...книга вышла.
Это плюс)))

Из минусов: в КАНАДЕ.
Торонто.
25 баксов.
По нынешним временам просто грабёж.
Тем не менее, не могу не оповестить. Вот:

www.lulu.com/shop/olesya-lukonina/koroleva/pape...



Содержание:

Ехидна
Королева
Возвращение Королевы
Эльга
Бомж и русалка
Розы
Тёплое Рождество

Иллюстрации:  nastyelf
Стихи: Алёна Глазницына,  Кэролайн

@темы: я, твор4ество

@темы: приколы

@темы: приколы

...всю трилогию про Стива Токей Сапа и понимаю, что это, во-первых, чуть ли не самый сильный мужской образ, когда-либо мной написанный, проламывающийся из любых рамок и даже сквозь ткань моего собственного повествования... и, во-вторых, что я неправильно когда-то написала в шапке первого текста про него: мол, я хотела бы прожить с ним жизнь. Хотела бы, только не в качестве любовницы или родственницы. В качестве ДРУГА. Только друга...



И вообще, я тут поняла, что у меня как-то маловато женско-мужской дружбы, всё любовь, сука-любовь, а ведь дружба — ей-богу, не менее сильное, а подчас более прочное чувство. Пора восполнять пробел)))

@темы: я, твор4ество, индейцы

Название: Тропою слёз
Автор:  sillvercat
Бета:  hasta_siempre
Размер: миди, 4530 слов
Пейринг/Персонажи: Джош Барнелл, индейцы племени чероки, соджаты американской армии
Категория: джен, гет
Жанр: драма, романс, броманс, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: история жизни белого мальчика, выросшего рядом с индейцами племени чероки и ставшего их защитником
Примечание:
Автора вдохновили на написание этой истории мемуары рядового Джона Г. Барнетта, с которыми автор очень вольно обошёлся, да простит его тень этого доброго и благородного человека!
Ссылка: maxpark.com/community/1825/content/1294378
Кроме того, слова языка чероки частично заменены ирокезскими.

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199300033.htm

Историческая справка.
Политика правительства США по отношению к коренному населению Америки в XIX веке называлась «Переселением индейцев». Несмотря на то, что официально она оформилась лишь с приходом к власти президента Эндрю Джексона, переселение началось раньше. Еще в 1802 году штат Джорджия хотел избавиться от индейских племен, находившихся на его территории. Земли так или иначе забирались у коренного населения — обычно по договорам, иногда — силой (как, например, после войны с племенем криков-маскогов в 1814 году). С 1814 по 1824 год проходила программа добровольного переселения, но она была не слишком популярна среди индейцев.

В 1823 году Верховный суд США создал так называемую концепцию «Доктрины открытия» (Discovery Doctrine). Она предполагала, что все «ничейные» земли, открытые европейцами, принадлежат им, а индейцы могут лишь временно арендовать эти территории. Разумеется, всё, что принадлежало коренному населению США, по этой доктрине «ничейным» и считалось.

26 мая 1830 года Конгресс США принял Закон о переселении индейцев (Indian Removal Act), предполагавший перемещение племен с освоенного и богатого юго-востока на дикие земли Великих Равнин. С этого момента начинается кампания по насильственному переселению индейцев.

В то время на юге, в автономных поселениях рядом с белыми американцами, все еще жили Пять Цивилизованных Племен: чероки (Cherokee), чокто (Choctaw), крики (Creek), чикасо (Chickasaw) и семинолы (Seminole). Занимаемые ими земли не давали покоя белому населению США — несмотря на то, что эти племена действительно были цивилизованными. У чероки, например, были к тому моменту свои школы, письменность, они приняли христианство и издавали газету, даже попытались принять свою конституцию, однако к тому моменту они уже находились под юрисдикцией Джорджии.

Именно переселение этих пяти племен позже назвали «Дорогой слез». Название эта дорога, пролегавшая через несколько штатов — на запад по реке Миссисипи, — изначально получила из описания переселения племени чокто. Каждое из пяти племен переселялось по-разному, однако всех их из их родных земель силой прогнали на территории, которые сейчас занимает штат Оклахома.

Источник: www.ushistory.ru/esse/384-doroga-slyoz.html

Предупреждение: множество неграфично описанных смертей



* * *
К вечеру Караван Слёз наконец преодолел перевал. Фургоны, битком набитые женщинами, детьми и стариками, воины, понуро следовавшие за ними, кавалеристы армии США, охранявшие караван, — все они начали медленно спускаться вниз, и тёмные громады гор скрывали их из виду.

Дымные Горы чероки глядели на своих детей, навсегда уходивших.

Но не все они покинули родные горы. Сотни их остались лежать в неглубоких безымянных могилах по обе стороны этой дороги.

В такую могилу легла и она, Латадавин, Единственная Птица.

Джош Барнелл, рядовой 2-го полка 2-й бригады кавалерии армии США, застыл в седле на пронизывающем ветру, сцепив зубы, чтобы они не стучали. Холод пробирал его до самого заледеневшего нутра. Свой тёплый, подбитый волчьим мехом плащ он давно отдал кому-то из тех несчастных, что бесплотными тенями двигались там, внизу, бесконечной цепью исчезая за перевалом.

Тёмные, безмолвные тени.

Несмотря на то, что в караване было много детей, никто из них не кричал и не плакал.

Джошу Барнеллу хотелось не просто плакать, ему хотелось выть, но не от холода. От отчаяния и бесконечной тоски.

Но он молчал, как и люди-тени там, внизу.

Отрешённо провожая их застывшим взглядом, он вспоминал.


* * *

Вот ему снова семь лет, и он кувырком бросается с обрыва в реку — в чём мать родила. Вода на стремнине сверкает, как зеркало, в брызгах водопада светится маленькая радуга, и Джоша переполняет восторг, бурлящий, как водопад, и яркий, как эта радуга.

— Ийя-ха-а! — вопит он во всю силу своих ребячьих лёгких, и отец, наблюдающий за ним с крыльца стоящего над рекой дома, весело смеётся. Но этот смех почти заглушается шумом водопада, к которому река выносит Джоша. Мальчик изо всех сил выгребает наперерез течению, как учил отец. Он не беспокоится ни о чём, твёрдо зная, что тот выудит его из реки, не дав наглотаться воды, защитит, спасёт. Отец в его глазах находится чуть ниже после Господа нашего Иисуса Христа — он так же добр и всесилен.

Вот Джошу удаётся вынырнуть в заводи неподалеку от переката. Он выплёвывает воду, которой всё-таки порядком нахлебался, и собирается издать ещё один оглушительный победный клич. Но вдруг слышит, как мать громко зовёт отца, выбежав из-за угла дома — с огорода, где она возилась с утра, пропалывая грядки:

— Эйб! Я видела индейца в лесу! Индейца! Где Джош?!

Она почти визжит, голос её срывается, и, закашлявшись, она зажимает рот ладонью. Глаза её вытаращены от ужаса.

— Джош! — кричит во всё горло отец, молниеносным движением хватая с крыльца ружьё.

Опомнившись, Джош поспешно карабкается на берег. Он весь покрыт «гусиной кожей», зубы его клацают, и он всё время помнит, что гол, как розовый червяк, вывернутый из земли тяжёлой лопатой. Эта нагота заставляет его чувствует себя вдвойне беззащитным, и он начинает невольно всхлипывать, хватая горячий воздух широко разинутым ртом.

Джош кое-как успевает подобрать с тропинки свои несчастные штаны и торопливо натягивает их, подпрыгивая на одной ноге и боясь упасть.

И вдруг над его макушкой раздаётся чей-то смех — негромкий, искренний и тёплый.

На него падает тень, страшная, как тень коршуна над прижавшимся к земле птенцом куропатки. В ужасе запрокинув мокрую голову, Джош видит индейца, огромного, как скала. Морщины на его бронзовом лице тоже кажутся глубокими бороздами на тёмном камне. Его чёрные волосы сильно тронуты сединой, а лоб пересекает кожаная повязка, из-под которой весело блестят круглые, как у ворона, глаза. Встретив взгляд этих глаз, Джош вдруг как-то сразу успокаивается, но вздрогнув, оборачивается на пронзительный вопль матери:

— Оставь его, дикарь!

На солнце сверкает длинный ствол отцовского ружья — тот медлит, боясь случайно подстрелить сына. Но Джош вообще не хочет, чтобы отец стрелял! Индеец — добрый! Джош открывает рот, чтобы прокричать это. Но тут большая ладонь индейца ложится на его плечо, покрытое ознобными мурашками, и чуть сжимает, согревая, а потом ласково ерошит ему волосы. Вторую руку индеец поднимает над головой и говорит спокойно и громко — на правильном английском языке:

— Не стреляйте! Я не обижу этого… — Он смотрит сверху вниз на Джоша, и тот замечает, что глаза старика вновь смеются: — Этого маленького бобрёнка!

Голос его, очень звучный и густой, разносится над замершим берегом, и Джош с превеликим облегчением видит, как отец опускает ружьё.

Старый индеец принадлежит к племени чероки. Тогда Джош впервые узнаёт о них — об одном из Пяти Цивилизованных племён. Старик — крещёный христианин и носит привычное слуху Джоша имя — Александр Робинсон. Он молится Иисусу перед трапезой, сложив руки перед грудью, когда отец Джоша приглашает его разделить с семьёй немудрёный ужин — жареную оленину с маисовыми лепёшками и диким рисом.

Индеец споро строит хижину неподалёку от дома Барнеллов, и вскоре Джош начинает пропадать там часами, хотя и мать, и отец полушутя-полусерьёзно выражают ему своё недовольство, говоря, что он, мол, докучает мистеру Робинсону. Но в лесу старик перестаёт быть мистером Робинсоном. Он опять становится Аххи-сеней-деем, что на языке чероки означает «Большое Крыло», и это именно он учит Джоша охотничьим премудростям своего племени — ставить силки на птиц, терпеливо, подобно безжалостной пуме, караулить оленей в засаде у водопоя, ловить руками рыбу на перекатах.

И ещё Джош учится у Аххи-сеней-дея языку чероки.

Его просто завораживает речь старика, которая становится певучей, как музыка, когда тот начинает говорить на родном языке. В звуках этой речи Джошу чудится плеск речной воды, шелест крон вековых дубов над головой, клёкот орла, парящего так высоко, что он кажется едва заметной точкой в сияющей синеве неба, и только отзвуки его крика долетают до земли.

Речь старика звучит так, словно с очарованным Джошем говорят сами Дымные Горы. И скоро, очень скоро он начинает понимать эту речь и отвечать Аххи-сеней-дею на его языке.

— О милостивый Иисус, наш единственный сын скоро станет краснокожим, — притворно ворчит мать, расставляя на грубо сколоченном столе глиняные миски и с любовью глядя на Джоша, нетерпеливо пританцовывающего рядом. Джош голоден, как волк в январе, он весь прокоптился в дыму костра, а его добыча, с которой он гордо заявился в дом — огромный дикий индюк, подстреленный им у озера, — вкусно булькает в кухонном котле.

— Краснокожие — плоть от плоти этой земли, — серьёзно отвечает ей отец. — Старик учит нашего мальчика тому, как выжить на ней. Пускай Джош учится хорошенько.

Он успокаивающе улыбается и подмигивает облегчённо вздохнувшему сыну.

И когда чёрная оспа уносит жизни матери, отца и Аххи-сеней-дея, Джош никуда не уходит из леса, который становится его новым домом, прибежищем и утешителем.


* * *

Похоронив в одночасье всех, кого он любил, Джош проплакал целую неделю, прячась в чащобе от сердобольных соседей, подплывавших к его бывшему дому на лодках, чтобы забрать сироту. Джош не желал уходить из леса.

О, если бы он мог плакать сейчас! Но он не мог. И боль, равной которой он никогда не испытывал, выгрызала ему сердце.

— Рядовой Барнелл! — раздался резкий окрик позади него, и Джош вздрогнул, очнувшись.

Лейтенант Генри Буллок подскакал к нему, вынырнув из промозглого ледяного тумана, мелкими каплями осевшего на его шляпе и и плаще.

— Да, сэр.

Собственный голос показался Джошу похожим на хриплое воронье карканье. Он еле разжал спёкшиеся губы, чтобы ответить.

Глаза лейтенанта были тревожными и усталыми, когда он, сдвинув брови, вгляделся в замкнутое лицо Джоша.

— Вы совсем вымотались, — озабоченно сказал он. — Я сменю вас, ступайте в фургон, отдохните.

— Я не поеду в фургоне, когда там, в караване, есть женщины, которые бредут пешком, — прохрипел Джош.

— Где ваш плащ? — негромко спросил лейтенант, и Джош безразлично повёл плечом:

— Я отдал его кому-то, сэр. Кому-то из чероки. Мне вовсе не холодно.

Ему и впрямь не было холодно. В аду невозможно испытывать холод, голод или жажду.

Лейтенант ещё несколько мгновений пристально смотрел на него, а потом развернул коня и снова скрылся в туманной мути, быстро став едва различимым силуэтом на склоне горы. Слышно было лишь, как мелкие камушки сыплются вниз с тропы из-под копыт его коня.

Джош облегчённо вздохнул. Теперь никто не мешал ему вспоминать.


* * *

Ему тринадцать, но он выглядит старше своих лет, крепок телом, высок ростом и не боится ни одиночества, ни волчьих клыков. Он загорел почти дочерна, и лишь соломенный цвет волос выдаёт в нём бледнолицего по крови. Лес — его дом, он знает его так же хорошо, как любой краснокожий — благодаря науке Аххи-сеней-дея. И он всё чаще выходит из леса к кострам чероки. Индейцы принимают его приветливо и радушно, делясь с ним нехитрой едой и теплом своих очагов. Кто-то из них дарит ему новое одеяло, кто-то — котелок взамен прохудившегося. Ему хорошо с ними. Его душа радуется, когда он спешит к их кострам, видит их смуглые приветливые лица и слышит радостные голоса, зовущие:

— Глэйдэйнохче!

Они дают Джошу это имя — Глэйдэйнохче, Парящий В Воздухе, — за его умение ловко прыгать по скалам, и ему наплевать, что мало кто из добропорядочных белых христиан может это имя выговорить.

Как-то осенью Джош обнаруживает в расщелине скалы раненого молодого индейца, подстреленного какими-то бродягами, белой швалью. Сперва он видит бурые пятна уже подсыхающей крови на горной тропинке и осторожно идёт по следу, надеясь на то, что кровь принадлежит косуле или еноту. Но сам он не верит в это, ибо не видит ни отпечатков копыт, ни клочьев шерсти. Он с дрогнувшим сердцем понимает, что идёт по следу тяжело раненного, возможно, умирающего человека и убыстряет шаги, тихонько выкликая на двух языках:

— Хей-о-о! Кто здесь? Не бойся, не бойся, я друг, ва-шан-тийя…

Он повторяет и повторяет это, с беспокойством замечая, что пятна крови на осыпи из бурых становятся алыми, свежими.

Наконец он находит индейца, скорчившегося между нависшими над тропой утёсами, и в первую минуту холодеет от ужаса, решив, что тот уже мёртв. Замшевая одежда воина изодрана и окровавлена, черноволосая голова бессильно запрокидывается назад, когда Джош, пыхтя и прикусив губу от натуги, осторожно выволакивает его худое, но тяжёлое тело из расщелины на солнце, чтобы осмотреть его раны.

Но беглец дышит: его грудь еде заметно вздымается, возле ноздрей ощущается трепетание воздуха, и сердце бьётся слабыми неровными толчками. Кровь ещё сочится из глубокой пулевой раны на его бедре. Джош всё так же бережно укладывает индейца на разостланное одело и снимает с него одежду. А потом перевязывает рану, приложив к ней изжёванные целебные листья, как учил его старый Аххи-сеней-дей. Он решает, что этот раскинувшийся на его одеяле беспомощный бедолага — тоже из племени чероки, и тихо бормочет ему всякие успокаивающие слова на этом языке, пока укутывает раненого вторым одеялом и подносит к его пересохшим губам тыквенную бутыль с водой. Бедняга жадно пьёт, не открывая глаз. На вид ему едва ли больше лет, чем самому Джошу.

— Всё будет хорошо, — повторяет Джош. Не бойся, ва-шан-тийя…

— Кто ты? — шепчет раненый едва слышно, всё ещё не размыкая ресниц.

И Джош быстро отвечает:

— Парящий В Воздухе.

Он гордится этим именем, именем чероки, и знает, что носит его по праву.

Губы раненого кривятся в слабой улыбке:

— Ты… вовремя прилетел… — говорит он и проваливается на сей раз не в обморок — в сон, глубокий и целительный.

Джош разводит маленький костерок, так, чтобы угли едва тлели, а когда наступают сумерки, — в горах ночь падает на землю быстро, — ложится рядом с индейцем и крепко обнимает его, согревая собственным телом и дыханием.

Только через неделю индеец — его зовут Шам-ивэй, Два Лука, — совершенно оправляется от потери крови, и Джош провожает его к родному селению, где того уже считают погибшим. Сородичи Шам-ивэя собирают настоящее празднество по случаю его счастливого возвращения. Джош, сидя у костра, ест и пьёт вволю. Его плеча касается горячее плечо Шам-ивэя, мать и сёстры воина взирают на Джоша с благоговением, будто на какое-то божество, и это крайне смущает мальчика, хоть ему и приятно, чего уж греха таить.

Когда Джош собирается уходить, чероки дарят ему несколько одеял и новёхонькое ружьё. Шам-ивэй крепко обнимает Джоша на прощание. Его чёрные глаза блестят от набежавших слёз, и он не стыдится этого. У Джоша в горле тоже стоит комок, но он совершенно счастлив.

Дружба чероки — дружба этой земли, лесов и Дымных Гор. И когда Джош уходит прочь, беспечно насвистывая, то чувствует себя под взглядом этих гор таким же защищённым, как в раннем детстве — под любящим взглядом отца.


* * *

— Привал!

Резкая громкая команда и такой же пронзительный сигнал горна вновь вырвали Джоша из тумана воспоминаний. И первое, что он почувствовал, опомнившись — боль, ударившую под сердце, как острие ножа. Какое-то время ему казалось, что он не сможет больше вздохнуть. Но нет. В лёгкие ворвался стылый, пропахший дымом воздух, и Джош понял — караван остановился на ночлег, измученные люди там, внизу, наконец-то получили возможность короткой передышки.

Его жеребец осторожно переступал копытами, спускаясь по склону, и Джош сжал коленями его бока, чтобы побудить двигаться быстрее. Теперь он хотел немедля увидеть их, увидеть чероки, узнать, кто из них жив, а кого вынесут из фургонов завёрнутыми с головами в колючие солдатские одеяла.

Боже, почему им не дали даже возможности одеться и взять свой скарб, когда выгоняли из собственных домов?!

«Чтобы избавиться от них поскорее», — погребальным колоколом прозвучал холодный голос в его мозгу, и Джош содрогнулся.

Он завербовался в армию, чтобы защитить их. Но не смог.

Не смог защитить и её.

Чужую жену.

Латадавин, Единственную Птицу.


* * *

Джошу семнадцать, и он начинает заглядываться на девушек. Белых и краснокожих, негритянок и креолок. Но чаще других он видит девушек чероки, ибо бродит по индейской земле.

Они волнуют его сердце и вызывают томление в чреслах. Он наконец-то начинает понимать до конца все эти места из Библии, которые раньше вызывали у него лишь недоумение. «Сосцы твои — как двойня молодой серны»… И он замечает теперь только эти сосцы, выступающие под их одеждой, плавные изгибы их бёдер, подобные изгибам лука, алые лепестки их влажных пухлых губ… слышит только их щебечущий, воркующий смех — призывный клич горлинок.

Джош исподтишка жадно смотрит на них, а они, конечно же, замечают эти взгляды и смеются над сероглазым и беловолосым парнем, непохожим на суровых воинов их племени. Они откровенно подталкивают друг друга локтями, вынуждая его заливаться румянцем и позорно пятиться прочь, отчего их смех становится ещё громче и задорнее.

И вот как-то вечером одна из этих девушек приходит к его костру, разведённому неподалеку от селения чероки, и спокойно забирается к онемевшему и перепуганному Джошу под одеяло.

Сердце у Джоша колотится часто-часто, когда узкая девичья ладонь пробирается к нему под рубаху и уверенно ложится прямо на это громыхающее сердце. Джош только и может, что таращиться в её улыбающееся лукавое лицо — в её глаза, тёмные и яркие одновременно, с золотыми искрами на самом дне. Или это отблески костра?

Маленькая ладонь так же уверенно ложится ему на живот, скользит всё ниже, ниже… и Джош враз перестаёт думать и даже дышать.

Его первую женщину зовут Ма-ва-хайя, Речка, и она любит плескаться нагишом в реке, смеяться и петь Джошу на ухо колыбельные, водя прохладными пальцами по его напряжённому животу и притворно удивляясь, почему это Джош никак не засыпает.

Он вовсе не первый у неё, хотя ей не больше лет, чем Джошу.

— Почему ты выбрала меня? — однажды, не утерпев, спрашивает он.

— Ты смешной, — чуть подумав, с улыбкой отвечает Ма-ва-хайя.

Сказать, что Джош обескуражен таким ответом — значит, ничего не сказать. Возможно, он ждёт, что она всё-таки скажет: «Люблю». Скажет: «Ты самый красивый. Самый сильный». Или…

Тёмные с золотом глаза Ма-ва-хайи весело блестят:

— Ты обиделся на меня, маленький енот? Ты так смешно пыхтишь…

Она фыркает, а потом неожиданно приникает горячими губами к его полураскрытым губам.

— Не такой уж я и маленький, — ворчит Джош, отдышавшись. Он больше не сердится. Как можно сердиться на эту весёлую легкомысленную красавицу, которая отдаётся ему так безмятежно и даже невинно, словно они — Адам и Ева, затерянные в Эдеме, укрывшиеся от всего мира под одеялом.

— Да, в некоторых местах ты очень даже большой, — пресерьёзно кивает Ма-ва-хайя, и Джош сам наконец прыскает со смеху, ловя её неугомонные пальцы, прижавшиеся как раз к этим самым таинственным «местам».

Девушка в ответ сжимает его ладонь и подносит к своей щеке, а потом — к губам:

— Не горюй, маленький енот. Ты ещё встретишь ту, что полюбит тебя по-настоящему. Или сам полюбишь.

Джош бормочет, с наслаждением зарываясь носом в её густые блестящие волосы:

— А разве нельзя любить друг друга с равной силой?

— Такое редко бывает. — Вздох Ма-ва-хайя звучит, как шорох ветерка в листьях, и она крепко обнимает Джоша за плечи. — Но я желаю тебе этого, маленький енот. А пока что… — Её нежный голос снова становится привычно лукавым: — Пока не пришла эта твоя колдовская любовь и не растащила нас в разные стороны, как сцепившихся щенков, я хочу тебя снова!

— Ненасытная! — Джош хохочет, с готовностью разводя её гладкие круглые колени. — Впусти меня в свой рай, ненасытная!

— Входи, — прерывисто шепчет Ма-ва-хайя. — Входи, он твой.

…Через пару недель Джош отправляется на охоту вместе с другими молодыми воинами чероки, а когда возвращается, Ма-ва-хайи уже нет в селении. Старухи говорят, что её выкрали гуроны… либо же она сбежала с ними сама. Джош больше склонен верить последнему, зная беспечный нрав своей Речки. Впрочем, он никогда не мог назвать её своей.


* * *

Джош Барнелл встряхнул головой, снова будто очнувшись. Что это, он заснул и грезит наяву? Последние два дня он провёл в седле, без пищи, без тёплой одежды. В ушах у него стоял непрерывный звон, словно он сидел внутри гулкого церковного колокола, по которому кто-то бил молотком, раскачивая его при этом.

Кое-как, словно дряхлый старик, цепляясь за луку седла, он сполз вниз и, держа коня под уздцы, побрёл в сторону остановившихся индейских фургонов.

Люди, неловко выбиравшиеся из них наружу, даже не смотрели на солдат, конвоировавших их. Они опускались на землю — медленно, словно опавшие высохшие листья. Женщины крепко прижимали к себе детей, мужчины, присев на корточки, пытались разжечь огонь на принесённой солдатами растопке, чтобы согреть воды в закопчённых котелках.

Но никто из них не произносил ни слова — раздавались только отрывистые команды офицеров, сигналы горна, всхрапывание лошадей… А чероки — сотни и сотни людей — молчали, будто все разом оглохли и онемели.

Джош подошёл к одному из маленьких костерков, разведённых индейцами на мёрзлой земле. Огонь еле теплился, слабо светясь в полумраке.

— Хий-е… — едва слышно выдавил Джош, и тогда один из мужчин на миг вскинул на него глаза — чёрные провалы на иссохшем, без признаков возраста смуглом лице.

— Глэйдэйнохче… — произнёс индеец таким же полушёпотом, и тогда Джош вдруг узнал его — это был спасённый им когда-то в горах Шам-ивэй.

Два Лука.

Джош ничуть не удивился — в том ночном кошмаре, в каком он жил несколько последних дней, встретить можно было кого угодно. Мать. Отца. Старика Аххи-сеней-дея. Ма-ва-хайю. Всех, кто когда-то его любил, всех, кто его покинул.

Он не сумел бы встретить только Латадавин, потому что Единственная Птица никогда не любила его.

Джош снова потряс головой, заставляя себя слушать то, что говорил ему Шам-ивэй.

— Твои братья называют нас дикарями и потому прогоняют прочь отсюда, — с трудом шевеля губами, сказал индеец. — Хотя мы теперь верим в одного Бога, выучили ваш язык и стали строить дома, похожие на дома бледнолицых, — мы всё равно не смогли угодить твоим братьям, Глэйдэйнохче. Потому что в Дымных Горах они нашли золото.

Джош мог только беспомощно кивнуть. Каждое слово Шам-ивэя было чистой правдой. За последние десять лет в селениях чероки выросли деревянные и даже каменные дома, школы и церкви, появилась азбука на языке чероки, а их вождь, принявший в крещении имя Джон Росс, ездил в Вашингтон, чтобы униженно просить Большого Белого Отца, президента Эндрю Джексона, спасти чероки от выселения.

Но всё это было бесполезным. Белые люди неотвратимо сменяли краснокожих на земле Теннесси, вытесняя их за Большую воду — за Миссисипи.

— Почему ты в синем мундире? — уже громче спросил Шам-ивэй, обвиняюще указав на его форму. — Зачем ты надел это?

Джош проглотил слюну и ответил — почти чистую правду:

— Чтобы помогать вам.

«И чтобы спасти её. Латадавин, Единственную Птицу».

Но её он спасти не смог.


* * *

Джошу двадцать три, он курьер и развозит донесения и распоряжения властей штата, пробираясь по Дымным Горам.

Он приезжает в одно из селений чероки в поисках вождя Джона Росса и идёт к небольшому бревенчатому дому, недавно построенному и ещё источающему аромат смолы. Это школа. Взбегая на крыльцо, он слышит внутри детские голоса — словно птичий гомон — и начинает невольно улыбаться.

Джош распахивает дверь в класс, полный детишек, и видит перед собой женщину, которая стоит к нему вполоборота — высокая, стройная и горделивая. Её тонкие руки бережно прижимают к груди книгу в потёртом переплёте, а на губах всё ещё светится улыбка, обращённая к детям, когда она поворачивается на скрип двери и встречается глазами с застывшим на пороге Джошем.

Эти глаза, огромные и тёмные, будто освещают всю маленькую комнату.

Джош пятится, ошеломлённый. Ему стыдно, что он так бесцеремонно ворвался сюда, в эту чистую спокойную обитель — он, полуграмотный зверолов, охотник, бродяга! Он стоит и мямлит что-то невнятное, врезавшись спиной в закрывшуюся за ним дверь. Дети опять хохочут, и учительница укоризненно качает головой.

— Вы кого-то ищете, сэр?

Глубокий голос её звучит, как музыка.

— Вождя Росса… мэм… — облизнув губы, невнятно бормочет Джош, чувствуя, как его щёки заливает краска стыда за свою глупость.

— Я миссис Росс, — спокойно представляется женщина. — Его супруга. А вождь, скорее всего, в общинном доме. Проводить вас туда, сэр?

— Да! Н-нет… — спохватывается Джош. — Я найду сам.

Ещё раз сбивчиво её поблагодарив, он наконец вываливается наружу и, грохоча сапогами, слетает с крыльца, как ошпаренный. Он всё ещё видит перед собою её лицо, похожее на лицо ангела.

Смуглого ангела.

Когда над головами чероки начинают сгущаться тучи, — а Джош, как курьер, узнаёт о неотвратимом переселении одним из первых, — он сам записывается в армию. Он вырос в этих горах, он знает их так же хорошо, как миссис Росс знает свои книги, и его берут рядовым в отряд разведчиков. Он чувствует беду, словно зверь — приближение бури, но отчаянно цепляется за призрачную надежду на то, что теперь-то он сможет как-нибудь помочь чероки.

Помочь ей.

Вождь Росс уезжает в Вашингтон и возвращается. Прибыв с очередным донесением, — теперь уже военным, — Джош решается заговорить с ним:

— Что нового в Вашингтоне, сэр?

Росс словно впервые замечает вытянувшегося перед ним в струнку Джоша, и в его прищуренных запавших глазах мелькает узнавание:

— Глэйдэйнохче? Тебе к лицу эта форма.

Он уже стар, вождь Росс, лет на двадцать старше своей красавицы-жены, утомлён заботами и тревогами, но бодро улыбается, глядя на Джоша:

— Президент пообещал нам защиту армии в пути и помощь в обустройстве на новой индейской территории к западу от Миссисипи. Чероки построят там такие же селения и принесут Божье слово нашим братьям, пребывающим в тени язычества. Всё будет хорошо, мальчик, всё будет хорошо.

«Надо бежать! — хочет крикнуть Джош, но не может раскрыть рта. — Грядёт смерть! Спасите свою семью! Спасите Латадавин!»

Её имя в крещении — Джоанна Мария, но он не может называть её иначе как другим, языческим именем. Она легка, стремительна и прекрасна, как птица. И она — Единственная.

Если бы только она была его женой! Он завернул бы её в одеяло, увёз и спрятал в горах!

— Нам надлежит исполнить свой долг перед нашими детьми, — уверенно заявляет вождь Росс. — Мы добровольно поедем туда, куда нам велят отправиться президент и Конгресс, — на Индейские Территории, — чтобы показать свою лояльность. Мы не дикари. Мы, чероки — законопослушные цивилизованные люди. Наши дети должны вырасти подлинными американцами.

Голос его твёрд и решителен. Джош молча отдаёт ему честь, разворачивается и уходит прочь.

Он не может никуда увезти Латадавин, чужую жену. Это грех, смертный грех… и ведь она совсем не любит его!


* * *

Когда началось выселение, всех чероки выгоняли из домов прикладами и пинками, как собак, не дав им даже одеться как следует и взять с собой тёплые вещи. В покинутые индейцами дома тут же входили белые поселенцы — едва только бывшие хозяева успевали забраться в фургоны, долженствующие доставить их к месту грядущей ссылки.

В первый день этого кошмара Джош не успел даже приблизиться к дому Джона Росса. Он как раз спешил туда, когда увидел, что один из солдат, Бен Мак-Доналл, принялся хлыстом загонять в фургон старика чероки. Старик вздрагивал и извивался под жестокими ударами, но не издавал ни звука, ни стона. Джош, метнувшийся к нему на помощь, тоже получил удар по лицу, рассекший ему скулу. А потом, едва он выхватил из-за пояса томагавк, с которым не расставался, кто-то оглушил его сзади ударом приклада по затылку. Мир завертелся огненным колесом и померк

Джош очнулся на госпитальной койке, возле которой сидел лейтенант Генри Буллок, внимательно рассматривавший его.

— Какой-то индеец ударил вас прикладом, рядовой Барнелл, — сообщил он буднично и устало.

Джош протестующе мотнул головой и невольно застонал от резкой боли, пронзившей затылок.

Рука лейтенанта крепко сжала его плечо:.
— Я хочу спасти вас от военного трибунала, рядовой Барнелл, — глухо проговорил он. — Чероки должны переселиться за Миссисипи — так распорядились президент и Конгресс. Таков закон. — Лейтенант чуть повысил голос, непреклонно уставившись в умоляющие глаза Джоша: — И чероки примут свою участь и переселятся, выполняя этот закон. Я знаю, что вы выросли среди них и не в силах спокойно пережить всё, что с ними сейчас происходит. Побудьте пока здесь. Вы им всё равно ничем не поможете.

— Нет! — вскрикнул Джош, пытаясь приподняться на локтях. — Где вождь Росс? Где его… семья?

— Вы хотели спросить, где его жена? — горько усмехнулся лейтенант, и Джош вспыхнул под его понимающим взглядом. Он с замиранием сердца подумал — неужто о его грешной любви, которую он так старательно пытался скрыть, всё равно все узнали?

— Остынь, сынок, — посоветовал лейтенант, будто прочитав его мысли. — Она в безопасности… и она всё равно никогда не будет твоей. Миссис Росс — достойная, богобоязненная женщина. — Голос его странно дрогнул. — Отдыхай, поправляйся. И благословляй тех, кто ударил тебя по голове, иначе тебя бы уже расстреляли.

— Поклянитесь, что сказали мне правду про миссис Росс! — взмолился Джош, уже не скрывая волнения, и изо всех сил вцепился в запястье лейтенанта. — Она в безопасности?

— Клянусь, — спокойно подтвердил тот и легко высвободил руку из ослабевшей хватки Джоша. — Останься здесь. Это приказ, рядовой.

Когда через два дня Джош всё-таки покинул госпиталь, не выдержав изводившей его тревоги, и присоединился к кавалерийскому отряду, охранявшему караван чероки, он узнал, что лейтенант ни словом не солгал ему.

Миссис Росс, Латадавин, Единственная Птица, действительно была в полной безопасности и больше никому не принадлежала.

Кроме Бога.

Она раздала все свои тёплые вещи детям, которые ехали с нею в одном фургоне, простудилась и сгорела от лихорадки за те несколько дней, что Джош провёл в госпитале. Её хрупкое тело, завёрнутое в одеяло, опустили в мёрзлую землю её родных Дымных Гор.

А караван чероки, который уже окрестили во всех газетах Караваном Слёз, двинулся дальше, в сторону Миссисипи.

…И вот теперь, изнывая от чувства вины и безысходной тоски, Джош Барнелл стоял перед другом своего отрочества — Шам-ивэем, который с укором смотрел на него… и не знал, что ему сказать.

— Прости меня, — хрипло вымолвил Джош и закрыл глаза, чувствуя, как щёки обжигает горячая влага хлынувших наконец слёз. — О, простите, простите меня!

Он не знал, у кого просит прощения — у Латадавин, которой никогда так и не смог признаться в любви, у Шам-ивэя или у всех этих людей, обступивших его полукругом и молча глядевших на него запавшими глазами. Ноги его подкосились, и он рухнул бы наземь, если бы крепкие руки Шам-ивэя не подхватили его, закутывая в снятое с плеч одеяло.

— Всё будет хорошо, — прошептал Шам-ивэй ему на ухо те самые слова, которыми давным-давно утешал его сам Джош. — Не бойся, ва-шан-тийя…


* * *

Когда чероки прибыли в конечный пункт своего назначения — в Оклахому — Джош Барнелл демобилизовался из армии. Он до конца выполнил свой долг и поселился там же, в Оклахоме, начав вести прежнюю жизнь зверолова и охотника.

Он так ни разу и не женился.

И никогда больше не возвращался в Дымные Горы.


* * *

В путь по Дороге Слёз, ведущей на Индейские Территории — те земли, что были выделены Конгрессом для переселения Пяти цивилизованных племён — отправились более двадцати тысяч индейцев чероки. Из них — по разных источникам — в пути погибло от двух до восьми тысяч человек. Их безвестные, безымянные могилы разбросаны по территории нескольких американских штатов.

Однако и на новых землях индейцев не оставили в покое. Как только в отведенных им резервациях находили полезные ископаемые, белые в нарушение всех прежних договоров отбирали у индейцев и эту землю. В 1847 году после войны с Мексикой Соединенные Штаты овладели огромной территорией от Техаса до Калифорнии. Спустя год в Калифорнии были обнаружены золотоносные месторождения, и тысячи искателей прилючений потянулись через Индейскую Территорию на запад.

В 1860 году Конгрессом был принят закон, предоставляющий преимущественное право приобретения земель на западе белым поселенцам, которые, таким образом, стали теснить индейцев со всех сторон.

Начинался следующий виток американской истории.

@темы: гет, фики, джен, ФБ-2014, индейцы

Название: Клятва
Автор: fandom Americas 2014
Бета: strange
Размер: драббл, 992 слова
Пейринг/Персонажи: Ишнала Унпан, Баффало Билл и др.
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: конец XIX века. 13-летний Ишнала Унпан из племени лакота попадает в труппу Баффало Билла, гастролирующего по Европе со своим шоу «Дикий Запад».

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p198946212.htm?oam#more3



* * *

Это была чужая для Ишнала Унпана земля. Чужими были люди, деревья, дома, речь, даже запахи.

Ветер родных прерий пах цветущими травами, дымом костров, вольной водой бесчисленных ручьёв — детством и свободой. Потом ветер стал приносить запахи войны — пожарищ и мертвечины. Но даже пленённая, обуглившаяся земля прерий оставалась родной для пленённых людей лакота.

На земле, откуда пришли захватчики-васичу, пропахшей железом и нечистотами, Ишнала Унпан стал чужаком, как остальные воины лакота, согласившиеся отправиться с цирком пронырливого Баффало Билла за Большую Солёную Воду. Чтобы показать удаль и силу лакота, — говорил Баффало Билл, хитро усмехаясь.

Ишнала Унпан сидел на совете воинов, решавших, принять ли это предложение, хотя ему едва сравнялось тринадцать зим. Он успел получить имя, молясь и постясь в священных горах Паха Сапа, — его видением стал лось, одиноко застывший над ущельем, — но его тело не было отмечено священными шрамами Пляски Солнца, превращавшими мальчика в мужчину.

Потому что племена лакота не собирались на Пляску Солнца уже очень, очень давно.

Потому что мальчики и мужчины лакота в большинстве своём погибли от пуль васичу, а оставшиеся в живых лакота были согнаны, как скот, за колючую проволоку пустынных земель, которые васичу назвали резервациями.

Ишнала Унпан и другие воины лакота согласились отправиться с пронырой Баффало Биллом на родину васичу — за Большую Солёную Воду. Резервация казалась Ишнала Унпану клеткой, и другого способа вырваться из неё он не видел.

На пароходе его жестоко укачивало, и все невыносимо долгие дни плаванья он провалялся в вонючем трюме, постыдно мечтая о смерти. Другим лакота было не до него — кто-то посмеивался над мытарствами мальчишки, а кто-то сам лежал в лёжку. Ишнала Унпан спасался только тем, что крепко сжимал в руке свой амулет из лосиного рога. Острые края амулета врезались ему в ладонь и приводили в чувство, сквозь бредовый морок он слышал плеск воды о борт парохода, гудки, топот ног и понимал, что ещё жив, а не сидит у Бесконечного Огня вместе с душами убитых лакота.

Ишнала Унпан был тощим, как хворостина, но живучим. Очутившись наконец на берегу, он быстро воспрял духом. Твердь под ногами больше не качалась, другие воины лакота были рядом, Баффало Билл купил для всех лошадей, чтобы индейцы успели их объездить до начала представления, а земля васичу оказалась такой интересной!

Пусть и чужой.

Все её чудеса не могли сравниться с чудесами, которыми Вакан Танка наполнил прерии и горы лакота, но от этого они не становились менее чудесными. Людская речь летела прямо по проволоке за сотни сотен шагов, каменные жилища васичу, не падая, устремлялись к самому небосводу, а диковинные железные создания васичу были опасны и извергали дым, но делали для них то, чего не могли сделать человеческие руки.

Ишнала Унпан был растерян, сбит с толку, но не показывал этого. Остальные лакота, гораздо более старшие, по-прежнему не обращали внимания на мальчишку, который ещё не стал мужчиной. Другие же циркачи сторонились его, словно он был опасным диким зверёнышем. Лишь молоденькая эквилибристка по имени Джози однажды подстерегла его за палаткой, заглядывая в глаза и пытаясь взять за руку, но он в ужасе отпрянул от неё и сбежал, сопровождаемый её заливистым смехом.

Ишнала Унпан свыкся со своим одиночеством — ведь даже имя, данное ему в Чёрных Холмах, означало — «Одинокий Лось».

Он старательно объездил молодого жеребца, доставшегося ему, и нарёк его Гхи — Рыжий. Ночевал он вблизи места, где пасся Гхи, прямо на земле, завернувшись в колючее одеяло.

В палатках лакота кисло воняло сивухой и блевотиной. Остальные воины лакота быстро пристрастились к огненной воде васичу и еле-еле продирали глаза к началу вечернего представления, чтобы вскочить на коней и изобразить нападение дикарей на лагерь переселенцев — к восторгу и ужасу собравшихся зрителей.

Ишнала Унпан тоже подгонял своего Гхи вслед за фургонами, издавая яростные кличи. На родной земле ему не пришлось обагрить рук человеческой кровью, он не убил ни одного васичу, и не знал, что испытывают остальные воины, посылая стрелы в парусиновые бока фургонов. Сам он не испытывал ничего, кроме стыда и тоски.

Может быть, остальные лакота чувствовали то же самое и именно поэтому заливали свою тоску огненной водой васичу?

В конце представления всем им надлежало упасть с коней на землю под восторженный рёв толпы, когда из-за фургонов вылетали кавалеристы в синих мундирах, спасая жизни поселенцев. Это было отвратительнее всего. А потом убитым дикарям следовало снова вскочить на коней и покинуть арену.

Баффало Билл, как ни старался, не мог заставить индейцев кланяться аплодировавшей публике.

Ишнала Унпан тоже не кланялся. Но чувства, что обуревали его, отчаянно искали выхода. Они были такими противоречивыми, эти чувства, и он понимал, что воину не пристало проявлять их, но однажды не выдержал.

Он не рухнул с коня в конце представления, как было положено. Он направил Гхи в самый центр арены. Сотни любопытных изумлённых взоров устремились на его тонкую бронзовокожую фигурку в потёртых леггинсах, на странный амулет, болтавшийся на голой груди, на остроскулое лицо в обрамлении спутанных прядей волос, спадавших ему на плечи.

Ишнала Унпану было всего тринадцать зим, но он знал, что должен сказать — не этим васичу, глазевшим на него, как на дрессированного медведя, и не остальным лакота, завороженно уставившимся на него с земли. Его слова предназначались Вакан Танке, который был вездесущ, и только ему:

— О Вакан, я клянусь, что научусь всем премудростям васичу, чтобы передать их нашему народу. Клянусь, что не дам себя сломать ни огненной воде, ни страху перед чудесами васичу, ни их пренебрежению. Клянусь, что вернусь к народу лакота, чтобы стать воином и вождём. Я сказал, хоука хей!

Волнение и страсть звенели в голосе мальчишки, не пожелавшего рухнуть наземь, и остальные воины лакота тоже медленно поднялись на ноги.

Когда последнее слово гортанной лакотской речи отзвучало, наступила мёртвая тишина. А потом раздались неуверенные хлопки, переросшие в шквал аплодисментов.

Краем глаза Ишнала Унпан поймал какое-то движение справа от себя и обернулся.

Белобрысая девчушка в нарядном платьице, глядя на него круглыми восторженными глазами, протягивала ему цветок. Ярко-алый и пышный.

Какая-то перепуганная женщина торопливо проталкивалась к ней сквозь толпу зрителей — наверное, мать или нянька.

Ишнала Унпан наклонился и неловко взял цветок из рук девчонки, совершенно не представляя, что с ним теперь делать.

— Хоука хей! — сверкнув глазищами, выпалила девчонка.

Ишнала Унпан засмеялся.

Он понял, что Вакан Танка услышал его клятву.

@темы: фики, ФБ-2014, индейцы

Название: Ай-я
Автор:  sillvercat
Бета:  strange
Размер: драббл, 979 слов
Пейринг/Персонажи: гигуйи, ка-луна/Ай-я
Категория: гет
Жанр: сказка
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: старые люди племени чероки рассказывают, что было время, когда небесные ангелы – ка-луна – сходили на землю со звёзд. Но однажды один из них обезумел, добиваясь невинности смертных дев.
Примечание: автор опирался на легенду племени чероки, а также на вольный пересказ этой легенды в книге Кристин Каст «Непокорная».
Ка-луна – небесный ангел; гигуйя – ведунья.
Предупреждение: стилизация под легенду

Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p199471812.htm?oam#more9



* * *

— Гигуйя, гигуйя, я не хочу убивать его! Он прекрасен, как луна и солнце, он гибок станом и светел ликом, его чресла переполняет жаркое семя, а его копьё всегда готово вонзиться в женское лоно!

— Замолчи, глупое дитя! «Копьё»! Он осквернил всех наших девушек своим копьём, этот ка-луна, похотливый, как дикий кот! Он берёт только невинных и насылает заклятье оцепенения на мужчин, пытающихся их защитить!

— Ах, гигуйя, я понимаю это разумом, но моё сердце отказывается убивать его!

— Ты не убьёшь его, глупое дитя, создание наших рук, одухотворённое нашей кровью. Он бессмертен, он — ка-луна, спустившийся со звёзд.


* * *

Некогда на нашу землю сходили существа, прекрасные и могущественные. Белые люди назвали их ангелами, мы, чероки, зовём их ка-луна. Белые считают ангелов существами без пола, но чероки знают — ка-луны не таковы! Они жадно оплодотворяли смертных женщин, и те приносили сильное и красивое потомство. Но ка-луна всегда возвращались на звёзды, туда, откуда явились.

Однажды один из них, вкусив прелестей наших женщин, совершенно обезумел. Чероки ждали, что он уйдёт, как остальные его сородичи, но он остался. Он повадился всходить на ложе к невинным девушкам, непременно желая первым нарушить их целомудрие. Он брал и брал их без устали, его копьё никогда не слабело. И матери стали прятать дочерей от алчных взоров ка-луны, ибо он не щадил даже девочек, не познавших лунных дней месяца.

* * *

— Но я с радостью отдамся ему, и в моих объятиях он позабудет всех других!

— Глупое дитя, ты и вправду веришь в это?! Разрушив невинность, ка-луна немедля устремляется на охоту за ещё нетронутой добычей — чтобы вновь омыть своё копьё целомудренной кровью. Он алчет женщин и ненавидит их за то, что они вызывают у него такое неутолимое вожделение.


* * *

Не раз наши воины пытались одолеть безумного ка-луну, но не могли. Ведь он был бессмертен! А ка-луна принялся безжалостно убивать мужчин чероки, если встречал их в лесу.

Страх пришёл в наши становища.

Тогда гигуйя, самая старая женщина племени, собрала мудрых женщин чероки в глубокой подзёмной пещере, где их не мог подслушать вездесущий ка-луна, рыскавший вокруг подобно охотящемуся волку.

Из красной тягучей глины гигуйя-горшечница вылепила несравненное по красоте стройное девичье тело с округлыми чашами грудей, стройными бёдрами и медовым лоном. Гигуйя-ткачиха выткала ей волосы, которые тяжёлым покрывалом окутали её точёные плечи. Гигуйя-швея сшила платье, белое, как луна, с разноцветными узорами из бисера и раковин-каури. Гигуйя-певунья коснулась её губ, даровав сладостный нежный голос.

И наконец пришло время совершиться заклятию крови.

Старшая гигуйя разрезала кремневым ножом ладони и запястья каждой из женщин — разрезала глубоко, так, чтобы показались связки и жилы, чтобы кровь текла солёным горячим дождём, как льётся она, когда дитя приходит в мир, разрывая материнское лоно. Все гигуйи стали матерями глиняной девушки и нарекли её именем Ай-я. Под пение старшей ведуньи они коснулись прекрасного тела Ай-и своими окровавленными руками, нанося на него символы священной семерки: севера, юга, востока, запада, верха, низа и бессмертной души.

Совершив это, гигуйи, многие из которых уже настолько ослабели, что едва держались на ногах, образовали круг, крепко обняв глиняную красавицу, и вдохнули в неё жизнь.

Ай-я вздрогнула и открыла глаза.


* * *

— Ты будешь последней и единственной его женщиной, Ай-я, и с тобой он останется навечно. Разве не этого ты жаждешь? В твоих объятиях он будет лежать до скончания времён — пока солнце, звёзды и луна не рассыплются в прах. Ступай же, дитя, на берег того ручья, где ка-луна купается каждое утро, и присядь у обрыва. Улыбнись ему и заговори с ним. Начни петь ему любовную песню… но я уверена — он не даст тебе допеть. Когда он набросится на тебя, беги прочь что есть сил, беги быстрее ветра — в ту пещеру, где ты появилась на свет из земли-праматери и нашей крови. А когда ты вступишь под её своды, дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно и соверши то, ради чего ты была рождена.


* * *

Я бегу — лечу что есть духу, убегаю прочь, слыша за спиной его тяжёлое дыхание и треск ломающихся веток. Как же он был прекрасен, когда купался в ручье, освещённый солнцем, и вода струилась по его гладкому, ослепительному, словно отлитому из золота, телу! Как загорелись его глубокие глаза, подобные тёмным водоворотам, как вздрогнуло и напряглось его великолепное копьё, когда он увидел меня!

И вот он бежит за мной сквозь чащу, крича во весь голос:

— Постой! Постой, красавица! Остановись!

А впереди уже виднеется развёрстый зёв пещеры, в которой я появилась на свет из земли и крови, появилась, чтобы уничтожить ка-луну.

Я предназначена ему, я — его погибель.

Вот и знакомые своды, и я нагибаюсь, влетая туда, но не замедляю бега, я мчусь по коридорам, где мне известен каждый поворот — вниз и вниз…

«Дай ему догнать себя, прими его копьё в своё девственное лоно…»

Пора!

Я останавливаюсь и замираю, упершись руками в стену, а ка-луна со всего разбегу налетает на меня, обхватывает и валит наземь. Он дышит рвано, как загнанный олень, по его прекрасному лицу и телу, которое светился в полумраке, струится пот. Его взгляд полон бешеной похоти. Он жадно лижет меня, посасывает и кусает, урча и рыча, будто зверь. Но я не испытываю отвращения — только такую же яростную страсть. Я обвиваю его руками и коленями, облизываю его в ответ, торопливо собирая языком капли его сладостного пота.

Я жду, содрогаясь от страха и предвкушения, жду, когда же он пробьёт преграду моей девственности, всадив в моё истекающее влагой лоно своё раскалённое копьё.

О, как он огромен, он почти разрывает меня пополам, грубо дёрнув в стороны мои колени, и его рычание переходит в ликующий рёв, а я рыдаю от боли и счастья, продолжая крепко-крепко обвивать его руками и ногами — всё время, пока его копьё бешено дёргается внутри меня.

Всё время, пока над нашими головами рушатся своды пещеры

Всё время, пока он отчаянно бьётся, как попавший в капкан волк, глубоко увязая в моём теле, превратившемся в зыбучий песок.

Сжимая его в объятиях, я слышу далёкое пение гигуй,

Он завывает от ужаса и тоски, он всё ещё пытается вырваться.

Лежи смирно, прекрасный ка-луна.

Теперь ты только мой.

@темы: гет, фики, ФБ-2014, индейцы

Название: Накануне Карнавала
Автор:  sillvercat
Бета:  hasta_siempre
Размер: мини, 2370 слов
Пейринг/Персонажи: Старуха, девушка
Категория: джен
Жанр: драма, мистика, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: глубоко в болотах Луизианы стоит хижина старухи-ведуньи, к которой накануне Карнавала в честь праздника Марди-Гра приходит молоденькая креолка…
Примечания:
Использованы фрагменты материалов сайта о магии каджунов — в переводе  Xin Rei

«Каджуны (от англ. Cajuns), кадьен (фр. les Cadiens — самоназвание) — своеобразная по культуре и происхождению субэтническая группа, представленная преимущественно в южной части штата Луизиана, именуемой Акадиана (около 400 тыс.), а также в прилегающих округах южного Техаса (около 100 тыс.) и Миссисипи (30 тыс.). Культура каджунов называется каджун или кейджен.
По происхождению каджуны — одна из групп франкоканадцев, а точнее франкоакадцев, депортированных британцами из Акадии в 1755-1763 годах. Само слово cadjin (в английском написании — cajun) — это искажённое франко-креольское от Cadien — фр. Acadien (досл. «акадийский»).
Сейчас, вместе с близкородственными франко-креолами, это крупнейшее этноязыковое меньшинство в Луизиане, составляющее около 4 % населения штата». (Вики).



* * *
Девушка сидит перед старухой на плетёном соломенном стуле, и колючая солома впивается ей в кожу даже сквозь муслин платья и шёлк белья. Она смотрит на старуху исподлобья с почти благоговейным испугом, изо всех сил стараясь скрыть этот испуг, но под насмешливым взором старухи живот у неё сводит судорогой, а подбородок начинает дрожать. Девушка прикусывает пухлую нижнюю губку и сжимает кулаки так, чтобы ногти вонзились в потные ладони.

Ей кажется, что старуха видит её насквозь — до самого нутра, горящего желанием заполучить своего мужчину.

Девушка строптиво встряхивает распущенными по плечам смоляными кудряшками. Всё это только ради него. Она должна получить его! Она знает, что красива и желанна, знает, что любой мужчина пожертвует многим, лишь бы коснуться её груди, запустить пальцы в её густые кудри, войти в её пылающее лоно. Но ей не нужен любой мужчина!

Ей нужен только этот один.

Один-единственный.

Так она и говорит старухе, презирая себя за то, что теперь у неё дрожит не только подбородок, но и голос.


* * *
«Чтобы защититься от дьявола, повесьте небольшое зеркало над крыльцом своего дома. Поскольку дьявол очень тщеславен, его будет так привлекать собственное отражение, что он не сдвинется с места, любуясь собою, пока солнце не поднимется и не вынудит его бежать прочь».


* * *
Старуха задумчиво усмехается, прикусывая крепкими, совсем не старческими, хоть и пожелтевшими от табака, зубами мундштук чёрной корявой трубки. Она курит по-мужски, глубоко затягиваясь, и от едкого запаха голова у девушки начинает кружиться, а смуглое хищное лицо старухи видится ей сквозь облако дыма смутно, как сквозь болотный туман.

— Почему именно этот? — внезапно спрашивает старуха, вынимая изо рта свою трубку и небрежно тыкая в сторону девушки изжёванным мундштуком, едва не задев её. Та еле-еле успевает отшатнуться. Седые брови старухи сдвигаются сурово и почти что угрожающе.

Сердце у девушки обрывается куда-то в живот, она рефлекторно облизывает губы, не зная, что сказать и как правильно объяснить.

— Он красив? Силён? Богат? Ты хочешь, чтобы он прижал тебя так, чтоб косточки захрустели? — пренебрежительно усмехаясь, подсказывает старуха, и девушка заливается краской гнева и смущения. — Это большой белый парень с большим корнем?

Девушка ещё пуще краснеет, её золотистая кожа становится пунцовой до самой груди, оголённой вырезом платья. Но она наконец-то понимает, что именно ей ответить.

— Я люблю его, — тихо, но решительно говорит она. — Он захочет меня, непременно… уже хочет. Но мне нужно, чтобы он меня полюбил. Чтобы никогда больше не взглянул с желанием ни на одну женщину на свете. Чтобы он пил из моих рук покорно, как ягнёнок!

Старухин взгляд смягчается.

— Ещё бы он не захотел тебя, девица, ты ведь как сахарная коричная булочка! Но ты жаждешь большего. Ты неглупа.

* * *
«Если вы боитесь Лу-Гару, оборотня, положите около своих дверей тринадцать маленьких предметов — монетки, бобы и соломинки из веника. Поскольку оборотни не очень умны, они могут досчитать только до двенадцати. Как только Лу-Гару доходит до тринадцатого предмета, он сбивается и начинает считать заново – до самого рассвета, пока вновь не обернётся человеком».


* * *
От этой небрежно брошенной похвалы девушка прямо-таки расцветает, но старуха не даёт ей возгордиться.

— Ты девственна? — резко спрашивает она, снова ткнув в сторону своей гостьи мундштуком. На сей раз та не успевает отклониться и возмущённо вскрикивает, когда конец мундштука больно впивается в её голое нежное плечо.

— Какая разница?! — запальчиво восклицает она, брезгливо думая о том, что на коже теперь останется безобразный синяк, а мундштук только что побывал во рту у старухи. От последней мысли её начинает мутить. — Это не имеет значения!

Она пытается вскочить с проклятого стула, однако стройные ноги не слушаются её, налившись свинцовой тяжестью. Снаружи, на болотах, резко кричит цапля, и девушка так и подскакивает, вновь прикусив нижнюю губу, чтобы не выказать охватившей её паники. Она чувствует привкус крови на языке, и это странным образом успокаивает её.

— Я не спрашивала бы тебя, если б это не имело значения, ты, маленькая строптивая кобылка! — хрипло, с кривой усмешкой отвечает старуха, вроде бы даже и не сердясь, а лишь забавляясь её гневом и унизительной беспомощностью. — Отвечай.

— Да! — несколько раз глубоко вздохнув и пересилив себя, яростно бросает девушка.


* * *
«Болотный плавающий огонь, иногда вспыхивающий ночью над самой трясиной, приведёт вас к зарытым на болотах сокровищам. Просто спрячьтесь и следите, над каким местом он держится дольше всего, и возвращайтесь днём с лопатой. Но будьте осторожны, ибо многие из тех, кто последовал за ним в болота, никогда не вернулись обратно».


* * *

— Ты слишком красива и горяча, кобылка, чтобы остаться невинной, когда вокруг столько соблазнов, — вкрадчиво говорит старуха, и её чёрные пронзительные глаза, как мерещится испуганной девушке, смотрят на неё со всех сторон, плавая в сизом табачном дыму. — Не лги мне, иначе я решу проверить, так ли это, а ты и пальцем не сможешь пошевелить, чтобы мне помешать!

Девушка чувствует, как к горлу подкатывают отчаянные рыдания. Проглотив горький удушливый ком, она сдавленно произносит, затравленным взглядом уставившись на старуху:

— Я не лгу! Я просто… просто никому никогда не позволяла дойти до самого конца, вот и всё!

Жёсткая рука старухи, взметнувшись, сжимает ей подбородок, будто капканом, и она больше не может произнести ни слова. Не может всхлипнуть. Не может даже дышать — пока морщинистые веки старухи, похожие на веки громадной черепахи, не опускаются, смилостивившись, а тёмные, как земля, пальцы не разжимаются.

— Что ж, тогда твой большой белый парень даже женится на тебе, — безразлично роняет старуха, и девушка, всё-таки всхлипнув, оседает на стуле от облегчения. — Если это именно то, чего ты желаешь.

— Да… — шепчет девушка одеревеневшими губами, вся сжавшись в комок.

Старуха снова протягивает к ней руку, досадливо поморщившись, когда гостья предсказуемо отшатывается, едва не упав. В корявой руке зажат невесть откуда появившийся пузырёк из тёмного стекла, заткнутый стеклянной же пробкой.

— Если ты не вхожа в его дом, как ты сумеешь дать ему это зелье, девица? – снова сдвинув седые брови, требовательно спрашивает старуха.

Девушка вскидывает глаза и выпаливает то, что давно обдумывала:

— Карнавал! Во время Карнавала он не откажется выпить со мной!

Старуха хрипло, низко посмеивается, и обомлевшей девушке кажется, что это не старуха никакая, а мужчина — переодетый в тёмную грубую кофту и домотканую длинную юбку — мужчина, уставившийся на неё с вожделением:

— О да, на Карнавале никто ни от чего не отказывается!

Грядёт Марди Гра — Жирный Вторник, знаменующий окончание Жирных Дней, Всеядной недели перед Великим постом. А во время поста ни одна добрая католичка, ни один добрый католик не смеет и помыслить об утехах плоти под угрозой тяжелейшей епитимьи. Почему же она сидит тут, в грязной болотной хижине-развалюхе и просит приворотное зелье у каджунской ведьмы, взирающей на неё похотливыми мужскими глазами?! Так с отчаянием думает девушка, судорожно сглатывая и незаметно, как ей кажется, обтирая взмокшие ладони о ткань платьица.

Старуха вновь снисходительно усмехается. Она всё видит — и страх этой наивной глупышки, и то, как трогательно она пытается храбриться. Сколько же таких юных глупышек сидело перед нею за прошедшие двести с лишним лет! Она потеряла им счёт, как потеряла счёт прожитым годам.


* * *
«Если аллигатор пробрался под сваи вашего дома, будьте осторожны, ибо это предвещает чью-то близкую смерть».


* * *
Отец старухи был акадианцем, вывезенным из Канады в 1757 году, весёлым, крепко сбитым, сероглазым французом. Он выжил в битком набитом трюме корабля, по приказу нового британского губернатора Канады перевозившего пленённых канадских французов подальше от благословенной Акадии, в кишащие змеями и аллигаторами болота Луизианы. Но именно здесь, в болотах, отец встретил беглую рабыню, чернокожую ведунью, и влюбился в неё.

Или был ею приворожён.

Старуха так отчётливо поминит своё детство, словно оно минуло совсем недавно. Она росла, как трава, дико и свободно в уединённом домишке на сваях, затерянном посреди трясины. Это место знала вся округа; его по ночам украдкой посещали те, кто желал получить от её матери часть магической силы болот. Отец добывал пропитание охотой на аллигаторов. Ремесло это было очень опасным, но он не растерял своей акадийской беззаботности, насвистывая, как дрозд, песни своей родины. На шее у него всегда болтался амулет «гри-гри», который дала ему мать, и с этим оберегом ему были не страшны ни аллигаторы, ни пумы, ни прочие хищные и ядовитые обитатели болот.

Он звал дочку: «Мой енотик!», и девочка со смехом прыгала ему на руки, когда он возвращался с охоты в своей утлой лодчонке, на дне которой лежали туго скатанные шкуры аллигаторов. Выбегавшая ему навстречу мать так же нетерпеливо бросалась в его распахнутые тёплые объятия. А потом за руку тащила его, взахлёб хохочущего, в хижину, не оглядываясь на дочь, и та, притаившись в зарослях, долго слышала её пронзительные страстные крики, похожие на вопли отдающейся самцу пумы.

Когда девочке минуло двенадцать, отец не вернулся с охоты. Его не могли погубить аллигаторы и змеи, но его подстерегли люди, пожелавшие отобрать у него драгоценную добычу. Шкуры аллигаторов ценились высоко, а отец был удачлив и доверчив, как дитя. Он никогда не поднял бы оружия на человека.

Амулет «гри-гри», подаренный матерью, тоже не смог его спасти. Когда его лодка не вернулась вовремя, мать, как одержимая, схватила ружьё и отправилась в болота, строго-настрого приказав дочери никуда не отлучаться. И девочка послушно сидела, забившись в угол хижины, и грызла костяшки пальцев в отчаянной, чёрной, как уголь, тоске. Она уже знала, что отец не вернётся живым, что она никогда больше не услышит, как он насвистывает свою любимую французскую песенку или весело зовёт её: «Мой енотик!»

К вечеру следующего дня мать пригнала из глубины болот лодку с окровавленным безжизненным телом отца. Она похоронила его неподалеку, на взгорке, и девочка до самого утра просидела близ могилы, усыпанной сорванными ею болотными кувшинками. Целую ночь она с обрывавшимся сердцем слушала низкое грозное пение матери, доносившееся из хижины — так же, как раньше слушала её страстные крики.

Мать пела всю ночь напролёт, совершенно охрипнув к рассвету. Когда её голос смолк, девочка, вздрагивая от страха и утренней сырости, пробралась в хижину. Мать лежала, распластавшись на полу. Её смуглая кожа стала серой, как пепел брошенного кострища. А тонкая рука, в которую с ужасом вцепилась девочка, была липкой и совершенно ледяной. Сердце её не билось, она не дышала.

После девочка узнала, что трое пришлых бродяг, распивавших ром в ближайшей харчевне, не очнулись поутру от своего хмельного сна, когда встревоженный трактирщик принялся их будить. Их мертвецки пьяный сон стал мёртвым, и девочка поняла, что мать отдала свою жизнь в обмен на то, чтобы духи болот помогли ей покарать убийц.

Девочка раскопала тяжёлым заступом свежую могилу отца и опустила тело матери рядом с его телом. Только сейчас она поняла, что мать готовила эту могилу и для себя. Она в последний раз посмотрев на их полузасыпанные землёй, но такие умиротворённые лица. Потом она прикрыла тела грубой холстиной и снова зарыла могилу.

Ночью она не ушла под крышу дома, а осталась лежать на могиле, сняв своё куцее саржевое платьице и всей кожей впитывая тепло и влагу, исходившие от болот. Ухала сова, монотонно вскрикивал козодой, жалобно заверещал и тут же смолк замешкавшийся енот, очутившийся в пасти аллигатора. Маленькое нагое тело девочки словно растворилось в этой жаркой, душной, безжалостной ночи, проникнутой жизнью и смертью.

Так духи болот приняли её, сделав ведуньей вместо погибшей матери.

Проходили годы и десятилетия. Луизиану купили американцы, объявившие каджунов, в чьих жилах текла смешанная кровь, невольниками белых. Потом отгрохотала Гражданская война, и рабство было отменено. Море медленно подтапливало болота, одинокие чайки появились даже возле материнской хижины, а вода стала заметно солонее. Янки вырубили кипарисовые леса и пытались осушить болота, но духи болот оказались могущественней и по-прежнему правили здесь безраздельно, отдавая старухе часть своей силы.

Она никогда и никуда не уезжала из своей хижины, от могилы родителей, и в свои годы, которые давно перестала считать, сохранила крепость зубов, костей и разума. Только волосы её стали совершенно белыми. А скольких мужчин, стонавших от страсти в её объятиях, она пережила!


* * *
«Если вам нужно изготовить приворотное зелье, смешайте немного воды, настоянной на цветах апельсина, розовой воды, три маленькие бутылочки мёда. Возьмите девять кусочков сахара, на которых выцарапаны инициалы мужчины и женщины, которых вы хотите соединить, и растворите в этой воде. Разлейте полученное снадобье вокруг дома вашей жертвы. А затем жгите розовую свечу в течение девяти последующих дней».


* * *
Очнувшись от воспоминаний, старуха вновь разжигает свою погасшую трубку и испытующе смотрит в глаза дрожащей перед нею глупышки.

— Что ж, девица, твой жеребец не только покроет тебя, но и женится на тебе, если ты добавишь в это питьё три капли своей лунной крови. Если, конечно, твои дни придутся на Всеядную неделю перед Карнавалом.

— Что? — лепечет девушка, ещё шире распахнув карие растерянные глаза, так похожие на глаза лани. — Я… не… что?

— Добавишь в пузырёк три капли своей месячной крови, — нетерпеливо повторяет старуха, взмахивая трубкой. — Если ты и вправду девственна, это решит дело. Дай ему выпить снадобье во время Карнавала, и после Великого поста он отведёт тебя в церковь для оглашения помолвки. Так что, когда наступят твои лунные дни?

Девушка ошеломлённо моргает несколько раз и наконец послушно достаёт мобильник со своим календарём. Мысли у неё путаются, и она несколько минут отупело смотрит в телефон, пока не понимает, что начало её цикла приходится как раз на последнюю субботу или воскресенье перед Марди-Гра.

— Это знак, – удовлетворённо говорит старуха, когда девушка сообщает ей об этом.

Та машинально кивает. Руки её всё ещё дрожат, когда она поспешно прячет пузырёк в карман сумочки и достаёт оттуда деньги — туго свёрнутые купюры. Все знают, что старуха не признаёт никаких чеков.

Знают, что она никогда не покидает болот даже для того, чтобы посетить банк или больницу.

И что она живёт здесь всегда.

— Ступай, — велит старуха почти мягко и провожает взглядом стремительно убегающую в ночь девчонку.

Малышка, возможно, ещё вернётся сюда, если захочет родить своему жеребцу сына.

Некогда мать не воспользовалась такими чарами, зная, что её дочери тоже суждено стать ведуньей. Ведь духам болот нужны только девочки.

А старухе не довелось родить ни дочь, ни сына, да она и не стремилась к этому. Как не стремилась полюбить кого-то столь же сильно, как её мать любила отца.

Любовь — смерть. Она знала это уже тогда, когда бессильно лежала, распростёршись нагишом на могиле родителей и погрузив пальцы в рыхлую влажную землю.

Кряхтя, старуха поднимается с места. Духи болот даровали ей долгую жизнь, очень, очень долгую, но болотная сырость проникла во все её суставы, вызывая в них пронзительную жестокую ломоту.

Что ж, за всё на этом свете приходится платить.

Тем паче — за бессмертие.


* * *
«Никогда не пытайтесь сотворить какие-либо чары во зло другим. Всё зло, что вы вкладываете в амулет «гри-гри», вернётся к вам. Самой сладкой местью вашим врагам будет то, что вы будете жить долгой, счастливой и праведной жизнью».

@темы: фики, ФБ-2014, американские тексты

Название: Настоящий враг
Автор:  sillvercat
Бета: [J]Пакуля[/J]
Размер: драббл, 954 слова
Пейринг/Персонажи: Мато Сапа, другие индейские воины и бледнолицые-васичу
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: США, XIX век. Многочисленный отряд воинов племени лакота безуспешно пытается взять штурмом одинокий дом, выстроенный бледнолицыми-васичу на их земле.
Примечание:
Куп — орлиное перо, знак отличия, получаемый воином за прикосновение к живому врагу, как знак своей доблести.
Перевод других слов, имён и выражений с языка лакота здесь.
Предупреждение: смерть персонажей
От автора: По соционике я б типировала Мато Сапу как Макса.
Ссылка на ФБ-2014: fk-2014.diary.ru/p200131957.htm
Задание: Армия из одного человека



Мато Сапа был изумлён и взбешен.

А ещё — ранен в левое плечо.

И десять воинов его отряда тоже были ранены, а трое — убиты выстрелами из проклятого дома, которые всё не умолкали, хотя Ви, солнце, уже однажды опустилось и вновь поднялось над холмами с тех пор, как лакота кольцом окружили одинокий дом васичу в излучине ручья. И вот теперь многие из них были помечены пулями васичу, а трое — завёрнуты в лошадиные попоны в ожидании погребения.

Тахча, младший брат Мато Сапы, получил пулю в бедро и едва сумел унять хлынувшую кровь. Теперь он лежал на одеялах, расстеленных возле безмятежно журчавшего ручья, а рядом у разведённого костра хлопотал Пежута Викаса, старый знахарь, увязавшийся за отрядом. Очень вовремя увязавшийся, как оказалось — не иначе, добрые духи священной четвёрки Вакан Уасака надоумили его сделать это, — мрачно размышлял Мато Сапа, потирая перевязанное плечо и стискивая зубы от боли и досады.

Подумать только, военный отряд лакота на собственной земле второй день подряд не может справиться с какими-то васичу! В их конюшне, до которой воинам удалось добраться, было всего три лошади. Сколько людей находилось в доме, оставалось загадкой, но их просто не могло быть много.

Конечно, дом был расположен очень выгодно для осаждённых и невыгодно для штурмующих — на пригорке. Подкрасться к нему незамеченным было совершенно невозможно. Воинам даже ночью не удалось этого сделать. Они могли только яростно палить по окнам, где иногда мелькала тень или поблёскивало ружейное дуло.

Когда выстрелы ненадолго стихали, Мато Сапа горячо надеялся, что те одержимые, что засели в доме, наконец-то убиты или тяжело ранены… но нет — стрельба немедля возобновлялась, едва кто-то из воинов начинал подбираться к дому.

Даже в темноте!

Воистину эти васичу был одержимы духом войны — Уохитикой!

— Уйдём отсюда, вождь, — полувопросительно, полуумоляюще вымолвил знахарь, поддерживая одной рукой голову Тахчи, а другой — поднося к его спёкшимся в лихорадке губам плошку с целебным питьём. — Уйдём, пока здесь не появились солдаты, услыхавшие такую пальбу!

Мато Сапа отрицательно качнул головой, тревожно вглядываясь в посеревшее от боли лицо брата.

— Эти васичу — не железные же они.

— Упрямый гордец, — укоризненно проворчал старик, тяжело вздохнув.

— Может быть, мы уже подстрелили кого-то из них, — с надеждой предположил Мато Сапа, вновь подымая своё ружьё и разворачиваясь в сторону дома.

— Смотри, чтоб они не подстрелили ещё кого-нибудь из нас! — пробормотал знахарь с горечью.

Мато Сапа только свирепо отмахнулся. Пежута Викаса стал слишком болтлив, но он был прав в том, что пора было либо уходить отсюда прочь, либо брать дом штурмом, едва стемнеет. Пока и вправду не появились кавалеристы в синих мундирах.

Тем более, что выстрелы из дома стали раздаваться гораздо реже. Видимо, у оборонявшихся иссякал запас патронов.

Поняв это, Мато Сапа враз приободрился.

С наступлением сумерек отряд лакота разделился — большая часть воинов принялась яростно обстреливать дом, вызвав на себя ответный огонь. А пятеро во главе с Мато Сапой притаились в захваченной конюшне, откуда уже были выведены все лошади, и дождались, пока военные кличи лакота не вынудили оборонявшихся вести стрельбу из тех окон, что не были обращены к конюшне.

Замысел Мато Сапы — проникнуть в дом через чердак — удался так легко, что это казалось невероятным после почти двух дней безуспешных атак и большого числа убитых и раненых.

Достаточно было всего лишь одному воину оказаться на крыше с помощью сыромятных лассо, и вскоре уже все пятеро лакота проникли на чердак через крохотное окошко, куда не пролезла бы и змея, как, должно быть, считали самонадеянные васичу. Мато Сапа не мог позволить себе самонадеянности, поэтому он безо всяких торжествующих боевых кличей первым вышиб крышку чердачного люка и рысью кинулся вниз, в полутёмную комнату, заполненную сизым пороховым дымом.

Он собирался первым же выстрелом скосить ненавистного васичу, погубившего стольких лакота, но револьвер вдруг окаменел в его руке.

Потому что от окна, в которое едва просачивался неверный свет заходящего солнца, к нему — тоже с револьвером в руке — порывисто обернулась женщина.

Девчонка!

Оглушённому Мато Сапе показалось, что он видит её так чётко, словно стоит на залитой солнцем поляне в шаге от неё — видит каждую веснушку на бледном остроскулом лице, перемазанном копотью, расширившиеся зрачки прозрачно-зелёных глаз, растрёпанные пряди светло-рыжих волос, свалявшихся, словно войлок…

Её рука с судорожно зажатым в пальцах револьвером — тонкая гибкая рука — взметнулась, и Мато Сапа ещё успел подумать о том, что его смерть пришла к нему не в облике свирепо оскалившегося Небесного Пса — Шунки Скана, — а в облике медноволосой бледнолицей женщины, когда та бестрепетно ткнула револьверным дулом себе под подбородок.

— Стой! — выкрикнул вождь, бросаясь вперёд, но было уже поздно.

Грохнул выстрел.

Мато Сапа подхватил под локти бессильно оседавшее хрупкое тело, и на руки ему брызнула тёплая кровь. Прозрачные, как озёрная вода, глаза ещё мгновение смотрели прямо ему в лицо — без злобы, без вызова, с каким-то детским удивлением, — а потом померкли и закрылись.

Продолжая держать женщину на руках, Мато Сапа обернулся.

Три трупа лежали чуть поодаль. Мальчик, юноша и старик — все они были рыжеволосыми. Отец и братья женщины? Наверное. На тонком лице юноши застыл не смертный оскал, а почти задумчивая улыбка.

— Они уже остыли! — воскликнул кто-то из воинов, наклонившись над телами.

— Ты заслужил орлиное перо — «куп», коснувшись её, пока она была жива, — тихо произнёс за спиной вождя невесть как оказавшийся здесь Пежута Викаса. — Эта виньян-васичу билась храбро и была настоящим врагом.

— Одна? — всё ещё не веря, пробормотал Мато Сапа, осторожно опуская тело женщины на затоптанный пол и напряжённо всматриваясь в изуродованное смертью лицо. Потом так же осторожно, будто боясь причинить боль, вынул револьвер из её похолодевших пальцев.

Сухо, впустую щёлкнул курок, когда Мато Сапа провернул барабан.

Но он и без того был уверен, что в барабане револьвера уже не осталось патронов.

Мато Сапа ещё пару мгновений смотрел в лицо распростёртой на полу женщины, чья пробитая пулей рыжеволосая голова склонилась к плечу, обнажая нежную, гибкую, залитую кровью шею.

Потом перевёл непроницаемый взгляд на своих воинов, неуверенно толпившихся посреди комнаты, пропахшей порохом, кровью и смертью.

— Сожгите тут всё, — хрипло вымолвил Мато Сапа, рывком опрокинув на пол одну из керосиновых ламп, стоявших на столе, и вышел за порог, не оглядываясь.

@темы: фики, ФБ-2014, индейцы