в одно из селений чероки в поисках вождя Джона Росса и идёт к небольшому бревенчатому дому, недавно построенному и ещё источающему аромат смолы. Это школа. Взбегая на крыльцо, он слышит внутри детские голоса — словно птичий гомон — и начинает невольно улыбаться.
Джош распахивает дверь в класс, полный детишек, и видит перед собой женщину, которая стоит к нему вполоборота — высокая, стройная и горделивая. Её тонкие руки бережно прижимают к груди книгу в потёртом переплёте, а на губах всё ещё светится улыбка, обращённая к детям, когда она поворачивается на скрип двери и встречается глазами с застывшим на пороге Джошем.
Эти глаза, огромные и тёмные, будто освещают всю маленькую комнату.
Джош пятится, ошеломлённый. Ему стыдно, что он так бесцеремонно ворвался сюда, в эту чистую спокойную обитель — он, полуграмотный зверолов, охотник, бродяга! Он стоит и мямлит что-то невнятное, врезавшись спиной в закрывшуюся за ним дверь. Дети опять хохочут, и учительница укоризненно качает головой.
— Вы кого-то ищете, сэр?
Глубокий голос её звучит, как музыка.
— Вождя Росса… мэм… — облизнув губы, невнятно бормочет Джош, чувствуя, как его щёки заливает краска стыда за свою глупость.
— Я миссис Росс, — спокойно представляется женщина. — Его супруга. А вождь, скорее всего, в общинном доме. Проводить вас туда, сэр?
— Да! Н-нет… — спохватывается Джош. — Я найду сам.
Ещё раз сбивчиво её поблагодарив, он наконец вываливается наружу и, грохоча сапогами, слетает с крыльца, как ошпаренный. Он всё ещё видит перед собою её лицо, похожее на лицо ангела.
Смуглого ангела.
Когда над головами чероки начинают сгущаться тучи, — а Джош, как курьер, узнаёт о неотвратимом переселении одним из первых, — он сам записывается в армию. Он вырос в этих горах, он знает их так же хорошо, как миссис Росс знает свои книги, и его берут рядовым в отряд разведчиков. Он чувствует беду, словно зверь — приближение бури, но отчаянно цепляется за призрачную надежду на то, что теперь-то он сможет как-нибудь помочь чероки.
Помочь ей.
Вождь Росс уезжает в Вашингтон и возвращается. Прибыв с очередным донесением, — теперь уже военным, — Джош решается заговорить с ним:
— Что нового в Вашингтоне, сэр?
Росс словно впервые замечает вытянувшегося перед ним в струнку Джоша, и в его прищуренных запавших глазах мелькает узнавание:
— Глэйдэйнохче? Тебе к лицу эта форма.
Он уже стар, вождь Росс, лет на двадцать старше своей красавицы-жены, утомлён заботами и тревогами, но бодро улыбается, глядя на Джоша:
— Президент пообещал нам защиту армии в пути и помощь в обустройстве на новой индейской территории к западу от Миссисипи. Чероки построят там такие же селения и принесут Божье слово нашим братьям, пребывающим в тени язычества. Всё будет хорошо, мальчик, всё будет хорошо.
«Надо бежать! — хочет крикнуть Джош, но не может раскрыть рта. — Грядёт смерть! Спасите свою семью! Спасите Латадавин!»
Её имя в крещении — Джоанна Мария, но он не может называть её иначе как другим, языческим именем. Она легка, стремительна и прекрасна, как птица. И она — Единственная.
Если бы только она была его женой! Он завернул бы её в одеяло, увёз и спрятал в горах!
— Нам надлежит исполнить свой долг перед нашими детьми, — уверенно заявляет вождь Росс. — Мы добровольно поедем туда, куда нам велят отправиться президент и Конгресс, — на Индейские Территории, — чтобы показать свою лояльность. Мы не дикари. Мы, чероки — законопослушные цивилизованные люди. Наши дети должны вырасти подлинными американцами.
Голос его твёрд и решителен. Джош молча отдаёт ему честь, разворачивается и уходит прочь.
Он не может никуда увезти Латадавин, чужую жену. Это грех, смертный грех… и ведь она совсем не любит его!
* * *
Когда началось выселение, всех чероки выгоняли из домов прикладами и пинками, как собак, не дав им даже одеться как следует и взять с собой тёплые вещи. В покинутые индейцами дома тут же входили белые поселенцы — едва только бывшие хозяева успевали забраться в фургоны, долженствующие доставить их к месту грядущей ссылки.
В первый день этого кошмара Джош не успел даже приблизиться к дому Джона Росса. Он как раз спешил туда, когда увидел, что один из солдат, Бен Мак-Доналл, принялся хлыстом загонять в фургон старика чероки. Старик вздрагивал и извивался под жестокими ударами, но не издавал ни звука, ни стона. Джош, метнувшийся к нему на помощь, тоже получил удар по лицу, рассекший ему скулу. А потом, едва он выхватил из-за пояса томагавк, с которым не расставался, кто-то оглушил его сзади ударом приклада по затылку. Мир завертелся огненным колесом и померк
Джош очнулся на госпитальной койке, возле которой сидел лейтенант Генри Буллок, внимательно рассматривавший его.
— Какой-то индеец ударил вас прикладом, рядовой Барнелл, — сообщил он буднично и устало.
Джош протестующе мотнул головой и невольно застонал от резкой боли, пронзившей затылок.
Рука лейтенанта крепко сжала его плечо:. — Я хочу спасти вас от военного трибунала, рядовой Барнелл, — глухо проговорил он. — Чероки должны переселиться за Миссисипи — так распорядились президент и Конгресс. Таков закон. — Лейтенант чуть повысил голос, непреклонно уставившись в умоляющие глаза Джоша: — И чероки примут свою участь и переселятся, выполняя этот закон. Я знаю, что вы выросли среди них и не в силах спокойно пережить всё, что с ними сейчас происходит. Побудьте пока здесь. Вы им всё равно ничем не поможете.
— Нет! — вскрикнул Джош, пытаясь приподняться на локтях. — Где вождь Росс? Где его… семья?
— Вы хотели спросить, где его жена? — горько усмехнулся лейтенант, и Джош вспыхнул под его понимающим взглядом. Он с замиранием сердца подумал — неужто о его грешной любви, которую он так старательно пытался скрыть, всё равно все узнали?
— Остынь, сынок, — посоветовал лейтенант, будто прочитав его мысли. — Она в безопасности… и она всё равно никогда не будет твоей. Миссис Росс — достойная, богобоязненная женщина. — Голос его странно дрогнул. — Отдыхай, поправляйся. И благословляй тех, кто ударил тебя по голове, иначе тебя бы уже расстреляли.
— Поклянитесь, что сказали мне правду про миссис Росс! — взмолился Джош, уже не скрывая волнения, и изо всех сил вцепился в запястье лейтенанта. — Она в безопасности?
— Клянусь, — спокойно подтвердил тот и легко высвободил руку из ослабевшей хватки Джоша. — Останься здесь. Это приказ, рядовой.
Когда через два дня Джош всё-таки покинул госпиталь, не выдержав изводившей его тревоги, и присоединился к кавалерийскому отряду, охранявшему караван чероки, он узнал, что лейтенант ни словом не солгал ему.
Миссис Росс, Латадавин, Единственная Птица, действительно была в полной безопасности и больше никому не принадлежала.
Кроме Бога.
Она раздала все свои тёплые вещи детям, которые ехали с нею в одном фургоне, простудилась и сгорела от лихорадки за те несколько дней, что Джош провёл в госпитале. Её хрупкое тело, завёрнутое в одеяло, опустили в мёрзлую землю её родных Дымных Гор.
А караван чероки, который уже окрестили во всех газетах Караваном Слёз, двинулся дальше, в сторону Миссисипи.
…И вот теперь, изнывая от чувства вины и безысходной тоски, Джош Барнелл стоял перед другом своего отрочества — Шам-ивэем, который с укором смотрел на него… и не знал, что ему сказать.
— Прости меня, — хрипло вымолвил Джош и закрыл глаза, чувствуя, как щёки обжигает горячая влага хлынувших наконец слёз. — О, простите, простите меня!
Он не знал, у кого просит прощения — у Латадавин, которой никогда так и не смог признаться в любви, у Шам-ивэя или у всех этих людей, обступивших его полукругом и молча глядевших на него запавшими глазами. Ноги его подкосились, и он рухнул бы наземь, если бы крепкие руки Шам-ивэя не подхватили его, закутывая в снятое с плеч одеяло.
— Всё будет хорошо, — прошептал Шам-ивэй ему на ухо те самые слова, которыми давным-давно утешал его сам Джош. — Не бойся, ва-шан-тийя…
* * *
Когда чероки прибыли в конечный пункт своего назначения — в Оклахому — Джош Барнелл демобилизовался из армии. Он до конца выполнил свой долг и поселился там же, в Оклахоме, начав вести прежнюю жизнь зверолова и охотника.
Он так ни разу и не женился.
И никогда больше не возвращался в Дымные Горы.
* * *
В путь по Дороге Слёз, ведущей на Индейские Территории — те земли, что были выделены Конгрессом для переселения Пяти цивилизованных племён — отправились более двадцати тысяч индейцев чероки. Из них — по разных источникам — в пути погибло от двух до восьми тысяч человек. Их безвестные, безымянные могилы разбросаны по территории нескольких американских штатов.
Однако и на новых землях индейцев не оставили в покое. Как только в отведенных им резервациях находили полезные ископаемые, белые в нарушение всех прежних договоров отбирали у индейцев и эту землю. В 1847 году после войны с Мексикой Соединенные Штаты овладели огромной территорией от Техаса до Калифорнии. Спустя год в Калифорнии были обнаружены золотоносные месторождения, и тысячи искателей прилючений потянулись через Индейскую Территорию на запад.
В 1860 году Конгрессом был принят закон, предоставляющий преимущественное право приобретения земель на западе белым поселенцам, которые, таким образом, стали теснить индейцев со всех сторон.
Название: Клятва Автор: fandom Americas 2014 Бета: strange Размер: драббл, 992 слова Пейринг/Персонажи: Ишнала Унпан, Баффало Билл и др. Категория: джен Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: конец XIX века. 13-летний Ишнала Унпан из племени лакота попадает в труппу Баффало Билла, гастролирующего по Европе со своим шоу «Дикий Запад».
Это была чужая для Ишнала Унпана земля. Чужими были люди, деревья, дома, речь, даже запахи.
Ветер родных прерий пах цветущими травами, дымом костров, вольной водой бесчисленных ручьёв — детством и свободой. Потом ветер стал приносить запахи войны — пожарищ и мертвечины. Но даже пленённая, обуглившаяся земля прерий оставалась родной для пленённых людей лакота.
На земле, откуда пришли захватчики-васичу, пропахшей железом и нечистотами, Ишнала Унпан стал чужаком, как остальные воины лакота, согласившиеся отправиться с цирком пронырливого Баффало Билла за Большую Солёную Воду. Чтобы показать удаль и силу лакота, — говорил Баффало Билл, хитро усмехаясь.
Ишнала Унпан сидел на совете воинов, решавших, принять ли это предложение, хотя ему едва сравнялось тринадцать зим. Он успел получить имя, молясь и постясь в священных горах Паха Сапа, — его видением стал лось, одиноко застывший над ущельем, — но его тело не было отмечено священными шрамами Пляски Солнца, превращавшими мальчика в мужчину.
Потому что племена лакота не собирались на Пляску Солнца уже очень, очень давно.
Потому что мальчики и мужчины лакота в большинстве своём погибли от пуль васичу, а оставшиеся в живых лакота были согнаны, как скот, за колючую проволоку пустынных земель, которые васичу назвали резервациями.
Ишнала Унпан и другие воины лакота согласились отправиться с пронырой Баффало Биллом на родину васичу — за Большую Солёную Воду. Резервация казалась Ишнала Унпану клеткой, и другого способа вырваться из неё он не видел.
На пароходе его жестоко укачивало, и все невыносимо долгие дни плаванья он провалялся в вонючем трюме, постыдно мечтая о смерти. Другим лакота было не до него — кто-то посмеивался над мытарствами мальчишки, а кто-то сам лежал в лёжку. Ишнала Унпан спасался только тем, что крепко сжимал в руке свой амулет из лосиного рога. Острые края амулета врезались ему в ладонь и приводили в чувство, сквозь бредовый морок он слышал плеск воды о борт парохода, гудки, топот ног и понимал, что ещё жив, а не сидит у Бесконечного Огня вместе с душами убитых лакота.
Ишнала Унпан был тощим, как хворостина, но живучим. Очутившись наконец на берегу, он быстро воспрял духом. Твердь под ногами больше не качалась, другие воины лакота были рядом, Баффало Билл купил для всех лошадей, чтобы индейцы успели их объездить до начала представления, а земля васичу оказалась такой интересной!
Пусть и чужой.
Все её чудеса не могли сравниться с чудесами, которыми Вакан Танка наполнил прерии и горы лакота, но от этого они не становились менее чудесными. Людская речь летела прямо по проволоке за сотни сотен шагов, каменные жилища васичу, не падая, устремлялись к самому небосводу, а диковинные железные создания васичу были опасны и извергали дым, но делали для них то, чего не могли сделать человеческие руки.
Ишнала Унпан был растерян, сбит с толку, но не показывал этого. Остальные лакота, гораздо более старшие, по-прежнему не обращали внимания на мальчишку, который ещё не стал мужчиной. Другие же циркачи сторонились его, словно он был опасным диким зверёнышем. Лишь молоденькая эквилибристка по имени Джози однажды подстерегла его за палаткой, заглядывая в глаза и пытаясь взять за руку, но он в ужасе отпрянул от неё и сбежал, сопровождаемый её заливистым смехом.
Ишнала Унпан свыкся со своим одиночеством — ведь даже имя, данное ему в Чёрных Холмах, означало — «Одинокий Лось».
Он старательно объездил молодого жеребца, доставшегося ему, и нарёк его Гхи — Рыжий. Ночевал он вблизи места, где пасся Гхи, прямо на земле, завернувшись в колючее одеяло.
В палатках лакота кисло воняло сивухой и блевотиной. Остальные воины лакота быстро пристрастились к огненной воде васичу и еле-еле продирали глаза к началу вечернего представления, чтобы вскочить на коней и изобразить нападение дикарей на лагерь переселенцев — к восторгу и ужасу собравшихся зрителей.
Ишнала Унпан тоже подгонял своего Гхи вслед за фургонами, издавая яростные кличи. На родной земле ему не пришлось обагрить рук человеческой кровью, он не убил ни одного васичу, и не знал, что испытывают остальные воины, посылая стрелы в парусиновые бока фургонов. Сам он не испытывал ничего, кроме стыда и тоски.
Может быть, остальные лакота чувствовали то же самое и именно поэтому заливали свою тоску огненной водой васичу?
В конце представления всем им надлежало упасть с коней на землю под восторженный рёв толпы, когда из-за фургонов вылетали кавалеристы в синих мундирах, спасая жизни поселенцев. Это было отвратительнее всего. А потом убитым дикарям следовало снова вскочить на коней и покинуть арену.
Баффало Билл, как ни старался, не мог заставить индейцев кланяться аплодировавшей публике.
Ишнала Унпан тоже не кланялся. Но чувства, что обуревали его, отчаянно искали выхода. Они были такими противоречивыми, эти чувства, и он понимал, что воину не пристало проявлять их, но однажды не выдержал.
Он не рухнул с коня в конце представления, как было положено. Он направил Гхи в самый центр арены. Сотни любопытных изумлённых взоров устремились на его тонкую бронзовокожую фигурку в потёртых леггинсах, на странный амулет, болтавшийся на голой груди, на остроскулое лицо в обрамлении спутанных прядей волос, спадавших ему на плечи.
Ишнала Унпану было всего тринадцать зим, но он знал, что должен сказать — не этим васичу, глазевшим на него, как на дрессированного медведя, и не остальным лакота, завороженно уставившимся на него с земли. Его слова предназначались Вакан Танке, который был вездесущ, и только ему:
— О Вакан, я клянусь, что научусь всем премудростям васичу, чтобы передать их нашему народу. Клянусь, что не дам себя сломать ни огненной воде, ни страху перед чудесами васичу, ни их пренебрежению. Клянусь, что вернусь к народу лакота, чтобы стать воином и вождём. Я сказал, хоука хей!
Волнение и страсть звенели в голосе мальчишки, не пожелавшего рухнуть наземь, и остальные воины лакота тоже медленно поднялись на ноги.
Когда последнее слово гортанной лакотской речи отзвучало, наступила мёртвая тишина. А потом раздались неуверенные хлопки, переросшие в шквал аплодисментов.
Краем глаза Ишнала Унпан поймал какое-то движение справа от себя и обернулся.
Белобрысая девчушка в нарядном платьице, глядя на него круглыми восторженными глазами, протягивала ему цветок. Ярко-алый и пышный.
Какая-то перепуганная женщина торопливо проталкивалась к ней сквозь толпу зрителей — наверное, мать или нянька.
Ишнала Унпан наклонился и неловко взял цветок из рук девчонки, совершенно не представляя, что с ним теперь делать.
Название: Ай-я Автор: sillvercat Бета:strange Размер: драббл, 979 слов Пейринг/Персонажи: гигуйи, ка-луна/Ай-я Категория: гет Жанр: сказка Рейтинг: NC-17 Краткое содержание: старые люди племени чероки рассказывают, что было время, когда небесные ангелы – ка-луна – сходили на землю со звёзд. Но однажды один из них обезумел, добиваясь невинности смертных дев. Примечание: автор опирался на легенду племени чероки, а также на вольный пересказ этой легенды в книге Кристин Каст «Непокорная». Ка-луна – небесный ангел; гигуйя – ведунья. Предупреждение: стилизация под легенду
— Гигуйя, гигуйя, я не хочу убивать его! Он прекрасен, как луна и солнце, он гибок станом и светел ликом, его чресла переполняет жаркое семя, а его копьё всегда готово вонзиться в женское лоно!
— Замолчи, глупое дитя! «Копьё»! Он осквернил всех наших девушек своим копьём, этот ка-луна, похотливый, как дикий кот! Он берёт только невинных и насылает заклятье оцепенения на мужчин, пытающихся их защитить!
— Ах, гигуйя, я понимаю это разумом, но моё сердце отказывается убивать его!
— Ты не убьёшь его, глупое дитя, создание наших рук, одухотворённое нашей кровью. Он бессмертен, он — ка-луна, спустившийся со звёзд.
* * *
Некогда на нашу землю сходили существа, прекрасные и могущественные. Белые люди назвали их ангелами, мы, чероки, зовём их ка-луна. Белые считают ангелов существами без пола, но чероки знают — ка-луны не таковы! Они жадно оплодотворяли смертных женщин, и те приносили сильное и красивое потомство. Но ка-луна всегда возвращались на звёзды, туда, откуда явились.
Однажды один из них, вкусив прелестей наших женщин, совершенно обезумел. Чероки ждали, что он уйдёт, как остальные его сородичи, но он остался. Он повадился всходить на ложе к невинным девушкам, непременно желая первым нарушить их целомудрие. Он брал и брал их без устали, его копьё никогда не слабело. И матери стали прятать дочерей от алчных взоров ка-луны, ибо он не щадил даже девочек, не познавших лунных дней месяца.
* * *
— Но я с радостью отдамся ему, и в моих объятиях он позабудет всех других!
— Глупое дитя, ты и вправду веришь в это?! Разрушив невинность, ка-луна немедля устремляется на охоту за ещё нетронутой добычей — чтобы вновь омыть своё копьё целомудренной кровью. Он алчет женщин и ненавидит их за то, что они вызывают у него такое неутолимое вожделение.
* * *
Не раз наши воины пытались одолеть безумного ка-луну, но не могли. Ведь он был бессмертен! А ка-луна принялся безжалостно убивать мужчин чероки, если встречал их в лесу.
Страх пришёл в наши становища.
Тогда гигуйя, самая старая женщина племени, собрала мудрых женщин чероки в глубокой подзёмной пещере, где их не мог подслушать вездесущий ка-луна, рыскавший вокруг подобно охотящемуся волку.
Из красной тягучей глины гигуйя-горшечница вылепила несравненное по красоте стройное девичье тело с округлыми чашами грудей, стройными бёдрами и медовым лоном. Гигуйя-ткачиха выткала ей волосы, которые тяжёлым покрывалом окутали её точёные плечи. Гигуйя-швея сшила платье, белое, как луна, с разноцветными узорами из бисера и раковин-каури. Гигуйя-певунья коснулась её губ, даровав сладостный нежный голос.
И наконец пришло время совершиться заклятию крови.
Старшая гигуйя разрезала кремневым ножом ладони и запястья каждой из женщин — разрезала глубоко, так, чтобы показались связки и жилы, чтобы кровь текла солёным горячим дождём, как льётся она, когда дитя приходит в мир, разрывая материнское лоно. Все гигуйи стали матерями глиняной девушки и нарекли её именем Ай-я. Под пение старшей ведуньи они коснулись прекрасного тела Ай-и своими окровавленными руками, нанося на него символы священной семерки: севера, юга, востока, запада, верха, низа и бессмертной души.
Совершив это, гигуйи, многие из которых уже настолько ослабели, что едва держались на ногах, образовали круг, крепко обняв глиняную красавицу, и вдохнули в неё жизнь.
Ай-я вздрогнула и открыла глаза.
* * *
— Ты будешь последней и единственной его женщиной, Ай-я, и с тобой он останется навечно. Разве не этого ты жаждешь? В твоих объятиях он будет лежать до скончания времён — пока солнце, звёзды и луна не рассыплются в прах. Ступай же, дитя, на берег того ручья, где ка-луна купается каждое утро, и присядь у обрыва. Улыбнись ему и заговори с ним. Начни петь ему любовную песню… но я уверена — он не даст тебе допеть. Когда он набросится на тебя, беги прочь что есть сил, беги быстрее ветра — в ту пещеру, где ты появилась на свет из земли-праматери и нашей крови. А когда ты вступишь под её своды, дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно и соверши то, ради чего ты была рождена.
* * *
Я бегу — лечу что есть духу, убегаю прочь, слыша за спиной его тяжёлое дыхание и треск ломающихся веток. Как же он был прекрасен, когда купался в ручье, освещённый солнцем, и вода струилась по его гладкому, ослепительному, словно отлитому из золота, телу! Как загорелись его глубокие глаза, подобные тёмным водоворотам, как вздрогнуло и напряглось его великолепное копьё, когда он увидел меня!
И вот он бежит за мной сквозь чащу, крича во весь голос:
— Постой! Постой, красавица! Остановись!
А впереди уже виднеется развёрстый зёв пещеры, в которой я появилась на свет из земли и крови, появилась, чтобы уничтожить ка-луну.
Я предназначена ему, я — его погибель.
Вот и знакомые своды, и я нагибаюсь, влетая туда, но не замедляю бега, я мчусь по коридорам, где мне известен каждый поворот — вниз и вниз…
«Дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно…»
Пора!
Я останавливаюсь и замираю, упершись руками в стену, а ка-луна со всего разбегу налетает на меня, обхватывает и валит наземь. Он дышит рвано, как загнанный олень, по его прекрасному лицу и телу, которое светился в полумраке, струится пот. Его взгляд полон бешеной похоти. Он жадно лижет меня, посасывает и кусает, урча и рыча, будто зверь. Но я не испытываю отвращения — только такую же яростную страсть. Я обвиваю его руками и коленями, облизываю его в ответ, торопливо собирая языком капли его сладостного пота.
Я жду, содрогаясь от страха и предвкушения, жду, когда же он пробьёт преграду моей девственности, всадив в моё истекающее влагой лоно своё раскалённое копьё.
О, как он огромен, он почти разрывает меня пополам, грубо дёрнув в стороны мои колени, и его рычание переходит в ликующий рёв, а я рыдаю от боли и счастья, продолжая крепко-крепко обвивать его руками и ногами — всё время, пока его копьё бешено дёргается внутри меня.
Всё время, пока над нашими головами рушатся своды пещеры
Всё время, пока он отчаянно бьётся, как попавший в капкан волк, глубоко увязая в моём теле, превратившемся в зыбучий песок.
Сжимая его в объятиях, я слышу далёкое пение гигуй,
Он завывает от ужаса и тоски, он всё ещё пытается вырваться.
Название: Прошлое прошло Автор: sillvercat Бета: hasta_siempre Размер: драббл, 838 слов Пейринг/Персонажи: южане, северяне Категория: джен Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: Старый Юг сгинул в горниле войны… Иллюстрация: Алисия Райзингем
* * *
Дуб рос прямо у стен усадьбы, названной владельцами «Магнолия». И магнолии, давшие ей имя, тоже росли здесь, шурша на ветру плотными листьями, о которых в двадцатом столетии скажут — словно пластиковые.
Дуб проклюнулся из жёлудя, откатившегося от расщеплённого молнией и засохшего материнского дерева. В то время лишь нога обутого в мокасин краснокожего мягко ступала по этой усыпанной сосновыми иглами тёплой ржавой земле. Убивая оленя, медведя или пуму, краснокожий просил прощения у духов убитых за то, что причинил им боль, и обещал встретиться с ними в стране Вечной Охоты. Но краснокожие ушли отсюда прочь — в страну Вечной Охоты или за Миссисипи, когда в вековой чащобе бодро застучали топоры белолицых людей.
Белолицые привезли с собой чернокожих, которые прислуживали им и работали на бесконечных полях хлопчатника, высаженного там, где когда-то зеленела трава. Их тёмные спины блестели от пота, когда они мерно взмахивали мотыгами под заунывные песни своей родины.
Дуб уцелел, когда рядом с ним выросли стены усадьбы «Магнолия». Его не коснулся топор — новые хозяева этой земли его пощадили. Усадьба, пристройки к ней и лачуги рабов, беленые известью, возникли как по волшебству, словно были здесь всегда. Текли годы, дуб продолжал тянуться к небу, слушая, как шумит вокруг людская жизнь — как хрустит гравий подъездной аллеи под коляской прибывших гостей, как визжат и хохочут многочисленные негритята, как играет клавесин в парадной гостиной, разбрызгивая звуки, будто капли дождя, и нежно звенит хрустальный женский смех.
Единственная дочь хозяев «Магнолии» росла балованным сорванцом. Частенько по ночам она в одной длинной сорочке забиралась на протянувшуюся как раз под её окном длинную и толстую ветку дуба. И покачивалась там, сонно уставившись на полную луну, словно крохотный призрак. Однажды конюх-негр, вышедший в полночь по нужде, заметил её в ветвях и отчаянно заорал, вращая белками глаз на посеревшем от страха лице. А в пустой спальне хватилась девочки её толстая старая нянька. То-то был переполох!
Потом девочка выросла, стала молодой леди, но так и осталась егозой. Только дуб знал, что она торопливо и проворно спускалась, цепляясь за его сучья, к подножию — где её ждал жених, лейтенант армии конфедератов в новёхоньком сером мундире. Наутро он должен был уйти на полыхающую недалёким заревом войну, и девушка позволила ему сцеловать со своих щёк горячие слёзы.
Он не вернулся. Сгинул где-то, защищая эту красную тёплую землю и эту девушку.
Когда усадьба «Магнолия» была сожжена дотла захватившими её северянами, дуб уцелел. Он величественно высился над печальным обгоревшим остовом дома, рядом с двумя уцелевшими печными трубами и обугленной грудой кирпичей и золы.
Девушка по-прежнему приходила к нему, прижималась залитым слезами лицом к его грубой коре и слушала успокаивающий шелест чуть пожухших от огня листьев над головой. Её отец тоже не вернулся с войны, а мать умерла от «лихоманки», как говорила нянька. Почти все рабы разбежались кто куда, молоденьких негритянок увезли с собою солдаты-янки, усадив их на сёдла позади себя. Нянька, кряхтя, ругательски ругала «черномазых дурёх».
Девушка вместе с нянькой жила в пристройке к кухне, почему-то пощаженной огнём, полола грядки и собирала на поле уцелевший хлопок, словно рабыня, чтобы не умереть с голоду. Но она отказалась продать свою землю прибывшему с Севера хитрому проныре-янки, желавшему купить «Магнолию» за бесценок. Точно так же она отказалась стать его женой и переехать в Чарлстон, бросив руины, что некогда были её домом.
А потом она умерла от тифа, став тенью среди сотен тысяч других теней, которые витали над разорённым, обугленным и опозоренным Югом, — витали, не в силах бросить его даже ради вечного покоя.
Прошлое прошло.
Особняк, возведённый пронырливым янки на месте обгоревших руин, уже не был прежним домом, хотя новый хозяин скрупулёзно сохранил и старый фундамент, и «колониальный стиль», а также имя усадьбы — «Магнолия». И сохранил дуб, который всё так же тянулся к небу. Тянулся, но ничего уже не ждал.
* * *
— Взгляни, Боб, вон та усадьба, о которой я тебе толковала.
— Хм. Живописное местечко. Режиссёру должно понравиться. Щёлкни-ка её, Герти.
— Уже. Как думаешь, хозяева дадут разрешение на съёмки?
— Ну, если они видели хоть один наш сериал, то наверняка. «Магнолия»… Интересно, она была построена уже после войны? Смотри, какой дуб!
— Да-а, этому старику наверняка лет двести…
— Можно закрутить чудный сюжетец — благородная южанка растёт вместе с этим дубом… по ночам вылезает из окна спальни и спускается по его ветвям к своему любовнику…
— Жениху. Тогда были другие нравы, Боб. Девушки блюли свою честь.
— Ох-ох-ох! Как ты высокопарно стала выражаться, Герти, будто сама сценарий пишешь! Нет секса — нет заманухи для зрителей.
— Зато соответствует исторической правде.
— Ерундистика какая! Не мешай полёту моей фантазии… Потом его убивают на войне, и она, поплакав, выходит за другого. За северянина. Он долго её добивался, и она наконец сдалась, поняв, что жизнь продолжается! Чего ты сморщилась? Это трогательно и символично!
— Она бы нипочём так не сделала. Скорее бы умерла. Да, она умерла, я чувствую.
— Да не дури ты, Герти, конечно, умерла, ведь прошло сто с лишним лет!
— Нет, она умерла как раз тогда, сразу после войны, я точно знаю.
— Юг на тебя хреново влияет, ты ударяешься в мистику, малышка… Ладно, хватит без толку рассусоливать.
— Мне кажется, она всё ещё где-то здесь, эта девушка.
— Ну ты даёшь, Герти… Всё, поехали отсюда.
Машина тронулась с места и скрылась за поворотом дороги.
Название: Накануне Карнавала Автор:sillvercat Бета:hasta_siempre Размер: мини, 2370 слов Пейринг/Персонажи: Старуха, девушка Категория: джен Жанр: драма, мистика, романс Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: глубоко в болотах Луизианы стоит хижина старухи-ведуньи, к которой накануне Карнавала в честь праздника Марди-Гра приходит молоденькая креолка… Примечания: Использованы фрагменты материалов сайта о магии каджунов — в переводе Xin Rei
«Каджуны (от англ. Cajuns), кадьен (фр. les Cadiens — самоназвание) — своеобразная по культуре и происхождению субэтническая группа, представленная преимущественно в южной части штата Луизиана, именуемой Акадиана (около 400 тыс.), а также в прилегающих округах южного Техаса (около 100 тыс.) и Миссисипи (30 тыс.). Культура каджунов называется каджун или кейджен. По происхождению каджуны — одна из групп франкоканадцев, а точнее франкоакадцев, депортированных британцами из Акадии в 1755-1763 годах. Само слово cadjin (в английском написании — cajun) — это искажённое франко-креольское от Cadien — фр. Acadien (досл. «акадийский»). Сейчас, вместе с близкородственными франко-креолами, это крупнейшее этноязыковое меньшинство в Луизиане, составляющее около 4 % населения штата». (Вики).
* * * Девушка сидит перед старухой на плетёном соломенном стуле, и колючая солома впивается ей в кожу даже сквозь муслин платья и шёлк белья. Она смотрит на старуху исподлобья с почти благоговейным испугом, изо всех сил стараясь скрыть этот испуг, но под насмешливым взором старухи живот у неё сводит судорогой, а подбородок начинает дрожать. Девушка прикусывает пухлую нижнюю губку и сжимает кулаки так, чтобы ногти вонзились в потные ладони.
Ей кажется, что старуха видит её насквозь — до самого нутра, горящего желанием заполучить своего мужчину.
Девушка строптиво встряхивает распущенными по плечам смоляными кудряшками. Всё это только ради него. Она должна получить его! Она знает, что красива и желанна, знает, что любой мужчина пожертвует многим, лишь бы коснуться её груди, запустить пальцы в её густые кудри, войти в её пылающее лоно. Но ей не нужен любой мужчина!
Ей нужен только этот один.
Один-единственный.
Так она и говорит старухе, презирая себя за то, что теперь у неё дрожит не только подбородок, но и голос.
* * * «Чтобы защититься от дьявола, повесьте небольшое зеркало над крыльцом своего дома. Поскольку дьявол очень тщеславен, его будет так привлекать собственное отражение, что он не сдвинется с места, любуясь собою, пока солнце не поднимется и не вынудит его бежать прочь».
* * * Старуха задумчиво усмехается, прикусывая крепкими, совсем не старческими, хоть и пожелтевшими от табака, зубами мундштук чёрной корявой трубки. Она курит по-мужски, глубоко затягиваясь, и от едкого запаха голова у девушки начинает кружиться, а смуглое хищное лицо старухи видится ей сквозь облако дыма смутно, как сквозь болотный туман.
— Почему именно этот? — внезапно спрашивает старуха, вынимая изо рта свою трубку и небрежно тыкая в сторону девушки изжёванным мундштуком, едва не задев её. Та еле-еле успевает отшатнуться. Седые брови старухи сдвигаются сурово и почти что угрожающе.
Сердце у девушки обрывается куда-то в живот, она рефлекторно облизывает губы, не зная, что сказать и как правильно объяснить.
— Он красив? Силён? Богат? Ты хочешь, чтобы он прижал тебя так, чтоб косточки захрустели? — пренебрежительно усмехаясь, подсказывает старуха, и девушка заливается краской гнева и смущения. — Это большой белый парень с большим корнем?
Девушка ещё пуще краснеет, её золотистая кожа становится пунцовой до самой груди, оголённой вырезом платья. Но она наконец-то понимает, что именно ей ответить.
— Я люблю его, — тихо, но решительно говорит она. — Он захочет меня, непременно… уже хочет. Но мне нужно, чтобы он меня полюбил. Чтобы никогда больше не взглянул с желанием ни на одну женщину на свете. Чтобы он пил из моих рук покорно, как ягнёнок!
Старухин взгляд смягчается.
— Ещё бы он не захотел тебя, девица, ты ведь как сахарная коричная булочка! Но ты жаждешь большего. Ты неглупа.
* * * «Если вы боитесь Лу-Гару, оборотня, положите около своих дверей тринадцать маленьких предметов — монетки, бобы и соломинки из веника. Поскольку оборотни не очень умны, они могут досчитать только до двенадцати. Как только Лу-Гару доходит до тринадцатого предмета, он сбивается и начинает считать заново – до самого рассвета, пока вновь не обернётся человеком».
* * * От этой небрежно брошенной похвалы девушка прямо-таки расцветает, но старуха не даёт ей возгордиться.
— Ты девственна? — резко спрашивает она, снова ткнув в сторону своей гостьи мундштуком. На сей раз та не успевает отклониться и возмущённо вскрикивает, когда конец мундштука больно впивается в её голое нежное плечо.
— Какая разница?! — запальчиво восклицает она, брезгливо думая о том, что на коже теперь останется безобразный синяк, а мундштук только что побывал во рту у старухи. От последней мысли её начинает мутить. — Это не имеет значения!
Она пытается вскочить с проклятого стула, однако стройные ноги не слушаются её, налившись свинцовой тяжестью. Снаружи, на болотах, резко кричит цапля, и девушка так и подскакивает, вновь прикусив нижнюю губу, чтобы не выказать охватившей её паники. Она чувствует привкус крови на языке, и это странным образом успокаивает её.
— Я не спрашивала бы тебя, если б это не имело значения, ты, маленькая строптивая кобылка! — хрипло, с кривой усмешкой отвечает старуха, вроде бы даже и не сердясь, а лишь забавляясь её гневом и унизительной беспомощностью. — Отвечай.
— Да! — несколько раз глубоко вздохнув и пересилив себя, яростно бросает девушка.
* * * «Болотный плавающий огонь, иногда вспыхивающий ночью над самой трясиной, приведёт вас к зарытым на болотах сокровищам. Просто спрячьтесь и следите, над каким местом он держится дольше всего, и возвращайтесь днём с лопатой. Но будьте осторожны, ибо многие из тех, кто последовал за ним в болота, никогда не вернулись обратно».
* * *
— Ты слишком красива и горяча, кобылка, чтобы остаться невинной, когда вокруг столько соблазнов, — вкрадчиво говорит старуха, и её чёрные пронзительные глаза, как мерещится испуганной девушке, смотрят на неё со всех сторон, плавая в сизом табачном дыму. — Не лги мне, иначе я решу проверить, так ли это, а ты и пальцем не сможешь пошевелить, чтобы мне помешать!
Девушка чувствует, как к горлу подкатывают отчаянные рыдания. Проглотив горький удушливый ком, она сдавленно произносит, затравленным взглядом уставившись на старуху:
— Я не лгу! Я просто… просто никому никогда не позволяла дойти до самого конца, вот и всё!
Жёсткая рука старухи, взметнувшись, сжимает ей подбородок, будто капканом, и она больше не может произнести ни слова. Не может всхлипнуть. Не может даже дышать — пока морщинистые веки старухи, похожие на веки громадной черепахи, не опускаются, смилостивившись, а тёмные, как земля, пальцы не разжимаются.
— Что ж, тогда твой большой белый парень даже женится на тебе, — безразлично роняет старуха, и девушка, всё-таки всхлипнув, оседает на стуле от облегчения. — Если это именно то, чего ты желаешь.
— Да… — шепчет девушка одеревеневшими губами, вся сжавшись в комок.
Старуха снова протягивает к ней руку, досадливо поморщившись, когда гостья предсказуемо отшатывается, едва не упав. В корявой руке зажат невесть откуда появившийся пузырёк из тёмного стекла, заткнутый стеклянной же пробкой.
— Если ты не вхожа в его дом, как ты сумеешь дать ему это зелье, девица? – снова сдвинув седые брови, требовательно спрашивает старуха.
Девушка вскидывает глаза и выпаливает то, что давно обдумывала:
— Карнавал! Во время Карнавала он не откажется выпить со мной!
Старуха хрипло, низко посмеивается, и обомлевшей девушке кажется, что это не старуха никакая, а мужчина — переодетый в тёмную грубую кофту и домотканую длинную юбку — мужчина, уставившийся на неё с вожделением:
— О да, на Карнавале никто ни от чего не отказывается!
Грядёт Марди Гра — Жирный Вторник, знаменующий окончание Жирных Дней, Всеядной недели перед Великим постом. А во время поста ни одна добрая католичка, ни один добрый католик не смеет и помыслить об утехах плоти под угрозой тяжелейшей епитимьи. Почему же она сидит тут, в грязной болотной хижине-развалюхе и просит приворотное зелье у каджунской ведьмы, взирающей на неё похотливыми мужскими глазами?! Так с отчаянием думает девушка, судорожно сглатывая и незаметно, как ей кажется, обтирая взмокшие ладони о ткань платьица.
Старуха вновь снисходительно усмехается. Она всё видит — и страх этой наивной глупышки, и то, как трогательно она пытается храбриться. Сколько же таких юных глупышек сидело перед нею за прошедшие двести с лишним лет! Она потеряла им счёт, как потеряла счёт прожитым годам.
* * * «Если аллигатор пробрался под сваи вашего дома, будьте осторожны, ибо это предвещает чью-то близкую смерть».
* * * Отец старухи был акадианцем, вывезенным из Канады в 1757 году, весёлым, крепко сбитым, сероглазым французом. Он выжил в битком набитом трюме корабля, по приказу нового британского губернатора Канады перевозившего пленённых канадских французов подальше от благословенной Акадии, в кишащие змеями и аллигаторами болота Луизианы. Но именно здесь, в болотах, отец встретил беглую рабыню, чернокожую ведунью, и влюбился в неё.
Или был ею приворожён.
Старуха так отчётливо поминит своё детство, словно оно минуло совсем недавно. Она росла, как трава, дико и свободно в уединённом домишке на сваях, затерянном посреди трясины. Это место знала вся округа; его по ночам украдкой посещали те, кто желал получить от её матери часть магической силы болот. Отец добывал пропитание охотой на аллигаторов. Ремесло это было очень опасным, но он не растерял своей акадийской беззаботности, насвистывая, как дрозд, песни своей родины. На шее у него всегда болтался амулет «гри-гри», который дала ему мать, и с этим оберегом ему были не страшны ни аллигаторы, ни пумы, ни прочие хищные и ядовитые обитатели болот.
Он звал дочку: «Мой енотик!», и девочка со смехом прыгала ему на руки, когда он возвращался с охоты в своей утлой лодчонке, на дне которой лежали туго скатанные шкуры аллигаторов. Выбегавшая ему навстречу мать так же нетерпеливо бросалась в его распахнутые тёплые объятия. А потом за руку тащила его, взахлёб хохочущего, в хижину, не оглядываясь на дочь, и та, притаившись в зарослях, долго слышала её пронзительные страстные крики, похожие на вопли отдающейся самцу пумы.
Когда девочке минуло двенадцать, отец не вернулся с охоты. Его не могли погубить аллигаторы и змеи, но его подстерегли люди, пожелавшие отобрать у него драгоценную добычу. Шкуры аллигаторов ценились высоко, а отец был удачлив и доверчив, как дитя. Он никогда не поднял бы оружия на человека.
Амулет «гри-гри», подаренный матерью, тоже не смог его спасти. Когда его лодка не вернулась вовремя, мать, как одержимая, схватила ружьё и отправилась в болота, строго-настрого приказав дочери никуда не отлучаться. И девочка послушно сидела, забившись в угол хижины, и грызла костяшки пальцев в отчаянной, чёрной, как уголь, тоске. Она уже знала, что отец не вернётся живым, что она никогда больше не услышит, как он насвистывает свою любимую французскую песенку или весело зовёт её: «Мой енотик!»
К вечеру следующего дня мать пригнала из глубины болот лодку с окровавленным безжизненным телом отца. Она похоронила его неподалеку, на взгорке, и девочка до самого утра просидела близ могилы, усыпанной сорванными ею болотными кувшинками. Целую ночь она с обрывавшимся сердцем слушала низкое грозное пение матери, доносившееся из хижины — так же, как раньше слушала её страстные крики.
Мать пела всю ночь напролёт, совершенно охрипнув к рассвету. Когда её голос смолк, девочка, вздрагивая от страха и утренней сырости, пробралась в хижину. Мать лежала, распластавшись на полу. Её смуглая кожа стала серой, как пепел брошенного кострища. А тонкая рука, в которую с ужасом вцепилась девочка, была липкой и совершенно ледяной. Сердце её не билось, она не дышала.
После девочка узнала, что трое пришлых бродяг, распивавших ром в ближайшей харчевне, не очнулись поутру от своего хмельного сна, когда встревоженный трактирщик принялся их будить. Их мертвецки пьяный сон стал мёртвым, и девочка поняла, что мать отдала свою жизнь в обмен на то, чтобы духи болот помогли ей покарать убийц.
Девочка раскопала тяжёлым заступом свежую могилу отца и опустила тело матери рядом с его телом. Только сейчас она поняла, что мать готовила эту могилу и для себя. Она в последний раз посмотрев на их полузасыпанные землёй, но такие умиротворённые лица. Потом она прикрыла тела грубой холстиной и снова зарыла могилу.
Ночью она не ушла под крышу дома, а осталась лежать на могиле, сняв своё куцее саржевое платьице и всей кожей впитывая тепло и влагу, исходившие от болот. Ухала сова, монотонно вскрикивал козодой, жалобно заверещал и тут же смолк замешкавшийся енот, очутившийся в пасти аллигатора. Маленькое нагое тело девочки словно растворилось в этой жаркой, душной, безжалостной ночи, проникнутой жизнью и смертью.
Так духи болот приняли её, сделав ведуньей вместо погибшей матери.
Проходили годы и десятилетия. Луизиану купили американцы, объявившие каджунов, в чьих жилах текла смешанная кровь, невольниками белых. Потом отгрохотала Гражданская война, и рабство было отменено. Море медленно подтапливало болота, одинокие чайки появились даже возле материнской хижины, а вода стала заметно солонее. Янки вырубили кипарисовые леса и пытались осушить болота, но духи болот оказались могущественней и по-прежнему правили здесь безраздельно, отдавая старухе часть своей силы.
Она никогда и никуда не уезжала из своей хижины, от могилы родителей, и в свои годы, которые давно перестала считать, сохранила крепость зубов, костей и разума. Только волосы её стали совершенно белыми. А скольких мужчин, стонавших от страсти в её объятиях, она пережила!
* * * «Если вам нужно изготовить приворотное зелье, смешайте немного воды, настоянной на цветах апельсина, розовой воды, три маленькие бутылочки мёда. Возьмите девять кусочков сахара, на которых выцарапаны инициалы мужчины и женщины, которых вы хотите соединить, и растворите в этой воде. Разлейте полученное снадобье вокруг дома вашей жертвы. А затем жгите розовую свечу в течение девяти последующих дней».
* * * Очнувшись от воспоминаний, старуха вновь разжигает свою погасшую трубку и испытующе смотрит в глаза дрожащей перед нею глупышки.
— Что ж, девица, твой жеребец не только покроет тебя, но и женится на тебе, если ты добавишь в это питьё три капли своей лунной крови. Если, конечно, твои дни придутся на Всеядную неделю перед Карнавалом.
— Что? — лепечет девушка, ещё шире распахнув карие растерянные глаза, так похожие на глаза лани. — Я… не… что?
— Добавишь в пузырёк три капли своей месячной крови, — нетерпеливо повторяет старуха, взмахивая трубкой. — Если ты и вправду девственна, это решит дело. Дай ему выпить снадобье во время Карнавала, и после Великого поста он отведёт тебя в церковь для оглашения помолвки. Так что, когда наступят твои лунные дни?
Девушка ошеломлённо моргает несколько раз и наконец послушно достаёт мобильник со своим календарём. Мысли у неё путаются, и она несколько минут отупело смотрит в телефон, пока не понимает, что начало её цикла приходится как раз на последнюю субботу или воскресенье перед Марди-Гра.
— Это знак, – удовлетворённо говорит старуха, когда девушка сообщает ей об этом.
Та машинально кивает. Руки её всё ещё дрожат, когда она поспешно прячет пузырёк в карман сумочки и достаёт оттуда деньги — туго свёрнутые купюры. Все знают, что старуха не признаёт никаких чеков.
Знают, что она никогда не покидает болот даже для того, чтобы посетить банк или больницу.
И что она живёт здесь всегда.
— Ступай, — велит старуха почти мягко и провожает взглядом стремительно убегающую в ночь девчонку.
Малышка, возможно, ещё вернётся сюда, если захочет родить своему жеребцу сына.
Некогда мать не воспользовалась такими чарами, зная, что её дочери тоже суждено стать ведуньей. Ведь духам болот нужны только девочки.
А старухе не довелось родить ни дочь, ни сына, да она и не стремилась к этому. Как не стремилась полюбить кого-то столь же сильно, как её мать любила отца.
Любовь — смерть. Она знала это уже тогда, когда бессильно лежала, распростёршись нагишом на могиле родителей и погрузив пальцы в рыхлую влажную землю.
Кряхтя, старуха поднимается с места. Духи болот даровали ей долгую жизнь, очень, очень долгую, но болотная сырость проникла во все её суставы, вызывая в них пронзительную жестокую ломоту.
Что ж, за всё на этом свете приходится платить.
Тем паче — за бессмертие.
* * * «Никогда не пытайтесь сотворить какие-либо чары во зло другим. Всё зло, что вы вкладываете в амулет «гри-гри», вернётся к вам. Самой сладкой местью вашим врагам будет то, что вы будете жить долгой, счастливой и праведной жизнью».
Название: Настоящий враг Автор: sillvercat Бета: [J]Пакуля[/J] Размер: драббл, 954 слова Пейринг/Персонажи: Мато Сапа, другие индейские воины и бледнолицые-васичу Категория: джен Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: США, XIX век. Многочисленный отряд воинов племени лакота безуспешно пытается взять штурмом одинокий дом, выстроенный бледнолицыми-васичу на их земле. Примечание: Куп — орлиное перо, знак отличия, получаемый воином за прикосновение к живому врагу, как знак своей доблести. Перевод других слов, имён и выражений с языка лакота здесь. Предупреждение: смерть персонажей От автора: По соционике я б типировала Мато Сапу как Макса. Ссылка на ФБ-2014:fk-2014.diary.ru/p200131957.htm Задание: Армия из одного человека
Мато Сапа был изумлён и взбешен.
А ещё — ранен в левое плечо.
И десять воинов его отряда тоже были ранены, а трое — убиты выстрелами из проклятого дома, которые всё не умолкали, хотя Ви, солнце, уже однажды опустилось и вновь поднялось над холмами с тех пор, как лакота кольцом окружили одинокий дом васичу в излучине ручья. И вот теперь многие из них были помечены пулями васичу, а трое — завёрнуты в лошадиные попоны в ожидании погребения.
Тахча, младший брат Мато Сапы, получил пулю в бедро и едва сумел унять хлынувшую кровь. Теперь он лежал на одеялах, расстеленных возле безмятежно журчавшего ручья, а рядом у разведённого костра хлопотал Пежута Викаса, старый знахарь, увязавшийся за отрядом. Очень вовремя увязавшийся, как оказалось — не иначе, добрые духи священной четвёрки Вакан Уасака надоумили его сделать это, — мрачно размышлял Мато Сапа, потирая перевязанное плечо и стискивая зубы от боли и досады.
Подумать только, военный отряд лакота на собственной земле второй день подряд не может справиться с какими-то васичу! В их конюшне, до которой воинам удалось добраться, было всего три лошади. Сколько людей находилось в доме, оставалось загадкой, но их просто не могло быть много.
Конечно, дом был расположен очень выгодно для осаждённых и невыгодно для штурмующих — на пригорке. Подкрасться к нему незамеченным было совершенно невозможно. Воинам даже ночью не удалось этого сделать. Они могли только яростно палить по окнам, где иногда мелькала тень или поблёскивало ружейное дуло.
Когда выстрелы ненадолго стихали, Мато Сапа горячо надеялся, что те одержимые, что засели в доме, наконец-то убиты или тяжело ранены… но нет — стрельба немедля возобновлялась, едва кто-то из воинов начинал подбираться к дому.
Даже в темноте!
Воистину эти васичу был одержимы духом войны — Уохитикой!
— Уйдём отсюда, вождь, — полувопросительно, полуумоляюще вымолвил знахарь, поддерживая одной рукой голову Тахчи, а другой — поднося к его спёкшимся в лихорадке губам плошку с целебным питьём. — Уйдём, пока здесь не появились солдаты, услыхавшие такую пальбу!
Мато Сапа отрицательно качнул головой, тревожно вглядываясь в посеревшее от боли лицо брата.
— Эти васичу — не железные же они.
— Упрямый гордец, — укоризненно проворчал старик, тяжело вздохнув.
— Может быть, мы уже подстрелили кого-то из них, — с надеждой предположил Мато Сапа, вновь подымая своё ружьё и разворачиваясь в сторону дома.
— Смотри, чтоб они не подстрелили ещё кого-нибудь из нас! — пробормотал знахарь с горечью.
Мато Сапа только свирепо отмахнулся. Пежута Викаса стал слишком болтлив, но он был прав в том, что пора было либо уходить отсюда прочь, либо брать дом штурмом, едва стемнеет. Пока и вправду не появились кавалеристы в синих мундирах.
Тем более, что выстрелы из дома стали раздаваться гораздо реже. Видимо, у оборонявшихся иссякал запас патронов.
Поняв это, Мато Сапа враз приободрился.
С наступлением сумерек отряд лакота разделился — большая часть воинов принялась яростно обстреливать дом, вызвав на себя ответный огонь. А пятеро во главе с Мато Сапой притаились в захваченной конюшне, откуда уже были выведены все лошади, и дождались, пока военные кличи лакота не вынудили оборонявшихся вести стрельбу из тех окон, что не были обращены к конюшне.
Замысел Мато Сапы — проникнуть в дом через чердак — удался так легко, что это казалось невероятным после почти двух дней безуспешных атак и большого числа убитых и раненых.
Достаточно было всего лишь одному воину оказаться на крыше с помощью сыромятных лассо, и вскоре уже все пятеро лакота проникли на чердак через крохотное окошко, куда не пролезла бы и змея, как, должно быть, считали самонадеянные васичу. Мато Сапа не мог позволить себе самонадеянности, поэтому он безо всяких торжествующих боевых кличей первым вышиб крышку чердачного люка и рысью кинулся вниз, в полутёмную комнату, заполненную сизым пороховым дымом.
Он собирался первым же выстрелом скосить ненавистного васичу, погубившего стольких лакота, но револьвер вдруг окаменел в его руке.
Потому что от окна, в которое едва просачивался неверный свет заходящего солнца, к нему — тоже с револьвером в руке — порывисто обернулась женщина.
Девчонка!
Оглушённому Мато Сапе показалось, что он видит её так чётко, словно стоит на залитой солнцем поляне в шаге от неё — видит каждую веснушку на бледном остроскулом лице, перемазанном копотью, расширившиеся зрачки прозрачно-зелёных глаз, растрёпанные пряди светло-рыжих волос, свалявшихся, словно войлок…
Её рука с судорожно зажатым в пальцах револьвером — тонкая гибкая рука — взметнулась, и Мато Сапа ещё успел подумать о том, что его смерть пришла к нему не в облике свирепо оскалившегося Небесного Пса — Шунки Скана, — а в облике медноволосой бледнолицей женщины, когда та бестрепетно ткнула револьверным дулом себе под подбородок.
— Стой! — выкрикнул вождь, бросаясь вперёд, но было уже поздно.
Грохнул выстрел.
Мато Сапа подхватил под локти бессильно оседавшее хрупкое тело, и на руки ему брызнула тёплая кровь. Прозрачные, как озёрная вода, глаза ещё мгновение смотрели прямо ему в лицо — без злобы, без вызова, с каким-то детским удивлением, — а потом померкли и закрылись.
Продолжая держать женщину на руках, Мато Сапа обернулся.
Три трупа лежали чуть поодаль. Мальчик, юноша и старик — все они были рыжеволосыми. Отец и братья женщины? Наверное. На тонком лице юноши застыл не смертный оскал, а почти задумчивая улыбка.
— Они уже остыли! — воскликнул кто-то из воинов, наклонившись над телами.
— Ты заслужил орлиное перо — «куп», коснувшись её, пока она была жива, — тихо произнёс за спиной вождя невесть как оказавшийся здесь Пежута Викаса. — Эта виньян-васичу билась храбро и была настоящим врагом.
— Одна? — всё ещё не веря, пробормотал Мато Сапа, осторожно опуская тело женщины на затоптанный пол и напряжённо всматриваясь в изуродованное смертью лицо. Потом так же осторожно, будто боясь причинить боль, вынул револьвер из её похолодевших пальцев.
Сухо, впустую щёлкнул курок, когда Мато Сапа провернул барабан.
Но он и без того был уверен, что в барабане револьвера уже не осталось патронов.
Мато Сапа ещё пару мгновений смотрел в лицо распростёртой на полу женщины, чья пробитая пулей рыжеволосая голова склонилась к плечу, обнажая нежную, гибкую, залитую кровью шею.
Потом перевёл непроницаемый взгляд на своих воинов, неуверенно толпившихся посреди комнаты, пропахшей порохом, кровью и смертью.
— Сожгите тут всё, — хрипло вымолвил Мато Сапа, рывком опрокинув на пол одну из керосиновых ламп, стоявших на столе, и вышел за порог, не оглядываясь.
Название: Койот Автор: sillvercat Бета: OxanaKara Размер: мини, 2476 слов Пейринг/Персонажи: Майашлеча, старик Уана, другие бледнолицые и индейцы племени апачей Категория: джен, гет Жанр: драма Рейтинг: R Краткое содержание: 18-летний апач Майашлеча (Койот) убегает из товарного вагона, в котором американские солдаты перевозят его племя в болота Флориды, и через всю страну возвращается домой, сея смерть по дороге… Примечание: очень пунктирно изложенная история апачей, о которой подробнее можно прочитать здесь. Краткое описание побега одного из военнопленных апачей и его последующего путешествия через всю страну можно найти в книге М. Стингла «Индейцы без томагавков». (Скачать). Имена героев взяты произвольно. Дополнительно — образ койота-трикстера в индейских преданиях здесь.
От автора: как мне написали в отзыве на этот текст, что он «жесткий ухмыляющийся, кровавый»... это факт. Главный герой — парень-апач — ментальная копия Джона Уэсли Хардина («Стрелок»), убивает без колебаний и угрызений чего бы то ни было... По соционике... я бы сказала. что Майашлеча — Жуков. Задание на ФБ: Армия из одного человека
«По моему личному мнению, апачей невозможно усмирить. Цивилизация — это, не для них… Есть только один путь завоевать их... Они должны быть окружены, доведены до голода и поставлены под контроль, недовольные должны быть уничтожены. Если подобные идеи приводит в ужас слабую и чувствительную личность, которая считает себя филантропом, то хочу сказать, что мне жаль такого человека из-за его ошибочного сочувствия. Это всё равно, что проявлять сочувствие к гремучей змее или тигру». (Агент Сильвестр Моури, из писем уполномоченному по индейским делам, 1867 г. )
* * *
Никто из военнопленных апачей клана мескалеро не рискнул выброситься вслед за Майашлечей из раскачивавшейся на ходу и мчавшейся гораздо быстрее любой лошади повозки бледнолицых. Эта повозка, влекомая железными демонами, дымила, воняла и была мерзостна, как всё, что вместе с бледнолицыми появилось на земле апачей. Но бледнолицых было слишком много — больше, чем листьев в лесу, камней в горах, песчинок в пустыне. И им нужна была земля апачей — Мать-земля и золото, которое она хранила в своём чреве. Поэтому апачей — всех, кто уцелел в сражениях: женщин с привязанными к ним детьми, дряхлых стариков и старух, тех воинов, что раненными захватили в плен солдаты генерала Крука, — всех затолкали в громыхающие повозки, стоявшие вереницей на железной тропе, построенной бледнолицыми. Переводчик-мексиканец, заглянув в отодвинутую дверь, злорадно выкрикнул:
— Теперь о вас будет заботиться Великий Белый Отец в Вашингтоне!
Солдаты загоготали, дверь, окованная железом, с грохотом задвинулась, лязгнули засовы. Повозка дёрнулась и покатилась вперёд, содрогаясь и громыхая.
Дети заревели от ужаса. Женщины вторили им тихим плачем. Старый Уана ободряюще прокричал:
— Нас везут в гости к Великому Белому Отцу!
И хрипло расхохотался.
Старый Уана был одержим духами, о чём знали все мескалеро. Мало кто ему поверил и правильно сделал, потому что товарный состав, куда солдаты загнали уцелевших апачей, направлялся через все Северо-Американские Соединённые Штаты — не в Вашингтон, а в болота Флориды, где мескалеро предстояло в большинстве своём умереть от малярии и холеры. Именно там, во флоридском форте Мэрион, по милосердному распоряжению Великого Белого Отца, президента САСШ Кливлленда, им надлежало находиться — а вовсе не в пустынях родной Аризоны.
Слишком уж непокорным и воинственным было племя апачей мескалеро.
Всего этого восемнадцатилетний Майашлеча знать не знал. Он валялся на сотрясавшемся щелястом полу вагона почти бездыханным. Приклад солдатского ружья едва не проломил ему голову, волосы его слиплись кровавой коркой, перед глазами всё плыло, и грохот железных демонов, везущих повозки бледнолицых, казался ему громом боевых барабанов, а жалобные причитания женщин — воинственными кличами.
По-настоящему он очнулся только на третью ночь после того, как солдаты небрежно, будто мешок с тряпьём, зашвырнули его в вагон. Его и ещё троих воинов мескалеро, тоже раненых и находившихся в беспамятстве. Около трёх десятков женщин и детей разного возраста, а также старый Уана залезли туда сами, правда, безжалостно подгоняемые прикладами.
Когда Майашлеча открыл глаза, ему показалось, что вокруг царит почти непроглядная тьма. Едва разлепив пересохшие губы, он выдавил:
— Пить…
— Ишь чего захотел, — глумливо прозвучал над его головой каркающий голос, и, вновь подняв припухшие веки, Майашлеча узнал беззубую кривую улыбку старого Уаны. — Солдаты приносят ведро с водой только по утрам, а сейчас ночь. Терпи, глупый мальчишка, ты воин, ты мескалеро, а здесь хватает детей, которые орут, требуя грудь.
— От груди и я бы не отказался, — прохрипел Майашлеча, из последних сил растянув потрескавшиеся губы в улыбке, и Уана зашёлся от хохота, раскачиваясь в полутьме. Выглядел он как бесформенная куча лохмотьев, в которой горячечно блестели только белки глаз.
— Я бы сказал, что ты мой правнук, мальчишка, не запомни я так хорошо, что твоя прабабка Йита саданула меня в поддых рукоятью мотыги, когда я попробовал пощупать её грудь… а было мне тогда восемнадцать зим, ровно столько же, сколько тебе сейчас.
Пропустив болтовню старика мимо ушей, Майашлеча без церемоний ухватился за его тощее плечо и сел. Голова, конечно, болела и кружилась, кружился и подрагивал мир вокруг. Мерзко воняло мочой. Хныкал ребёнок, и этот тоненький плач резал Майашлече уши.
— Куда бледнолицые везут нас? — вымолвил он, требовательно уставившись в лицо старика. Глаза его быстро привыкли к темноте, и он ясно видел других людей своего племени — женщин, которые лежали на полу вагона, завернувшись в одеяла.
— Великий Белый Отец призвал к себе апачей, — нараспев провозгласил Уана и опять хрипло рассмеялся. — Видать, он желает принять нас в своём огромном золотом дворце-хогане и тогда уже накормить и напоить вдосталь. А до той поры мы будем получать по кукурузному початку и по плошке воды в день. Но это даже хорошо, ибо в этой поганой повозке негде справлять нужду!
— Хватит, я понял, — нетерпеливо перебил его Майашлеча. — Значит, надо бежать!
Уана опять сипло рассмеялся, и Майашлеча, подстёгнутый вспышкой внезапной ярости, едва не ударил его по растянутым в шутовской усмешке шубам.
— Молчи, старик! — процедил он сквозь зубы. — Я всё равно убегу и вернусь в наши горы!
Уана оборвал свой каркающий смех и приблизил лицо к лицу Майашлечи, глядя ему прямо в глаза своими круглыми, как у ворона, глазами:
— Глупый мальчишка, ты — Майашлеча, койот, а койоты всегда смеются, они скалятся даже со вспоротым животом! Будь же до конца койотом, пройди его путь, и ты победишь бледнолицых c их ружьями и пушками!
— Пройду, смеясь, как одержимый? — пробурчал Майашлеча и с трудом поднялся, опираясь на сотрясавшуюся стену повозки. Голова у него всё ещё разламывалась от боли, но это стало совершенно неважным.
— Ты не знаешь своей силы! — уверенно возразил Уана и тоже встал, пошатываясь.
Продолжая цепляться за стену, Майашлеча обвёл удивлённым взглядом людей своего клана, сгрудившихся на полу. Здесь были только женщины! Женщины и дети! Они сбились в кучу, чтобы защититься от пронизывающего ветра, бившегося в крохотные окошки под потолком и в щели между досками вагона. Окошки были забраны толстыми решётками.
Сердце у Майашлечи сжалось от острой тоски, и он потрясённо оглянулся на старика, который горестно покачал головой, угадав его немой вопрос:
— Никого из воинов здесь не осталось. Помочь тебе некому.
По его предостерегающим взглядом Майашлеча чуть было не выпалил: «А где же Дихте, Уакасана и Макхпиалют?». Но он уже понял, что они, тяжелораненые, отправились в Страну Вечной Охоты. Апачи не называют вслух имён умерших, поэтому Майашлеча лишь пошевелил пересохшими губами.
Услыхав слова старика, женщины горестно взвыли, и Уана цыкнул на них, а потом вновь беззаботно ухмыльнулся, повернувшись к Майашлече:
— Если тебе удастся сбежать, мальчишка, я останусь тут наедине со столькими красавицами и буду счастлив этим, хотя нипочём не успею ублажить их всех.
Глаза его лукаво блеснули. Женщины растерянно примолкли при этих непотребных словах, а потом раздались их робкие смешки. И Майашлеча сам нехотя усмехнулся. О да, назойливый старикашка был прав! Пусть даже Майашлече предстояло умереть, как другим воинам-апачам, он собирался умереть, смеясь!
Продолжая посмеиваться, он наклонился и внимательно осмотрел пол, качающийся под ногами — там зияли щели шириной в ладонь.
— У тебя что, есть нож? — живо спросил Уана, тоже согнувшись и деловито ощупывая скрюченными пальцами шершавые грязные доски. — Где ты его спрятал?
Майашлеча вызывающе оскалился:
— Это мой нож, старик, моя мать положила его мне в колыбель, я никогда не расстанусь с ним и спрятал бы его у тебя в кишках, если бы это потребовалось. Но солдаты не обыскивали меня, я умирал!
Хохот старика уже не раздражал Майашлечу, а наоборот, разжигал в нём какое-то лихорадочное возбуждение. Уана одобрительно саданул его по плечу — словно лошадь копытом лягнула:
— Койот!..
…Доски трещали, но ломались под ударами ножа, и Уана помогал Майашлече, не щадя разодранных в кровь рук — пока внизу не образовалась дыра в половину человеческого роста, где со скоростью ветра проносилась земля, а вой и стук железных демонов болью отдавался во всём теле. Майашлеча крошил и крошил доски ножом и кулаком, пока дыра не увеличилась ещё больше. Он рассеянно слизнул кровь с тыльной стороны ладони и возбуждённо глянул на старого Уану.
Тот одобрительно кивнул.
Женщины сгрудились в противоположном углу вагона, прижимая к себе копошащихся детей, а те сверкали любопытными глазёнками, ошеломлённо глядя на то, как Майашлеча сбрасывает с себя изодранные развевающиеся лохмотья, оставшись в одной кожаной набедренной повязке. Он опустился на колени перед страшной зияющей дырой, в которой грохотали и завывали демоны бледнолицых.
— Падай! — азартно проорал Уана прямо ему в ухо, и Майашлеча снова свирепо оскалился. Он уже умирал совсем недавно, так что ему не страшно было умереть ещё раз, и ему приходилось скакать верхом на неукрощённых мустангах, роняющих пену и бешено брыкающихся — столько раз, чтобы интуитивно понять, как ускользнуть от зубов проклятых демонов этой железной повозки.
Когда повозка чуть замедлила свой бег, Майашлеча, опираясь руками на края дыры, начал спускать туда ноги, стараясь держать их так, чтобы их не затянуло прямо в зубы демонов. В последних раз взглянув на людей своего племени, он с силой оттолкнулся и разжал руки, вытянув их над головой.
Его беспощадно ударило оземь, а демоны оглушительно загромыхали вокруг него, пытаясь перемолоть его нагое беззащитное тело в кровавое крошево… но даже сквозь этот нестерпимый звон и лязг он услышал последний крик старика Уаны:
— Помни, кто ты! Койот!
…Майашлеча не знал, сколько прошло времени после того, как он вырвался из зубов железных демонов, как долго он лежал ничком, распластавшись, подобно змее, вдоль железной тропы бледнолицых.
Но он был жив, а все повозки с демонами прогрохотали над ним и исчезли вдали, унося на смерть остатки племени апачей.
Майашлече предстоял долгий, очень долгий путь.
Он перевернулся на спину, уставившись в светлеющее небо. Он находился в самом сердце земли бледнолицых, и его истерзанная спина, с которой клочьями свисала кожа, прижалась к этой земле, впитывавшей его кровь.
Майашлеча почти не ощущал боли. Боль была неважной. Он твёрдо знал, что сейчас встанет и отправится назад в страну апачей, следуя путём, по которому пронеслась железная громыхающая повозка с демонами. И весь его путь, от первого до последнего шага, от первого до последнего вздоха, будет отмечен кровью бледнолицых.
Он знал, что так и будет, и заулыбался.
Ибо он был койотом.
Майашлеча ещё крепче сжал в кулаке нож, который, казалось, стал частью его смуглой окровавленной руки, и встал на подгибающиеся ноги. Он кое-как спустился с насыпи вниз — в расщелину, где зеленели кусты и деревья. Эти заросли укроют его — решил он, — как укрыли бы родные горы.
* * *
Немолодой обходчик железнодорожных путей погиб первым из встретившихся Майашлече бледнолицых. Обходчик устал и уселся отдохнуть прямо на рельсы, сдвинув на затылок шляпу и вытирая вспотевший лоб. Нынче он был без напарника, поужинавшего вчера залежавшейся крольчатиной и теперь маявшегося животом в сторожке. Обходчик даже не успел вскочить и выхватить револьвер, когда краем глаза заметил метнувшуюся к нему из кустов гибкую стремительную тень. Прежде чем почувствовать боль, остриём ударившую его в самое сердце, он удивился тому, что возникший из кустов человек был почти наг и очень молод. Совсем мальчишка. Спутанные пряди его волос разметались по плечам, и он бешено и шало улыбался, вновь опуская сверкающий на солнце нож.
Обходчик был католиком. Архангел Михаил — подумал он. Карающий меч Господний, архангел Михаил… в облике койота с оскаленной пастью.
Он не успел удивиться этому, тяжело грохнувшись наземь.
Его напарника Майашлеча настиг в зарослях за сторожкой, терпеливо дождавшись, пока тот, кряхтя и ворча, натянет штаны. Не следует убивать человека в час, когда он с голой задницей торопливо опрастывается под кустом. Старик Уана хохотал бы над эдаким до упаду, да и сам Майашлеча едва удержался от смеха.
Койот всегда смеётся.
Он не стал закапывать трупы — к чему? Бледнолицые никогда не хоронили апачей, сжигая дотла их деревни, а духов мертвецов Майашлеча не боялся. Он уже ничего и никого не боялся. Он кое-как обмыл свои раны и ссадины чистой водой из ведра, стоявшего на колодезном срубе, жадно съел пшеничные лепёшки, обнаруженные им на столе. Одеждой мёртвых бледнолицых он побрезговал, но обулся. И, конечно же, взял с собой оба револьвера с патронами, найденные им у мертвецов. Он знал, что нарушает обычаи своего племени, совершая это, но что с того? Духи мёртвых могли преследовать его сколь угодно долго, как и живые бледнолицые. Он намеревался пройти путём койота до конца.
Так началось возвращение Майашлечи на родину.
Ковбои, пастухи, поселенцы, железнодорожники и, наконец, кавалерийские патрули, брошенные на его поимку… никому из встреченных Майашлечей бледнолицых, никому из гнавшихся за ним не удалось уйти живым, и последним, что они видели в жизни, был беспощадный и беззаботный оскал койота.
Майашлеча брал у них только оружие. Он не нуждался даже в лошади — она мешала бы ему как следует затаиться.
Койоты не ездят верхом, — думал он с усмешкой, раз за разом втыкая свой нож в землю, чтобы очистить его от запёкшейся крови. Он стал койотом, тенью, призраком, скользившим по этой земле — земле бледнолицых, стал самой смертью, ощерившей зубы в ледяной усмешке.
Детей и женщин Майашлече приходилось убивать, только если они принимались визжать при виде него. Молодая, не старше него, девушка с тугим белым телом, купавшаяся в реке, не визжала, оцепенев от ужаса, когда Майашлеча вытащил её из воды. И он оставил её в живых. Нутро её тоже было тугим — тугим и горячим, и, когда он наконец её отпустил, она так и осталась лежать на песке, конвульсивно всхлипывая и уставившись на него помертвевшими глазами.
Глупая. Она не понимала, что койот никогда не убивает тех, с кем спаривается.
Ещё одна бледнокожая женщина едва не убила его самого. Эта была совсем старухой, не меньше тридцати зим от роду, и её каштановые косы оказались тронутыми сединой, когда Майашлеча сдёрнул с неё чепец. Но после встречи с той молоденькой дурочкой, купавшейся в реке, он почти постоянно испытывал жестокое желание погрузиться в горячее женское тело. Он забрался на чердак её дома и терпеливо ждал, когда же она, помолившись своему Богу, уляжется в постель. Безрассудно для неё было жить одной; место женщины — возле мужчины! Наконец она легла и затихла, и он бесшумно спустился вниз. Майашлеча умел передвигаться неслышней тени и, возникнув у её постели, одним махом сдёрнул с неё одеяло и длинную, до пят, рубашку. Он думал, что эта женщина, как и первая, окаменеет от страха и неожиданности. Но она отбивалась отчаянно, как пойманная в капкан рысь, и едва не выпустила ему кишки его же собственным ножом, сорванным у него с пояса. Однако Майашлеча оказался сильнее и, опомнившись, наконец скрутил её, прижал к кровати и овладел ею сзади, грубо и резко.
Её он тоже не убил.
Через пару недель девчонка лет шести, темноволосая и кудрявая, застигла его купавшимся в ручье. Её кожа была очень смуглой, и Майашлеча догадался, что в её жилах, скорее всего, течёт кровь чернолицых людей. Она таращилась на него не с ужасом, но с любопытством, смутив Майашлечу этим пытливым взглядом. Даже когда он неловко вылез на берег и выхватил свой нож, взгляд её остался всё таким же доверчивым. Ну не дура ли? Не меньшая, чем её мать, которая совершенно не приглядывает за своей глупой дочкой, разгуливающей где не следует. Майашлеча с досадой надел набедренную повязку, раздумывая, не отшлёпать ли девчонку, а потом, махнув рукой, уселся на песок и вырезал для неё лошадку из выловленного им в ручье обломка подтопленного дерева. Пускай играет!
А сам отправился дальше на запад.
* * *
Спустя три месяца после того, как Майашлеча вывалился из товарного вагона, уносившего его соплеменников на восток, он достиг подножия гор, которые мексиканцы называли Сьерра-Мадре.
Горы белели вершинами, величаво приветствуя его.
Майашлеча обернулся, чтобы в последний раз поглядеть на оставленную позади равнину. На тот путь койота, путь смерти, который он проделал — нагой и одинокий.
Последний воин племени апачей.
Он глубоко вздохнул и шагнул под сень родных гор.
Смуглокожая девчушка безмятежно спала в сотнях миль от него под крышей своей хижины, сжимая в руке деревянную лошадку.
Название: Стрелок Автор:sillvercat Бета:OxanaKara Размер: мини, 1668 слов Пейринг/Персонажи: Джон Уэсли Хардин (Уэс), его жена Джейн Категория: гет Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: жизнь одного из самых жестоких стрелков Дикого Запада глазами его любящей и богобоязненной жены Примечание/Предупреждения: упоминание многочисленных смертей, неграфичное описание смертной казни через повешение От автора: я безумно рада тому, что написав в этот текст, привела в свою команду Americas 2014 дивного артера Jortagul, которая опрометчиво пообещала в посте заявок сделать арт к тексту про Уэса Хардина))) А по соционике я бы сказала, что Уэс и его жена — это классические Джек и f!Драйзер... Ссылка на ФБ-2014:fk-2014.diary.ru/?tag=5112049&from=20 Иллюстрация: «Шорох» в выкладке визуала G-PG-13: fk-2014.diary.ru/p199038529.htm
* * * Джейн Уэсли Хардин была женой чудовища.
Все твердили ей об этом. Помилуй Бог, её муж убивал людей, как куропаток, и даже того хуже — потому что птица хотя бы успевает понять, что на неё охотятся, и стремится спрятаться, вспорхнуть, улететь. И иногда ей удаётся спастись от пуль охотника.
От пуль Джона Уэсли Хардина не удавалось спастись никому.
Однажды он убил мирно спящего соседа в смежном номере гостиницы. Взял и дважды выстрелил в стену, за которой тот безмятежно храпел. Храп оборвался предсмертными хрипами, всполошившиеся постояльцы и хозяин примчались на грохот пальбы… Но её мужу, её Уэсу удалось бежать, выпрыгнув в окно.
Люди могли сколь угодно ненавидеть его, но Джейн точно знала, что Господь — на его стороне. Уэс Хардин не был чудовищем, он был Божьей дланью, и Господь оберегал его с самого детства, помогая уничтожать врагов. Кто знает, может, тот человек в номере гостиницы был великим грешником и поплатился за свои грехи!
И это Господь послал Уэса ей — ещё в ту пору, когда они оба были почти детьми.
Дети в приграничье взрослеют быстро. Мальчишки в Техасе играют со старыми отцовскими револьверами без патронов, бегая босиком по ржавой пыли. «Паф! Паф! Ты убит!» — и противник, хохоча взахлёб, валится в ту же пыль и дёргает грязными прятками, изображая предсмертную агонию. Но её Уэс даже семилетним сорванцом не желал падать навзничь, не желал быть убитым, а если другой мальчишка не покорялся ему, бил его рукояткой револьвера. И в конце концов все поняли, что Уэсу нужно подчиниться.
Поняла это и она, Джейн.
Но с ней он был ласков. Он был нежен, — он, пятнадцатилетний, с ней, четырнадцатилетней, — и даже робок поначалу, когда они встречались в укромном местечке возле излучины пересыхавшего летом ручья. Джейн знала, что другие боятся и сторонятся Уэса из-за его бешеного нрава, но она не боялась. Он был так красив, её Уэс, белокурый и светлоглазый, с пробивавшимся пушком над верхней губой. Внутри у неё всё сладко задрожало и сжалось, когда его шершавые, загрубевшие пальцы неумело задрали ей юбку и дотронулись до покрывшегося ознобными мурашками бедра. Вся кровь её тела запульсировала в том месте, которого коснулись его руки.
Эти руки потом отняли жизнь у стольких людей… Говорили, что на револьвере Уэса было сорок четыре насечки, которыми он отмечал каждое совершённое им убийство. Джейн не знала, так ли это. Она никогда не касалась его револьвера, Господь свидетель, и не желала ничего об этом знать. Люди могли говорить всё, что им угодно. Для неё Уэс оставался всё тем же белокурым мальчиком, пылко шептавшим ей на ухо нежные словечки там, у ручья, и неловко ласкавшим её тело.
В пятнадцать лет Уэс впервые убил. Негра. Чернокожего громилу, возомнившего, что после окончания войны с конфедератами он имеет право на равных драться с белыми. Конечно, Уэс вынужден был защищаться! А то, что он трижды выстрелил негру в грудь — так это просто потому, что он испугался этого великана, который был вдвое старше и вдвое тяжелее него!
Уэс был наказан уже тем, что после этого ему пришлось покинуть родной дом и её, Джейн. Он скрылся от того правосудия, которое навязали Техасу янки. Подумаешь, застрелил чернокожего! Негры, индейцы и мексиканцы должны знать своё место и не перечить белым, вот и всё.
Но солдаты-янки втроём пришли схватить Уэса, найдя его убежище. Он мог бы снова бежать, но он застрелил всех троих из своего дробовика и сам был ранен в руку. Да простит его Господь, этим Уэс поставил себя вне закона.
Тогда Джейн исполнилось шестнадцать и она знала, что хороша собой — голубоглазая, с пшеничной короной пышных кудрей. Но её красота предназначалась беглецу от правосудия Уэсли Хардину, и Джейн спокойно раз за разом отказывала всем, кто сватался к ней. Она ждала Уэса.
Хотя до неё доходили слухи, что Уэс убил ещё несколько человек, в том числе каких-то мексиканцев, перекупщиков скота. Но коль скоро он стал ковбоем в своих вынужденных скитаниях, он же должен был защищать вверенное ему стадо! Господь, пастырь своих стад, тоже не щадит разбойников.
Болтали ещё, что Уэс хладнокровно расправляется с собутыльниками и картёжниками в салунах, если те, проиграв ему в карты, начинали напрашиваться на ссору. Что ж, азартные игры и выпивка — большой грех, и этим людям самим следовало бы поостеречься, памятуя о том, что Господь может покарать их руками Уэса Хардина.
Но вот наконец Уэсли вернулся к ней! Уэс не забыл её, Джейн, он к ней вернулся! Джейн узнала его сразу, хотя он уже не был мальчиком. Бродячая, полная опасностей скитальческая жизнь закалила его, он загорел и развернулся в плечах. Его одежда пахла порохом, дождём и дымом костра, когда Джейн прижималась к нему, всхлипывая от счастья. Он пришёл! И он хотел жениться на ней!
Конечно же, она сказала ему: «Да», хотя и мать, и отец её были не в восторге от такого зятя. Но Джейн это не волновало. В Священном Писании говорится: да оставит человек отца своего и матерь свою и прилепится к жене своей, а жена да прилепится к мужу своему. Джейн понесла с первой же их пылкой, горячей ночи и была счастлива, как никогда в жизни.
Частичка Уэса осталась с нею и в ней, хотя сам Уэс снова вынужден был скрываться. Он едва не погиб, её супруг, её возлюбленный! Рейнджеры искали его повсюду, как и жестокая толпа, намеревавшаяся линчевать его. А ведь он никогда никого не задевал первым! Он всегда только защищался, её Уэс.
В одном из салунов его тяжело ранил какой-то проходимец, которого даже не арестовали за это. А бедный Уэс потом так долго был прикован к постели, находясь между жизнью и смертью! Его рана воспалилась, и все толковали о том, что он вот-вот умрёт — толковали со злорадством и облегчением! О, если б только Джейн родилась мужчиной! Тогда бы она обошлась с обидчиками Уэса так, как они того заслужили!
Когда она говорила ему об этом, сверкая глазами, он только смеялся и целовал её, приговаривая, как прекрасно, мол, что она — женщина. И Джейн гордилась тем, что вскоре вновь понесла, а потом родила Уэсу второго сына — Джона.
Уэс поправился — воистину Господь хотел, чтобы он жил. Но люди не хотели этого. Двадцать первый день своего рождения он праздновал не с Джейн. Он собрал своих друзей на вечеринку в салуне, а помощник шерифа Чарли Уэбб собрался арестовать Уэса прямо на этой вечеринке, будто другого места и времени не нашлось бы! Уэбб прикинулся, что пришёл поздравить Уэса, а сам выхватил револьвер. Уэс только оборонялся, помоги ему Бог, он спасал свою жизнь. Но Чарли Уэбб погиб, и толпа линчевателей явилась за родными Уэса, ибо сам он немедля скрылся в горах.
Они повесили их всех. Всех — и любимого брата Уэса Джо, который столько раз его выручал, и семерых его двоюродных братьев… О Иисусе сладчайший, эти жестокие изверги специально сделали верёвки на виселице длиннее, чем следовало, чтобы смерть бедняг была медленнее и мучительнее. Чтобы они задыхались, пытаясь вобрать в себя хотя бы глоток живительного воздуха, становились на цыпочки, извивались и вытягивались в последней страшной судороге. Когда жёны и матери получили тела этих несчастных, чтобы обмыть их и похоронить, они нашли траву, застрявшую между пальцами их босых ног, — так отчаянно бедняги цеплялись за жизнь в своих предсмертных корчах! Джейн от всей души надеялась, что их палачи будут вечно кипеть в адской смоле, а все, кто погиб мученической смертью, обретут блаженство в райских кущах!
Так она и сказала Уэсу, который горько рыдал у неё в коленях, придя за нею и за мальчиками.
Палачи не смогли добраться до Уэса, но тот понял, что должен спасать свою семью. И они сбежали из Техаса все вместе. Ах, какой долгой была дорога до Флориды, какой тяжёлой! Нелёгкой была и жизнь в самой Флориде, где после сухих прерий Техаса нечем было дышать из-за ядовитых болотных испарений. Но Уэс не мог вернуться на родину — за его голову назначили награду в четыре тысячи долларов, и все проходимцы в Техасе наперегонки кинулись ловить её Уэса.
Негодяи-рейнджеры заявились даже во Флориду — так им не терпелось получить свои иудины сребреники. Они перехватили письмо, которое её брат Джош написал отцу, — воистину, у этих людей не было ничего святого за душой! А ведь Джош всего-навсего хотел сообщить папе, что Джейн и дети в безопасности.
Рейнджеры догнали Уэса в поезде, идущем в Пенсаколу. Уэас не успел даже выхватить револьвер, и эти негодяи избили его до полусмерти, застрелив одного из его друзей.
Джейн молилась о том, чтобы Господь снова помог Уэсу бежать, но Господь рассудил по-иному. Уэса повезли в Техас, где его так ненавидели, и Джейн с детьми тоже вернулась домой. Озверевшая толпа требовала немедленной казни для Уэса! Мерзавцы даже написали губернатору прошение об этом. Но суд приговорил Уэса к двадцати пяти годам тюрьмы. Он ведь был ещё так молод — ему едва сравнялось двадцать четыре.
Джейн разрыдалась прямо в зале суда — от облегчения и отчаяния. Боже, она думала, что не сможет дождаться его! Состарится и умрёт! Её красота увянет, щёки покроются морщинами, грудь, с которой так любил играть Уэс, обвиснет, пшеничные волосы поседеют… Ей исполнится сорок восемь лет! Уэс даже не взглянет на такую отвратительную старуху!
Но прошло уже пятнадцать лет из этих двадцати пяти, и в Техасе стали поговаривать о возможном губернаторском помиловании для Джона Уэсли Хардина. Каждую ночь Джейн молила об этом Господа и каждое воскресенье навещала Уэса в тюрьме. Он был всё так же красив, привлекателен и умён. Он выучил законы и мечтал, выйдя на свободу, открыть адвокатскую практику. Он даже начал писать книгу — настоящую книгу, назвав её «автобиографией»! Как же Джейн им гордилась!
Счастливо вздохнув, она в последний раз заглянула в зеркало и взяла сумочку. Ей предстояло очередное свидание с Уэсом. Слава Богу, её красота не увяла, волосы не поседели, а глаза сияли, как в юности. И, слава Богу, Уэс всё ещё твердил, что любит её.
Теперь Джейн знала, что непременно его дождётся.
* * * Джон Уэсли Хардин получил помилование от губернатора штата Техас спустя семнадцать лет после ареста. Его жена дождалась его. Она умерла спустя год после его освобождения, а ещё через год Хардин снова женился. Он стал адвокатом, но не избавился от привычки играть в карты и кости, напиваться допьяна, задирать других и, чуть что, хвататься за револьвер.
19 августа 1895 года в салуне городка Эль-Пасо полицейский Джон Селман убил его выстрелом в спину — как сам Хардин не раз убивал других людей, не давая им опомниться.
Так погиб один из самых жестоких стрелков Дикого Запада.
Название: Лесник Автор:sillvercat Бета: Некто крылатый Размер: мини, 3240 слов Пейринг/Персонажи: Достоевский (Лес), Штирлиц (Лесник), Жуков (Волк) Категория: джен Жанр: стёб, юмор, hurt/comfort, флафф Рейтинг: G Краткое содержание: Лес, застенчивый и добрый, всегда заботился о своих обитателях – даже о злобном Волке, раненом и измученном. Но Волк выздоровел и принялся охотиться за подопечными Леса, приводя Лес в шок и ужас. Но вот пришёл Лесник… Примечание: написано по заявке ZloyEzik Предупреждение: в речи персонажей встречаются цитаты из книг и кинофильмов, а также ненормативная лексика От автора: стебусь над ШтироДостами, чо))) На социлграфомане: sociofiction.diary.ru/p200801272.htm
* * *
Это был заповедный берёзовый Лес, чистый и светлый. Его стройные стволы задумчиво белели, чуть, впрочем, розовея на рассвете и на закате. Аккуратные круглые листочки шелестели под ветром и осторожно стряхивали с себя капли, если шёл дождь. У подножия берёз краснели ягоды бересклета, а по овражкам благоухал шиповник.
Лес пересекали именно овражки, а не овраги — неглубокие и неопасные, чтобы никто не мог, нечаянно свалившись туда, повредить себе ногу или лапу.
В Лесу жили кролики, зачастую обгрызавшие с берёз кору, — Лес не обижался, — а ещё весёлые белки и ежи, деловито пыхтевшие по ночам. На полянах паслось семейство оленей, а в кронах берёз щебетало множество самых разных птах, радующих Лес своим пением. Птахи пели почти круглосуточно — одни заканчивали, другие начинали, а Лес не уставал их слушать.
В ручье, журчавшем на дне овражка, водились лягушки, дружным хором квакавшие по вечерам. Лес не хотел думать о том, чем они призывают друг друга заниматься. Впрочем, это неблаговидное занятие, как справедливо рассудил Лес, приводило к появлению на свет симпатичных крошечных головастиков. Крольчата, оленята и птенчики были ещё симпатичней, поэтому Лес смирился с неприличностью порождавшего их занятия. Он опять же решил: если результат столь замечателен, процесс просто не может быть очень уж гадким.
Иногда в Лесу появлялись некие тёмные личности, вносившие смуту в его размеренную жизнь и обижавшие мирный лесной народец. Например, как-то сюда заявился Ворон, старый циник, ехидно интересовавшийся у всех, не скучновато ли им в таком вот, как он выразился, нудном раю. Лес втихомолку обиделся, потом для собственного успокоения счёл «рай» ключевым словом, но быстренько циника отвадил, аккуратно роняя ему на голову куски коры и мха. Если ему здесь было так нудно, пусть бы в ельник какой-нибудь дремучий летел, с Бабой-Ягой да с Лешим тусил — с ними-то, небось, веселее!
И Ворон улетел.
Однажды в Лесу появился Филин — тот был больше социопатом, нежели циником, Лес раем не называл, всё здесь его раздражало, всё ему не нравилось. Возможно, эта социопатия проистекала из-за банального несварения желудка, как сердобольно думал Лес, подсовывавший Филину на обед грибы и ягоды вместо птичек и мышек. А когда Филин сам вылетал на охоту, Лес всячески преграждал ему путь сучьями и ветками, пару раз кувыркнув его в кусты — поближе к грибам. Не мог же Лес допустить, чтобы какая-нибудь из его беспечных певуний погибла в когтях хищника! Да и мышки были такими милыми, когда весело возились в зарослях бересклета. Куда милее надутого склочного Филина!
Ежи, конечно, тоже поедали червяков и слизней, а лягушки — мошек и комаров. Но тех Лесу было не так жалко. По правде говоря, черви и слизни являлись довольно противными, скользкими созданиями, а комары и мошки вообще пили кровь, что было совершеннейшим безобразием.
В общем, Филин ухал-ухал, пугая птичек, а потом взял и улетел вслед за Вороном. Что ж, скатертью дорога! Надо было питаться грибами и ягодами, как ему предлагали, а не привередничать. Едят же кролики и олени траву! Вкусно, значит. И трава, и грибы, и ягоды в Лесу были знатные — как на подбор, сочные, крупные, яркие. Лес недаром старательно их выращивал. А этот… враг народа ещё и клюв воротил! Не больно голодный был, значит.
Так и текла жизнь в Лесу, размеренно и славно.
До тех самых пор, пока в овражке возле ручейка не появился Волк.
Волк был очень худым, с разлохмаченной, местами облезлой бурой шерстью, и хромал на все четыре лапы. Он даже до ручейка-то не смог толком дотащиться, рухнул неподалёку, как будто его хромые лапы враз подкосились, отказавшись нести его тощее жилистое тело.
Сердце у Леса дрогнуло от жалости. Разумеется, он понимал, что этот хищник куда опаснее Филина и Ворона, вместе взятых. Но это была уже следующая проблема. Первой основной задачей было спасение Волка. Коль скоро он забрёл в Лес, тот, получается, начал нести за него ответственность.
Лес тяжко вздохнул и тревожно зашуршал ветками, предчувствуя недоброе. Но надо было делать дело, и он обрушил сухую сосну в верховьях ручейка, до которого не добежал Волк. Ручей слегка изменил своё русло, — что тут же сказалось на месте обитания недовольно заквакавших лягушек, — и плеснул водой в острую волчью морду, слегка подтопив тому ещё и впалое брюхо.
Волк приоткрыл один зелёный глаз, высунул язык, длинный и розовый, — и принялся жадно лакать из ручья.
«Ну, слава Природе-Матери!» — умилённо подумал Лес. Он старался не вспоминать, какие острые белые клыки мелькнули за розовым языком Волка.
Как следует напившись, зверь слегка отполз от ручейка, уронил голову на передние лапы и вновь отключился.
Лес ещё раз возблагодарил за это Мать-Природу и принялся напряжённо размышлять над следующей по счёту проблемой — чем Волка лечить. Эта проблема тоже не была такой уж глобальной — Лес поспешно настелил подорожника под израненные лапы Волка и ещё раз полюбовался тем, как он смирно лежит, отдыхая. Прямо щеночек какой-то!
Но всё это никак не умаляло важности следующей острой проблемы — чем Волка кормить, когда тот оклемается? Грибы и ягоды, которыми Лес пытался потчевать Ворона и Филина, отпадали однозначно — Волк был плотояднейшим из плотоядных. Следовательно, на повестке дня возникла неприятная этическая дилемма – кем из своих обитателей Лесу следовало пожертвовать для обеспечения жизнедеятельности хищника. Лучше, чтобы этот «кто-то» был не шибко интеллектуально развитым, а его популяция была бы достаточно многочисленной.
Скрепя сердце, Лес согласился сам с собою, что придётся пожертвовать парой рыбок из ручья. Он немедленно осуществил это намерение, чтобы не возникло соблазна передумать — выплеснул рыбок на берег подальше от воды и поближе к Волку. Потом снова вздохнул и печально пошуршал листвой.
Волк явно был испытанием, посланным ему Матерью-Природой, и Лес решил не роптать и смириться с неизбежным, причём прямо сейчас.
Утром выяснилось, что он, однако, недостаточно смирился. Разбойник-Волк сожрал не только пожертвованную ему рыбу, но и каким-то образом ухитрился поймать и придушить кролика. Ни в чём не повинного доверчивого зверька! И теперь лежал, облизывая мерзкую окровавленную пасть и довольно щурясь на солнце. Вот злодей!
Громко зашумев всеми своими ветвями, Лес возмущённо вопросил:
— Почто ты живую душу загубил, хищник окаянный?
Такой высокопарный слог показался ему самым подходящим для этой вопиющей ситуации.
Волк слегка вздрогнул, но явно не от испуга, а только от удивления, осклабился ещё сильнее и лениво ответил:
— Сам же и сказал. Я хищник. И тоже живая душа. Мне надо что-то жрать. А эти кроли у тебя тут такие жирные… вку-усные… — Он опять облизнулся. — Вот когда совсем оклемаюсь — уж я их погоняю...
— Это негуманно! — в панике заявил Лес, изо всех сил стараясь эту панику скрыть. Он совершенно не представлял, что делать с этаким агрессором, которого сам же и спас! На беду своим любимцам!
Лесу захотелось плакать от отчаяния, а наглый агрессор бессовестно заржал:
— Очень даже гуманно! Иначе эти кролики у тебя тут размножатся, как… кролики! И тебя самого сожрут. Ну или обглодают, — снисходительно добавил он и сладко зевнул.
На солнце опять блеснули страшные зубы. Лес живо представил себе, как эти зубищи разрывают на части несчастных кроликов, представил и застонал. Он согласен был стать обглоданным, только бы не допустить такого ужаса!
— Может быть, ещё рыбки? — безнадёжно прошелестел он.
Волк досадливо отмахнулся когтистой лапой от этого предложения и растянулся на траве, подставив солнышку набитое брюхо. Ах, если бы он его грибами набивал, так ведь нет же!
— Рыбу, любезный, так и быть, можешь подавать мне по пятницам, — нагло распорядился он. — Самый рыбный день. А в остальные дни я желаю мяса! Тут у тебя, небось, и олени водятся?
Лес похолодел. Маленькие невинные оленятки! Им грозила погибель!
— Нет! Не водятся! — торопливо воскликнул он.
— Врёшь ведь! — с подозрением прищурился Волк.
— Нет! — упёрся Лес, хотя врать ему было стыдно.
— Ты — слюнтяй, врать не умеешь, так что, чую, есть тут олени, — торжествующе заявил Волк. — Ничего, придут сюда на водопой, тогда и разберусь.
Лес немедля поклялся себе отправить оленей на водопой куда-нибудь в другое место. Более безопасное.
Но как, как отвадить отсюда этого разбойника, который грозил разрушить весь его устоявшийся славный мирок?!
— Оленям тоже нужны хищники, — продолжал разглагольствовать разбойник, блаженно потягиваясь. — Логически рассуждая, они, конечно, не плодятся так, как кролики, но в любой популяции необходима выбраковка слабых, неполноценных особей. Кто с этим справится лучше, чем хищник? Никто. Слабый? Shine — умри!
Более мерзких рассуждений, да ещё и приправленных странными языковыми изысками, Лес ещё не слышал. Они его просто ужаснули!
— Ты сам слабый! — подумав, решительно парировал он.
— Чего-о?! — Волк зловеще приподнялся. Лапы у него уже не разъезжались, а шерсть на загривке вздыбилась посудным ёршиком. — Кто тут слабый? Я слабый?! Да ты охренел, слюнтяй хренов?!
— Я имею в виду, что ты пришёл сюда ослабевшим, — торопливо уточнил Лес, поморщившись. Ему резала уши не только грубость волчьей лексики, но и тавтология в ней.
Ещё он понимал, что хищник не страшен лично ему, но все те зверушки, которых Лес опекал, могли серьёзно пострадать, если этот дикарь разозлится. Стоило всерьёз задуматься над тем, как его урезонить. Причём побыстрее! Разбойник явно привык к полноценному трёхразовому питанию.
Лес ломал голову и так, и эдак, пока кроны берёз не разгуделись, а с бересклета не начали осыпаться ягоды. Размышления эти, увы, были бесплодны. Лес не мог ничего поделать с наглецом без риска навредить его здоровью, а более слабые меры воздействия были бы Волку что слону дробина. Пытаться воззвать к его совести? Три ха-ха.
Но Лес попытался. Он свято верил в то, что до души любого разумного существа можно достучаться.
Однако Волк назвал этот процесс несколько по-иному.
— Да что ты до меня доебался?! — взревел он, минут пять послушав рассуждения Леса о том, что все существа, здесь живущие, являются собратьями по духу. — Какие ещё братья?! Ну, срём мы под одним кустом, и что?!
Лес так и передёрнулся.
— Можешь тут и дальше звездеть, а я пошёл, — нахально добавил Волк, подымаясь на ноги. — На охоту, — ехидно закончил он, не успел Лес обрадоваться.
— Не смей! — отчаянно крикнул Лес.
Бесполезно.
Бесполезно было кричать, бесполезно было бросать на пути неумолимо двигавшегося в чащу Волка коряги и прочие сучья. Единственный плюс, который от этого всё-таки произошёл — олени и кролики, заслышав страшный шум, разбежались куда глаза глядят. Но кое-кто из них, и вправду разбалованный спокойной сытой жизнью, замешкался, и тут же поплатился за это — одного из кроликов Волк прямо на ходу вытащил из-под корней дуба и сожрал в один присест.
Лес судорожно зажмурился, услышав хруст костей.
Это было невыносимо!
Оставался единственный выход. Выселить — не проклятого Волка, но всех остальных зверушек, к которым Лес так привык, которых так холил и пестовал. И жить тут наедине с этим сатрапом, который, возможно, уберётся, лишившись потенциальных жертв. И вернётся снова, дождавшись их возвращения.
«Кошмар, кошмар… — холодея, бессвязно думал Лес. — Небось сюда и Ворон опять заявится — как апофеоз кошмара. Апофеоз войны. Апокалипсис сегодня. Каркнул Ворон: «Nevermore». Я не Ворон, я мельник. Нет, я не Байрон, я другой…»
Лес почувствовал, что сходит с ума. Никто не мог его спасти!
И тут случилось чудо. Настоящее, подлинное чудо!
Пока Волк отдыхал после своего омерзительного обеда, на опушку Леса вышел человек. Мужчина. Одет он был по-походному — в джинсы, штормовку и сапоги. На голове его красовалась бейсболка, за спиной висел плотно набитый рюкзак, а поверх него — туго скатанная палатка. Он что-то тихонько насвистывал себе под нос и улыбался, подставив лицо солнышку.
«Грибник, наверное», — вяло решил Лес. Надо было направить пришельца к самым грибным местам окольными тропками, подальше от наглого Волка.
Если бы человек был охотником и нёс за плечами ружьё, можно было бы его попросить… попросить хотя бы напугать Волка… но…
Лес сокрушённо вздохнул, отказываясь от этой негуманной мысли. Тем более, что ружья у человека всё равно не было. Да и при всём желании Лес опасался разговаривать с людьми. Слышать его могли только звери, птицы, насекомые и другая природа. Люди, конечно, тоже были частью природы, но чересчур высокоорганизованной частью. Беседовать с ними Лесу не полагалось. Это могло запросто свести людей с их высокоорганизованного ума.
Тем временем человек вышел на полянку и, остановившись посреди буйного яркого разнотравья, громко воскликнул:
— Привет, Лес!
Лес чуть было не отозвался растерянно: «Привет», но вовремя спохватился и прикусил язык.
— Я лесник, — так же бодро продолжал человек. — Теперь я буду тебя охранять и о тебе заботиться.
Лес чуть в обморок не упал. Все его листья и травинки взволнованно затрепетали. Эдакого никогда не случалось на его веку! Всегда он опекал кого-то, заботился и защищал. Это была его миссия, смысл его существования. Но иногда он так от этого уставал! Ему так хотелось, чтобы кто-то сильный и добрый позаботился о нём самом — проредил бы сухостой, выкорчевал пеньки, зряшно торчавшие в чаще, словно гнилые зубы, вычистил русла ручьёв… И не допустил бы сюда никаких наглых, отвратительных Волков!
Лес глубоко вздохнул — так, что ветер пробежал по верхушкам деревьев.
А человек тем временем деловито огляделся и сообщил:
— Пока что я поставлю здесь палатку. А потом буду строить дом. Небольшой, ты не волнуйся. Но брёвна мне понадобятся, с твоего позволения. Я посажу взамен срубленных деревьев молодые дубки и, наверное, ясени. Как ты относишься к ясеням?
К ясеням Лес относился хорошо — в основном благодаря трогательной песне, несущейся из туристских радиоприёмников: «Я спросил у ясеня, где моя любимая…». Но ясеней в Лесу не было — не потому, что они здесь не росли, а потому что некому было их посадить.
Лес намеревался рассказать об этом, но опять спохватился. Хотя… Лесник же разговаривал с ним! Может быть, Лес мог ему ответить без риска свести того с ума? Лесник показался ему очень здравомыслящим и смелым человеком.
Лес ещё немного помялся и наконец застенчиво пробормотал:
— Здравствуйте. Я, в общем-то, очень рад вашему приходу, и вообще... Вы только меня не бойтесь, — поспешно добавил он, готовый немедленно умолкнуть и даже сделать вид, что его тут вовсе нет.
Но Лесник не испугался. Он негромко рассмеялся и мягко сказал:
— Я тоже рад тебя слышать и буду рад служить тебе. Ухаживать за тобой и во всём помогать. Это моя работа и призвание.
От таких слов Лес почувствовал, что его прямо-таки захлёстывает волна облегчения и неимоверной радости.
— Прямо как в сказке… — смущённо прошептал он. — Или во сне. Я и не думал, что такое бывает…
— Я бываю, — серьёзно заявил Лесник, чуть улыбаясь. — И коль уж ты решился со мной побеседовать, возможно, ты выскажешь мне какие-нибудь свои пожелания?
Пожелание у Леса было только одно.
И он, торопясь и захлёбываясь негодованием, поведал внимательно слушавшему Леснику про Волка — наглого, злобного и совершенно негуманного. Поведал и тут же осекся:
— Но как же вы с ним справитесь? У вас ведь даже нет ружья!
— Предоставь это мне, — спокойно проговорил Лесник, снимая с плеча свой рюкзак и скатку.
Он порылся в рюкзаке, достал какой-то предмет, сверкнувший на солнце, и положил к себе в карман.
— Покажи, где мне найти этого самого Волка, — попросил он всё так же спокойно.
Лес боялся, что Волк уже успел затаиться в чащобе и сейчас внезапно набросится на Лесника. Но Волк и не думал таиться. Ему-то уж вовсе некого было бояться. Он преспокойно валялся на травке возле мирно журчащего ручья и время от времени яростно поскрёбывал мохнатой лапой за ухом.
«Что, блохи донимают? Так тебе и надо, чучело блохастое!» — злорадно подумал Лес и тут же устыдился этой недоброй мысли. Волк, право же, дурно влиял на него самого.
При виде появившегося из кустов человека Волк подскочил и отпрянул в сторону. Зелёные глаза его вспыхнули злобой. Заметно было, что он лихорадочно соображает, не удрать ли, оценивая при этом силу незнакомца. И он, разумеется, сразу увидел, что у человека нет ружья. Увидел и приободрился. Взгляд его из тревожного опять стал нагло-вызывающим.
— Чего припёрся? — рявкнул он. Бурая свалявшаяся шерсть на его загривке грозно поднялась дыбом, а верхняя губа вздёрнулась, обнажая страшные клыки. — В этом лесу хозяин — я!
Лес прямо ахнул от такого нахальства.
А Лесник ровным голосом проговорил:
— Хозяин здесь не ты, а сам Лес. Который обо всех заботится и всем помогает. И если он велит тебе никого тут не обижать, ты ему подчинишься.
Волк скорчил пакостную рожу, сел и демонстративно зевнул:
— Снова эти сопливые песни про мир-дружбу-жвачку? Ягнёнок целует волка, волк целует ягнёнка? Я, конечно, могу и поцеловать ягнёнка перед тем, как закусить им… почему бы и нет? Да я готов зацеловать насмерть каждого сраного кролика в этом сраном Лесу!
— Выбирай-ка выражения! — властно оборвал его Лесник. — Ты в общественном месте находишься, а не у себя в логове.
Волк возвёл очи горе и снов оскалился:
— Какие вы тут все нежные! Слова не скажи, никем не перекуси! Сам-то чего раскомандовался тут, а?! Ты кто такой?
Глаза его загорелись зловещим фосфорическим блеском, и Лес обмер. Как бы Волк не был слаб и измучен, он оставался хищником, жестоким и опасным, пусть не таким проворным, как раньше… но кто его знает?!
— Я — Лесник, а ты бы инфернального Дерека Хейла из себя не корчил, приятель, — сдержанно посоветовал Волку Лесник, запуская руку в карман. — Лес сам устанавливает здесь правила. Если он не хочет, чтобы ты тут кого-то ел, значит, будешь сидеть на диете. Иначе — уходи прочь. В зоопарк, например. Место хорошее, сытное.
— Ты ещё посоветуй — в поликлинику, для опытов! И диету Елены Малышевой! — оскорблённо взвыл Волк. — Ишь какой умник выискался: туда не ходи-и, сюда ходи-и! — передразнил он издевательским голосом.
— А то снег башка попадёт, совсем мёртвый будешь, — хмыкнул Лесник. По его глазам было ясно, что он вовсе не испуган. — Давай, приятель, определяйся: или-или, третьего не дано. Остаёшься здесь — ведёшь себя как следует. Уходишь — прощай.
— К Харонам! — угрюмо буркнул Волк и пренебрежительно скривился, словно сдаваясь. Он даже чуть развернулся в сторону опушки, вроде бы действительно намереваясь уйти. Однако Лес не успел облегчённо вздохнуть — Волк пружиной взвился в воздух и едва не сбил Лесника с ног. Но тот ловко перехватил его на лету и отвернул от себя клыкастую пасть. В другой руке Лесника мелькнул шприц, который он проворно воткнул Волку в загривок. Лес опять и ахнуть не успел, как хромой живоглот рухнул наземь и вытянулся.
— Ужас какой… — пробормотал Лес, взволнованно трепеща листвой. — Он не повредил вам? Вы не пострадали?
Он запнулся.
Лесник невозмутимо отряхнул с себя бурые шерстинки и улыбнулся искренней мягкой улыбкой:
— Нет. Он ничем не повредил мне, а я — ему. Ты ведь это хотел ещё спросить, но постеснялся, верно?
Глаза его лукаво прищурились, а Лес смущённо потупился.
— Вообще да, — признался он. — Мне бы не хотелось, чтобы и он как-то пострадал. Жаль его — он такой… озлобленный и неприкаянный.
— А ты — очень добрый и благородный, — серьёзно сказал Лесник, легко подымая волчью тушу себе на плечо. Тот не шевельнулся и, кажется, даже сладко всхрапнул. — Я ему снотворное вколол, пусть успокоится немного, поспит, представит себя маленьким невинным волчонком. А я, как только палатку поставлю, осмотрю его. Я ж ещё и ветеринар по образованию. Всегда мечтал лечить лесных зверей.
Лесу вновь показалось, что сам он тоже спит и видит волшебный сон. Сбывались самые заветные его мечты!
Лес всегда переживал о том, что не может как следует лечить своих подопечных. Если галчонок вдруг ломал лапку, нечаянно вывалившись из гнезда, или кролик простужался, попав под осенний холодный ливень, Лес ничем не мог им помочь. Разве что целебную травку под нос подсунуть, и всё. Но разве же это должный уровень медицинского обслуживания?!
— Покормлю его пока что тушёнкой, — продолжал рассуждать Лесник, неутомимо шагая вперёд. Между деревьями уже замаячила заветная полянка, на которой он оставил свой скарб. — Антибиотики проколю. А потом выпущу подальше от этих заповедных мест. Не беспокойся, я его не обижу. Хищник тоже имеет право на существование, он же часть биологического цикла.
— Пиз… пиз… пищевой цепочки… — поведал вдруг Волк хриплым полушёпотом, болтаясь вниз головой на его плече, и снова громко всхрапнул. Лапы его подёргивались, словно он куда-то бежал.
— Спи давай, усталая игрушка, — весело посоветовал ему Лесник. — Здешнюю пищевую цепочку я беру на себя, ты в неё не вписываешься… Не переживай, — обратился он уже к Лесу, — контролировать численность популяции можно современными цивилизованными методами, а не такими вот… первобытными. — Он похлопал Волка по косматой ляжке. — Обещаю, что справлюсь.
Лес снова глубоко вздохнул. Он не знал, кого благодарить за неожиданное счастье — Мать-Природу или самого этого человека, так неожиданно возникшего, чтобы развести руками все его беды, большие и мелкие.
— Мечты сбываются, — мягко сказал тот, словно услышав его мысли.
— А всё хорошее и есть мечта-а! — хрипло пропел Волк и облизнулся. — Где там твоя тушёнка?
Он решил, что для начала можно сожрать и тушёнку. А потом, если сильно повезёт, добраться и до этого шибко крутого Лесника.
Лесник искоса глянул на него и понимающе усмехнулся.
Потырила из вконтактика. В 1947 году американский генерал Маршалл организовал опрос ветеранов Второй мировой войны из БОЕВЫХ пехотных частей с целью определить поведение солдата и офицера в реальных боевых действиях. Результаты оказались неожиданными. Менее 25% солдат и офицеров боевых пехотных частей армии США во время боя стреляли в сторону противника. И только 2% сознательно целились во врага.
Аналогичная картина была и в ВВС: более 50% сбитых американскими летчиками самолетов противника приходилось на 1% летчиков. Выяснилось, что в тех видах боев, где противник воспринимается как человек и личность (это пехотные бои, авиационные дуэли истребителей и пр.), — армия неэффективна, и практически весь урон, причиняемый противнику, создается только 2% личного состава, а 98% не способны убивать.
Совсем иная картина...Совсем иная картина там, где военные не видят противника в лицо. Эффективность танков и артиллерии тут на порядок выше, а максимум эффективности у бомбардировочной авиации. Что касается боевых схваток пехоты «лицо в лицо», то их эффективность — самая низкая среди других родов войск. Причина — солдаты не могут убивать. Поскольку это — серьезнейший вопрос эффективности вооруженных сил, Пентагон подключил к исследованиям группу военных психологов. Выяснились поразительные вещи.
Оказалось, что 25% солдат и офицеров перед каждым боем мочатся или испражняются от страха. В качестве примера в документальном фильме «The Truth About Killing» приводятся воспоминания ветерана Второй мировой войны. Солдат-ветеран рассказывает, что перед первым боем в Германии обмочился, но его командир показал на себя, тоже обмоченного, и сказал, что это нормальное явление перед каждым боем: «Как только обмочусь, страх пропадает, и могу себя контролировать». Опросы показали, что это — массовое явление в армии, и даже в войне с Ираком около 25% солдат и офицеров США перед каждым боем мочились или испражнялись от страха.
Примерно у 25% солдат и офицеров наступал временный паралич или руки, или указательного пальца. Причем, если он левша и должен стрелять левой рукой — то паралич касался левой руки. То есть, именно той руки и того пальца, которые нужны для стрельбы. После поражения фашистской Германии архивы Рейха показали, что эта же напасть преследовала и немецких солдат. На восточном фронте там была постоянная эпидемия «обморожения» руки или пальца, которыми надо было стрелять. Тоже около 25% состава.
Американские психологи Свенг и Маршан, работавшие по заказу Пентагона, выяснили, что если боевое подразделение ведет непрерывно боевые действия в течение 60 дней, то 98% личного состава сходят с ума. Кем же являются оставшиеся 2%, которые в ходе боевых столкновений и есть главная боевая сила подразделения, ее герои? Психологи четко и аргументированно показывают, что эти 2% — психопаты. У этих 2% и до призыва в армию были серьезные проблемы с психикой.
Суть американских исследований человека в том, что сама биология, сами инстинкты запрещают человеку убивать человека. И это было, вообще-то, известно давно. Например, в Речи Посполитой в XVII веке проводили подобные исследования. Полк солдат на стрельбище поразил в ходе проверки 500 мишеней. А потом в бою через несколько дней вся стрельба сего полка поразила только трех солдат противника. Человек биологически не может убивать человека. А психопаты, которые в войне составляют 2%, но являются 100% всей ударной силы армии в тесных боях, как сообщают психологи США, в гражданской жизни являются убийцами и, как правило, сидят в тюрьмах.
Ветераны США Второй мировой и Вьетнама, Ирака, и российские ветераны войн в Афганистане и Чечне — все сходятся в одном мнении: если во взводе или в роте оказывался хоть один такой психопат — значит подразделение выживало. Если его не было — подразделение погибало. Такой психопат решал почти всегда боевую задачу всего подразделения. Например, один из ветеранов американской высадки во Франции рассказал, что один-единственный солдат решил весь успех боя: пока все прятались в укрытии на побережье, он забрался к доту фашистов, выпустил в его амбразуру рожок автомата, а потом забросал его гранатами, убив там всех. Затем перебежал ко второму доту, где, боясь смерти, ему — ОДНОМУ! — сдались все тридцать немецких солдат дота. Потом взял в одиночку третий дот… Ветеран вспоминает: «С виду это нормальный человек, и в общении он кажется вполне нормальным, но те, кто с ним тесно жил, в том числе — я, знают, что это психически больной человек, полный псих». (с)
Название: Розы Автор:sillvercat Бета:Rian al Lair Размер: драббл, 755 слов Пейринг/Персонажи: Он/Она Категория: гет Жанр: романс Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: «В нерезиновой семь миллионов мужиков... а я вляпалась в какого-то глухонемого мизантропа с кислой рожей и кривой ухмылкой...» От автора: Написано для fandom Socionics + Psyhosophy 2014 по заявке Tagarela, которую я безбожно переврала) Спасибо: Клякса_из-под_пера! По соционике: m!Бальзак/f!Гексли Предупреждение: POV героини
* * * Господи ты Боже ты мой, за что же я так попала?! Во всей нерезиновой, небось, семь миллионов мужиков вместе с таджикскими дворниками! И эти семь миллионов улыбаются мне в метро, и уступают место, и пялятся многозначительно, и зовут в кино, и болтают… а я вляпалась в какого-то глухонемого мизантропа с кислой рожей и кривой ухмылкой, который пялится вовсе не на меня, а в свой планшетник! Даже если я на этот планшетник наступлю и выброшу на помойку, у него есть куча других девайсов на выбор… и он посмотрит на меня как на говно, вздохнёт и уткнётся в какой-нибудь другой! За что ты ж мне его подсунул, Господи?! Зачем я ему вообще? Ах да, секс же.
* * * Я его совсем, совсем не понимаю. А-а-а-а-а-а! Вчера написал в скайп, спросил, чего я дуюсь, получил заряд эмоций из пушки, потому что я же не приехала к нему и все выходные страдала и мучилась, не спала и боролась с дурным настроением. И думала: позвонить? Не позвонить? Написать? Не написать? И он не писал и не звонил. И вот вчера разродился: я же говорил, мол, что у меня конец квартала и работы столько, что прийти домой и упасть. И ещё: я устал от люде-е-ей, видите ли! Дурацкий социопат! А тут я, вся такая-растакая, в неподходящий момент возникаю в его жизни и получаю то, что получаю. Ну я же что-то получаю, правда? Ведь правда? А он — старый солдат и не знает слов любви, в смысле, не умеет сказать, что я ему нужна, но неужели я без слов не понимаю... А я не понимаю без слов, да, такая вот я непонятливая дура!
* * * Со мной надо говорить. Мне надо, чтобы была система «вызов-отзыв», а он всегда просто молчит, и все мои слова словно в пустоту падают. На самом деле, нет, оказывается, не в пустоту, но мне-то откуда об этом знать? Чего он такой сложный, Господи?! Или это я сама всё усложняю?
* * * Я его боюсь. Или за него боюсь, не знаю. Я ведь какая бываю, когда человек мне симпатичен? На него же вываливается масса эмоций, прикосновений, нежности и ми-ми-ми. А он просто пугается. И сбегает. И мне от этого ужасно. Потому что я не могу с человеком быть по кусочкам — или он весь со мной, или всё, конец!
* * * Ну и зачем я вчера к нему приходила вообще? Я пришла, а он сел и играет в свои дурацкие онлайновые игрулечки. В танчики свои! Как будто меня нет! Я разозлилась и от злости уснула, а он принёс одеялко, накрыл меня и давай дальше играть. Ну что это такое вообще, а?!
* * * А секс… секс феерический, вот другого слова просто не подобрать. Но не в сексе же счастье!
* * *
Его, оказывается, позвали в субботу в Переяславль на ролевушку, а он отказался, потому что меня ждал. Хотел поехать, но сказал — мол, моя девушка расстроится, и не поехал. Это я не от него узнала, а от его приятеля. А сам он мне ничего даже и не говорил. Значит, он меня всё-таки ждёт? И… я что, его девушка? Не верю.
* * * Как мне и его не утопить в эмоциях, и самой не захлебнуться? Вот сейчас сижу и сама себя мучаю. Если ему меня так много, то пусть я исчезну совсем. Висят от него сообщения в скайпе, а я не читаю даже. Нет меня. Пропала из эфира. Чистой воды мазохизм и вообще нелогично. Сама себя мучаю, ну не дура ли? Как спасаться? Никак? Бесполезно? Само отвалится? Наслаждаться, пока ещё могу?
* * * То, что его хотя бы немного волнует моё присутствие рядом, я узнаю лишь по учащению его сердечного ритма. Ужас. Докатилась. Скоро буду давление ему мерить, чтоб узнать, что ему на меня не всё равно.
* * * Написала ему в аську, что хочу цветочков, а он ответил, что я ещё ёлку не доела. Ну что за человек такой невозможный?!
* * * Надо отключить эмоции и включить логику. Буду его изучать — может, и пойму. Раскручу на винтики. У меня и отвёртка имеется.
* * * Розы. Он подарил мне розы. РОЗЫ. Двадцать одну белую розу. И сказал: ладно, ёлку можешь не доедать. Что это, Боже?! За что это?! Еду в метро, и все на меня пялятся. И улыбаются. И я улыбаюсь и прячусь в розы носом. Нос мокрый, потому что я реву, а розы колючие. Как он. Семь миллионов мужиков в нерезиновой, и на планете, может быть, аж четыре миллиарда, а мне никто, никто не нужен, кроме этого глухонемого мизантропа с его кривой ухмылкой… Спасибо тебе, Боже, за него.