Я люблю Бету. Ну, это, наверное, и так уже все давно поняли.
Я люблю Максов. Поскольку они мои полудуалы, то по определению, ангелы. С ружьями, да.
Я люблю Жуковых. Это я пояснять не буду, а то растекусь лужицей и больше ничего внятного не смогу сказать.
Я люблю Есей. Есечек среди моих подруг – подавляющее большинство.
Но я хочу сказать отдельно о том, КАК я люблю Гамов.
Но сперва возмущённый вопль: ну какого чОрта в большинстве социо-фиков Гамлет – это горсть соплей в штанах, а?! ну или без штанов, один хрен, горсть соплей!! Что за нах, это же Бета, Бе-та, квадра воинов, и как Есь ни в коем разе не является трепетной фиялкой, так и Гам ни в коем разе не нервенная истеричка! Блин.
Ладно, поорали, к делу. Точнее, к Гаму. Точнее, к самому шикарному Гаму, какого я только знала в своей жизни.
К Сашке.
Сашка был (и остался) геем, а также был (и остался) дизайнером от Бога. Он легко брал первые призы на всех фестах «Реклама и дизайн», какие только были у нас в городе и крае. Его работы красовались на баннерах самых навороченных фирм, он какое-то время работал в Японии, а сейчас он в Москве.
Но я с ним познакомилась на вёрстке газеты.
Не своей, слава Аллаху. Если б я была его главредом, я б его просто убила.
Что такое сдача номера? Это АВРАЛ. Номер должен быть в типографии к определённому часу, все косяки подчищены, и в это время верстальщик – главное лицо в газете.
Так вот, в разгар этого Марлезонского балета Саша бросает вёрстку и закрывает лицо руками.
– Что?! Сашенька, что?!! – бросается к нему мученик – выпускающий редактор.
– Как что?! Вы не понимаете?! – В его голосе – вся драма мира. – Кофе! Я хочу кофе! Мне нужен кофе! Я не могу работать в таких условиях!!!
АААА!!! Чайник! Кофе!!! Вся редакция лихорадочно мечется в поисках.
– Где моя чашка? – капризно тянет Саша.
Судорожные поиски чашки.
Ложки нет. То есть чашки нет.
Это ТРАГЕДИЯ!!!
Это конец, Света!!! То есть, Саша.
– Сашенька, солнышко, вот тебе моя! Я её помыла с содой! Стерильно, экологически чисто!! – робко предлагает сам главред.
– Я хочу свою! – оскорблённо дует губы Саша.
Наконец, кофе готов, чашка найдена, Саша напоен, а я, глядя на это действо, не знаю, смеяться мне или плакать. Больше всего мне хочется хорошенько Сашу потрясти. Чтоб кофе в животе забулькал.
Но, ребята, какая вёрстка! Это, бля, произведение искусства, а не номер газеты…
Потом, будучи шефредом, я сама сдавала номер, где Саша был гостем. То есть человеком, которому отдана целая полоса плюс фото и анонс интервью на обложке.
Началось всё с того, что он забраковал половину вопросов, присланных автором интервью, Кирюхой, и все мы вынуждены были ломать головы над другими вопросами, потому как у Кирюхи уже ум за разум зашёл.
Было это 7 марта – предпраздничный день! Газета должна быть сдана как можно раньше! А Саша сообщил, что сможет выслать нам свои ответы на вопросы и фотографии только через два часа. Патамучтаааа к нему приехал дру-уг, и ва-аще уйдите, прааативные…
Других гостей в запасе нет, а если б и были – предпраздничный день! Никого нигде не застать!
«Мы можем взять из своих архивов твоё фото на обложку?» – кротко вопрошает мученик Кирюха. И получает ответ: «Ни в коем случае, вы что, с ума сошли?! Только то фото, что я пришлю, иначе никакого интервью не будет!»
Верстальщик Серёга, он же Бэд, скрежещет зубами, а я нахожу блестящее решение: вместо гостя номера анонсировать на обложку репортаж номера под названием «Прощай, Масленица!» с фоткой горящего чучела Зимы.
Серёга выводит плёнки.
Саша звонит – через час будут его фото. «На обложку уже пошло горящее чучело!» – злорадно ответствует Кирюха. «Переделайте плёнки!» – возмущается Саша. «Семьсот рублей!» – злорадно ответствует Серёга.
Вопрос снят.
Но тут Саша наносит ответный удар! Теперь мы ждём его интервью. Долго ждём. Очень долго… Не забывайте – 7 марта! Я ухожу домой в 19.20. Кирюха остаётся, меланхолично откупоривая очередную коробку с вином.
В 22.53 я получаю от него смску: «Он прислал интервью!» Но к этому моменту я уже сплю.
Утром 8 марта я, как празднично украшенный штык, в редакции – и моё чтение Сашиных ответов начинается с Кирюхиной приписки: «Он просил ничего не править!»
Тут уж мы с Серёгой продемонстрировали исконно русский жест – ребром ладони по локтю…
В общем, нувыпонялидааа?? Вбыв бы!
НО… Этот мальчик, этот хрупкий мальчик-гей, эта капризная примадонна, однажды приехал к нам в гости в юбке. Не в шотландском килте – в милой девичьей юбке. Чёрной, стильной, длинной, с разрезом.
– Саша! – простонала я, обретя дар речи. – Ты спятил? Тебя же убьют!!!
Ребята, это не фигуральное выражение. Вечер, город Комсомольск-на-Амуре, микрорайон Дзёмги. Если у городов есть ТИМы, то мой родной город – Жуков. Геев у нас бьют так, чтобы убить.
Саша ухмыльнулся – нагло, шало и вопиюще прекрасно… и я поняла, что яиц у этого мальчика в юбочке хватит на две птицефабрики, да.
И ещё я поняла, что из-за такой спины можно язык показать хоть целой деревне (с).
Если тебя защищает Бета, ты можешь расслабиться и получать удовольствие отдыхать…

Вот, собсно, всё про Бету и Гамов.
Спасибо.

Дубль в соо Бета-квадра: bet-ta.diary.ru/p174329096.htm

Моя собственная визуализация Гамлета:

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Пообещала я сегодня рассказать о явлениях Егора Летова в моей жизни, а не только в плейере.
Несколько лет я прожила в Новосибирске, а Летов неотделим от Новосибирска, как и от Янки Дягилевой. Не скажу, что там прямо культ, но на улицах и в метро всякие бродячие трубадуры поют чаще всего именно его.
Когда я была редактором молодёжного еженедельника «Пилот», уже в родном Комсомольске-на-Амуре, а мой муж – техническим его редактором, в нашей редколлеггии оказался совершенно замечательный парень, истый фанат Летова и его группы «Гражданская Оборона». У него и кликуха была соответствующая – ГрОб. В миру его звали Саша. Сейчас он преподаёт русский язык в Китае, кстати.
Собственно, он и заронил в наши головы дикую идею пригласить Летова к нам на гастроли. Одного, без группы, с акустикой. И мы таки на эту идею повелись. Видимо, в этот момент у нас наступило острое воспаление головного мозга.
Было это в марте 2001 года, 11 лет назад.

Фото: Егор Летов на концерте 24 марта 2001 г., Комсомольск-на-Амуре



Как это было + ещё фото
Выездные требования Егора Летова, присланные продюсером и менеджером Сергеем Попковым нам на мыло, были следующими.
Помимо прочих серьезных вещей, таких, как сумма гонорара или условия проезда, в письме Попкова оговаривались такие детали, как: «На концерте никакого стробоскопа и дыма, в гримерке – два литра минералки без газа, чай, бутерброды, бутылка приличного коньяку, в квартире для проживания – ТВ и горячая вода, отсутствие хозяев и тусовщиков, питание 2-х разовое, обязательны мясные блюда».
Гонорар Летова – 800 долларов за акустику (Летов плюс его гитара) – тогда нам казалось, что это очень дорого; билеты Летова и Попкова на поезд Омск-Новосибирск, авиабилеты Новосибирск-Хабаровск, и обратно, а также путешествие на авто из Хабаровска до Комсомольска – всё это, естественно, оплачивали мы. Врать не буду, не помню, сколько стоил проезд/пролёт тогда, 11 лет назад назад, одно помню хорошо – достаточно дорого!!!
А жить Летову с Попковым пришлось у нас дома: ТВ, комп, горячая вода, еда. Мясные блюда!
Две недели перед приездом мы с мужем пахали как папы Карло, выстругивающие тысячного Буратино. Ремонт. Новая сантехника (включая, миль пардон, унитаз). Новое постельное бельё. Новые CD («Любэ» непременно!). Борщ. Котлеты. Пельмени.
Коты были изгнаны к соседям, ребёнок – к маме.
И вот день Ха настал. 23 марта 2001 года. Звонок в дверь. На пороге – легенда русского рока, его продюсер и бедный наш ГрОбик, то есть Саша, который, довезя высоких гастролеров из Хабаровска до нашей квартиры, исчез, на радостях забыв связку собственных ключей в нашем замке. Снаружи.
Исторический момент. Летов и его «Гибсон» у нас в коридоре. М-да… но запах от футляра с гитарой исходит совершенно специфический.
– У меня три кота… – застенчиво говорит Егор, заметив мой интерес.
– У меня два! – гордо ответствую я.
И тут Летов оживляется в первый (и в последний) раз. Следует рассказ о котах. Это единственное, помимо рок-музыки 60-х, о чём он хочет и может говорить с посторонними людьми. Рассказав о своих котах, он тут же замыкается в себе и исчезает в глубине квартиры.
Зато продюсер Попков тут же перекочевал ко мне на кухню, оказавшись совершенно классным, необычайно общительным дядечкой (мечта журналиста!), и я, внося последние штрихи в меню праздничного ужина, с удовольствием с ним треплюсь.
Тем временем Летов тихонечко прошёл в ванную, тихонечко поплескался там и опять тихонечко прошёл в глубь квартиры. Вслед за ним помыться с дороги решил Попков. Спустя секунду слышу его громогласный вопль: «Леся! А где полотенце?!» Я в ужасе тащу свежие полотенца – забыла положить! – и тут соображаю: «Бог ты мой!»
– Сергей Александрович!!! А Летов как же мылся?! Чем он вытирался?!!!
– А бородой! Ха-ха-ха! – грохочет бесчувственный Попков.
Из кабинета доносятся аккорды «Любэ». Это Егор добрался до компа.
Слегка успокоившись, я ухожу. Отдохнуть, пока возможно. Завтра самое страшное – КОНЦЕРТ…
Как про это писал ГрОБ: «24 марта 2001 года, дата, о которой так много говорили, наконец-то наступила, причем нам она наступила тяжелым сапогом на горло, ибо нерешенных проблем было больше, чем негров в Мозамбике. Исходная ситуация. ДК «Кристалл» – 16.30, до концерта полтора часа. Нет милиции, Летов не отстроен, из необходимых 24 тысяч для гонорара собрана едва ли половина»…
Именно так и обстояли наши дела в тот замечательный день. Проблемы пришлось решать не по мере их поступления, а все сразу, кучей, подобно многозадачной системе «Windows».
Деньги. Их пришлось занимать. Не хватало девяти тысяч. Их наша семья потом полгода отдавала частями.
Ми-ии-или-ии-иция! (как вопил козлик в небезызвестном мультике). Парней по вызову – 02 никогда не бывает именно тогда, когда они нужны. Не пришли и к нам заказанные накануне охранники. Если бы Летов, привыкший к почётному караулу вокруг своего звёздного тела, знал, откуда мы взяли ему на концерт охрану, его бы, наверное, хватил удар…
Итак, у нашей тогдашней наборщицы Юльки был брат – капитан милиции, и у него в шкафу нашлось два комплекта милицейской формы. Мы натянули эту форму на двоих прихиппованных «пилотоманов» (так я называю всех тусовщиков, торчащих ежедневно и еженощно у нас в редакции), причём они орали и отбивались: «А вдруг кто опознает, сраму не оберёшься?!»
«Мёртвые сраму не имут!» – нравоучительно ответствовала я, чем крайне их ободрила…
К их и нашему счастью, в самом начале концерта наконец подоспели настоящие омоновцы.
И, проводив наконец, Летова на сцену, я пила коньяк, купленный для него (французский марочный) в его гримёрке вместе с Попковым…
Далее опять от ГроБыча:
«Когда Егор вышел на сцену и начал играть, упал я в бессильной радости, восторженно подрыгивая конечностями в такт давно выученных наизусть песенок. Вот так прошел первый мой концерт Летова, о котором грезил я долгие годы – ну разве не здорово? Праздник кончился, бумажный самолетик сгорел, оставив пепел воспоминаний – зря ли было все? Что-нибудь изменилось? Ответствуйте, граждане дорогие, был ли высший смысл, или было просто очень весело?»
Как и всегда, БЫЛО ПРОСТО ОЧЕНЬ ВЕСЕЛО!
Сохранились фотографии, публикации, текст с пресс-конференции, аудио и видеозаписи... Но я по ГрОб жизни не забуду, как мы с Сашкой стояли за кулисами и слушали, схватившись за руки, как маленькие дети...

Фото: Летов, мы с мужем, наша кошка Бася.


Году эдак в 2009-м, как раз перед моим отъездом в Туапсе и уже после смерти Летова в феврале 2008-го, меня нашёл мужик с нашего авиазавода, технарь такой и работяга по виду, лет сорока, но уже весь седой, много, видать, повидавший, и попросил, мол, можно переписать у Вас концерт Летова в Комсе, Вы ж были организатором... Я перегнала всё ему на диск, а также сняла со стены и подарила плакат с летовским автографом. Господи, как он на меня смотрел! Взирал, не смотрел... Почти коленопреклоненно, со слезами на глазах, как на Мадонну.
Бывает и так.


Ну и песня под занавес...


УПД:

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Сначала цитата

«Подсознание периодически выстреливает враждебностью и презрением ко всему мужскому. Мужчина – Другой, он Чужак! В одном пространстве с ним невыносимо тесно, потому что он стремится занять ВСЕ пространство, поработить тело, захватить душу. Он – Враг и Насильник! Он – МУЖЧИНА!
Неужели это шепот женского коллективного разума? Или «след от мужских обид», когда-то нанесенных?
Мир без мужчин – Золотой век человечества, рай на Земле, покой и воля, …
Ночной кошмар, от которого избавит лишь нежный поцелуй любимого»...

И от меня: желаю каждой из нас, девоньки, встретить настоящего мужчину, мужчину-Защитника.

И картинка...

Название: Последний рыцарь
Автор:  sillvercat
Жанр: романс
Категория: гет
Рейтинг: R
Размер: мини
ТИМы: Грей/Софи
Краткое содержание: Георгианская Англия конца XVIII века. В своё родовое поместье возвращается сэр Грей, герой войны в колониях и обнаруживает Софи, юную соседку, которая мало того, что красива, так ещё и абсолютно нема...
Предупреждение: чёрт возьми, никакой матерщины и похабщины! Я прям в шоке, люди добрые...
Читать дальше По соционике: Жуков (Грей)/Достоевский (Софи)

От автора: Ну, собственно, фик слегка вымучен, как любой заказной фик, и это, по-моему, заметно. Как и неумелость стилизации. Тем не менее, здесь есть места, которые меня очень трогают.
Традиционная благодарность  F-fantazy, первому читателю - ты всегда меня одобряешь и ободряешь!
УПД. Ну что, пришлось дописать. Коль песня есть, её надо петь. Мне, чёрт возьми, было интересно, как пройдёт их первая брачная ночь. Прошла...



* * *
1784, май, 18.

Он отвратителен. Просто мерзок.
Я сознаю, что впадаю в грех гордыни и злословия, думая так о ближнем своём, и более того, поверяя подобные осуждающие слова бумаге.
Но наш новый сосед, пускай он герой войны с французами и колонистами – мерзостный грешник!
Я слышала, как Нелл, кухарка поместья Грейстоун, на кухне взахлёб рассказывала няне Беатрис о его приезде, препротивно при этом хихикая. Она сказала, что новый наш сосед приехал не в карете, как подобает знатному джентльмену, а верхом, а карета с сундуками, набитыми пиратским золотом, прибыла следом. Ещё она сказала, что сэр Грей сам похож на корсара, что он, мол, высокий, очень загорелый и такой грозный, такая в нём сила, что у неё даже подкосились ноги, едва она его увидела. И ещё она сказала, что если б она была помоложе лет на двадцать… И захихикала ещё глупее и противнее. А няня Беатрис шикнула на неё и сердито показала глазами в мою сторону.
Я давно привыкла к тому, что люди считают так – если я немая, значит, ещё и глухая. Но вот к чему я никак не могу привыкнуть, так это к людской глупости и греховности.
Хотя глупость – не грех, и в сущности, по-настоящему греховны только люди умные.
Кроме того, кто дал мне право осуждать глупенькую Нелл? Ведь я сама на другой же день, то есть не далее как три часа назад, поступила не просто глупо, а безрассудно. Помоги мне, Боже, подталкиваемая нечестивым любопытством, погубившим праматерь Еву, сегодня я отправилась к остаткам каменной ограды, отделявшей наше некогда богатое поместье от поместья нового соседа.
Я захватила с собой корзинку с ранней клубникой, чтобы отдать её Нелл, когда удастся незаметно проскользнуть на кухню. Конечно, я не собиралась глазеть на сундуки с пиратским золотом или, Боже упаси, на нового хозяина поместья, но мне очень хотелось взглянуть хоть одним глазком на чернокожих слуг, которые прибыли вместе с ним, как рассказала Нелл. О людях этой расы я читала в отцовских книгах.
Но, уже проскользнув за ограду, я заколебалась. Хоть я много раз ходила по этой тропинке, навещая Нелл и миссис Паркс, но ведь тогда никаких хозяев в доме не было. Делами поместья Грейстоун после смерти сэра Грея, отца нынешнего наследника, распоряжался лишь управляющий, мистер Уилкинсон, а хозяйство вела экономка миссис Паркс. Крайне неприлично нарушать границы чужого поместья без разрешения и приглашения, тем более руководствуясь праздным любопытством.
Обо всём этом я размышляла, опершись на выкрошившийся камень ограды, и уже решила повернуть обратно на тропку, ведущую к нашему дому, когда позади меня раздался весёлый голос:
– Эй, малютка!
Я подпрыгнула и резко обернулась. Дыхание у меня перехватило, и, даже если б я могла говорить, я всё равно не сумела бы вымолвить ни слова.
Он стоял против солнца и, наверно, поэтому показался мне просто громадным. Иссиня-чёрные волосы его были небрежно зачёсаны назад, а на смуглом лице блестела улыбка, – очень яркая, и глаза – очень синие.
Помилуй, Боже, он походил на Люцифера, князя тьмы!
Всё, что я могла сделать – это смотреть на него, судорожно прижав к груди корзинку с клубникой, будто она могла послужить мне щитом.
– Ты что, дочка садовника, малютка? – спросил он, в один широкий шаг очутившись рядом со мной. А я попятилась – и пятилась до тех пор, пока не упёрлась спиной в шероховатую разбитую кладку ограды.
Конечно, во мне невозможно было распознать наследницу поместья Хайвиллоу – вылинявшее платье, перешитое няней Беатрис из платья моей покойной крёстной, опостылевшие кудри, как всегда, выбившиеся из-под слишком тесного чепца, грубые башмаки и корзинка с клубникой… Но разве это повод делать то, что он сделал?!
Он властно, как будто имел на это какое-то право, опустил свои тяжёлые ручищи мне на плечи, ещё сильнее и больнее вдавив меня в камни ограды, и наклонился ко мне, оцепеневшей, как цыплёнок, которого скогтил ястреб. Его насмешливые ярко-синие глаза, от которых к вискам расходились светлые лучики ранних морщинок, выделявшиеся на смуглой коже, – и как я только могла заметить такие мелочи в такую минуту?! – оказались прямо напротив моих.
А потом его твёрдые губы жадно впились в мои губы, пересохшие от ужаса.
Я, наверное, запищала, как тот цыплёнок, и рванулась из всех сил, выкручиваясь из его хватки. Он, похоже, совсем этого не ожидал, потому что чуть отстранился, продолжая, впрочем, сжимать мои плечи. Я рванулась ещё раз, так сильно, что ветхое платье затрещало. Корзинка моя накренилась, ягоды посыпались в траву, и я машинально проводила их глазами. Потом мой взгляд опять вскинулся к его лицу.
Он уже не улыбался. Он хмурился, – чёрные густые брови сошлись в одну прямую линию над потемневшими глазами, – и пристально вглядывался мне в лицо, от которого, наверное, отлила вся кровь: я чувствовала, как лоб и щёки закололо, будто иголками.
– Что с тобой? Я не дикий зверь, – негромко проговорил он, хмурясь всё сильнее. – Я новый владелец поместья Грейстоун, и я не обижу тебя. Ты просто очень красива, малютка.
Я?! Красива?!
читать дальше
Ещё никогда прежде я так не жалела о своей немоте.
Нечестивый гнев, очевидно, помутил мой рассудок, потому что в следующее мгновение я обнаружила, что толкаю его в грудь руками, в которых всё ещё зажата корзинка. И тут же оцепенела от ужаса.
Ещё через мгновение злосчастная корзинка жалобно захрустела, смятая его большой ладонью, и какой-то частью вернувшегося рассудка я осознала, что сейчас точно так же захрустят мои рёбра, а потом…
Он с размаху швырнул обломки корзинки мне под ноги, и я зажмурилась до огненных кругов перед глазами.
– Дурёха! – оглушительно гаркнул он, а потом я услышала его тяжёлые удаляющиеся шаги и невнятные ругательства, которые он свирепо бормотал себе под нос.
Не открывая глаз, я медленно опустилась на колени, цепляясь рукой за ограду. Сердце так и прыгало в груди. Я знала, что надо бежать отсюда со всех ног, пока он не передумал и не вернулся, но я была не в силах сдвинуться с места.
Наверное, только через полчаса я смогла подняться, кое-как спуститься на тропинку и медленно побрести к дому.
Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мои пальцы дрожат.
Я должна молиться за его грешную душу, но, видит Бог, я не знаю, найду ли слова для этого – в мыслях, если уж всё равно не могу произнести их вслух.
Впрочем, молюсь же я за спасение души дяди Саймона.
Помолюсь и за сэра Грея.

* * *
Грей сам поразился силе нахлынувшей на него ярости. Чего ради он разозлился вместо того, чтобы посмеяться?
Эта девчонка пялилась на него, как на самого Сатану. Она что, вообразила, что он задерёт ей юбки прямо там, у ограды?
Он бы именно так и сделал, но только если бы хорошенькая садовница согласилась. Если б она улыбнулась ему, пошутила, да какое там – сказала бы хоть одно слово!
Но такого ужаса, который застыл в её широко распахнутых глазах, он давно не видел. Видел, да – в глазах своего сержанта, которого дикари-ирокезы волокли на пыточный костёр.
От такого женского взгляда в чреслах любого мужчины тут же угаснет желание.
Хотя девчонка была хороша – истинно английская роза, прячущаяся под убогим тряпьём: эти голубые глаза, дрожащие розовые губы, чуть вздёрнутый носик и родинка на правой скуле.
Пропади она пропадом, эта маленькая дурёха, испортившая ему первое утро в собственном поместье!

* * *
1784, май, 27.

Не стоило бы и упоминать о том, что со дня предыдущей записи я ни разу не была близ ограды, разделяющей Хайвиллоу и владения Греев. Но не стоило и надеяться, что я никогда в жизни больше не увижу нашего нового соседа.
Сегодня он нанёс визит дяде – прискакал верхом на огромном вороном жеребце, настоящем Буцефале, которого наш старый конюх Томас с большим трудом удерживал за поводья, пока тот храпел, вырывался и вставал на дыбы, едва не задев копытами бедного Томаса. А сэр Грей, конечно же, расхохотался над испугом старика, – я и не ждала от него ничего иного, – и, небрежно похлопав своего Буцефала по лоснящемуся крупу, немного его усмирил – так, что Томас даже сумел отвести его на конюшню.
Затем он вместе с вышедшим ему навстречу дядей Саймоном направился в гостиную.
Это абсурд, но мне стало стыдно за откровенную бедность обстановки нашего дома. Я представила, как сокрушалась бы дорогая мама, доведись ей принимать соседей в столь скудно и убого обставленной комнате. Впрочем, сэр Грей совершенно не заслуживал того, чтобы его принимали в этом доме, так что, повторюсь, моё чувство стыда было абсолютно нелепым. Не знаю, откуда оно взялось.
Когда дядя и его гость вошли в дом, я шагнула прочь от кухонного окна, ругая себя за неуместный стыд и ещё более неуместное любопытство, толкнувшее меня к этому окну, и продолжила лущить прошлогоднюю фасоль для ужина. Вскоре в кухню вбежала Джоан, служанка дяди, раскрасневшаяся и возбуждённая, и достала из буфета графин с портвейном, два стакана и остатки обеденного пирога с дичью.
Няня Беатрис глянула на неё и сокрушённо покачала головой, потом раскрыла рот, собираясь, видно, что-то сказать, но взглянула на меня и снова только покачала головой.
Я уже упоминала, что няня Беатрис – единственная из окружающих – не считает меня глухой. Но тут она могла бы и высказаться, потому что, увы, я прекрасно знала, что она хотела сказать.
– Блудница Вавилонская, прости меня, Боже… – всё-таки прошептала няня.
Я отвернулась.
Джоан не была Вавилонской блудницей. Она встала на стезю порока не потому, что следовала низменным инстинктам, она просто искала лучшей доли. Просто хотела выжить.
Если это можно назвать жизнью.
И я была благодарна ей, как никому другому. По крайней мере, с момента её появлением в нашем доме я хотя бы смогла…
Нет.
Я не буду этого писать. Хватит и того, что я сожгла в камине свой бедный предыдущий дневник.

* * *
Грей не помнил, чтобы отец писал ему что-либо о делах соседей. Поместье Хайвиллоу было изрядно запущено, обстановка скудна, на стенах темнели прямоугольники, откровенно сообщая о том, что здесь некогда висели картины, пошедшие, видимо, в уплату долгов. Да и мебели в просторной гостиной было очень мало: скорее всего, большая часть её отправилась туда же – к ростовщикам.
Хозяин, сэр Чарльз Биконсвуд, явно злоупотреблял спиртным и был заядлым картёжником, в чём сам со смехом признался. Очевидно, именно за игорным столом и растаяло благосостояние поместья Хайвиллоу. Впрочем, Грея это не касалось. Он наносил соседям визиты вежливости, только и всего.
Они неспешно пили портвейн, оживлённо обсуждая дела в колониях и скандалы в парламенте, когда Грей, – не иначе, как под воздействием вина, – внезапно поинтересовался остальными членами семьи сэра Чарльза.
Тот враз перестал улыбаться и даже слегка нахмурился:
– К сожалению, я не могу представить вам сейчас мою племянницу, леди Софи. У неё… не очень крепкое здоровье, она нелюдима и никогда не принимает гостей. После смерти родителей я – её опекун, поскольку являюсь ближайшим родственником. Хоть и не кровным. Один Бог знает, как меня тяготит это опекунство, – он подлил себе ещё портвейна и залпом осушил стакан.
Грей сухо выразил хозяину своё сочувствие, но про себя подумал, что подопечную тоже наверняка тяготит её опекун.
Впрочем, это опять-таки его не касалось.
Вернувшись домой, он, однако, осведомился у экономки миссис Паркс, что стало с прежними хозяевами поместья Хайвиллоу.
Та, почему-то вздохнув, помедлила с ответом. Высокая, сухопарая, с седым пучком волос под аккуратным чепчиком, она была типичной пуританкой и явно не желала сплетничать о соседях.
– Я задал вам вопрос, миссис Паркс, – с нажимом произнёс Грей, бросаясь в кресло у ярко горящего камина и с наслаждением вытягивая ноги. Чего он не собирался терпеть в слугах, так это наличия собственного мнения, да ещё и принципов. Додо и Майлз, парочка его негров-лакеев, в этом отношении устраивали его гораздо больше. «Да, сар», «Слушаю, сар», и никаких тебе недовольно поджатых губ.
Миссис Паркс снова вздохнула:
– Сэр Уилкинсон и его добрейшая супруга в одночасье скончались от страшной лихорадки, которая пощадила только леди Софи. Это произошло четыре года назад.
– Я вижу, поместье пришло в упадок, – вскользь заметил Грей, доставая свою трубку.
Экономка осуждающе покачала головой – осуждение, скорее всего, в равной мере относилось как к упадку поместья Хайвиллоу, так и к тому, что хозяин собирался осквернить кабинет богомерзким табачным зельем.
– А какой болезнью страдает наследница поместья? – небрежно спросил Грей, вынимая кисет с табаком.
Седые тонкие брови экономки взлетели до самого чепца:
– Леди Софи не больна! Она просто… не может говорить.
– Глухонемая? – удивился Грей.
Миссис Паркс покачала головой:
– Пока были живы её милые родители, леди Софи рассуждала очень благоразумно и совсем по-взрослому.
– На неё так повиляла смерть родителей?
Женщина опять отрицательно качнула головой.
– Около трёх лет назад наш конюх Сэмюэл нашёл леди Софи почти бездыханной на тропинке, ведущей в Грейстоун. Он принёс её сюда, и мы все думали, что она умирает. Она пролежала так два дня, а потом пришла в себя, но с тех пор ни слова не произнесла.
– А сколько ей сейчас лет? – поинтересовался Грей, откладывая кисет. Некая неприятная догадка промелькнула в его мозгу.
Тропинка, ведущая в Грейстоун…
Миссис Паркс задумалась:
– Леди Софи восемнадцать лет.
– У неё светлые кудрявые волосы, голубые глаза и родинка на правой щеке? – осведомился Грей, раздражённо подымаясь из кресла. – Поношенное платье, больше похожее на мешок?
– Бедная девочка, – пробормотала экономка, – её родители на небесах, должно быть…
– Её родители, – жёстко отрезал Грей, – плохо заботились о ней при жизни, раз оставили её с таким опекуном, и совершенно не заботятся о ней после смерти, если вы именно это хотели мне поведать! Можете идти, миссис Паркс.
Возмущённо поджатые губы, вскинутые брови, хлопок двери, как выстрел.
Видит Бог, миссис Паркс стала бы достойной противницей любому испанскому корсару. Она бы забила беднягу до смерти своей Библией.
Грей вновь уселся в кресло и наконец-то раскурил трубку.
Ему не было никакого дела до соседей. Тем более до леди Софи.
Но, даже прикрыв глаза, он видел перед собой её полный ужаса взгляд.

* * *
1784, июнь, 15.

Мне страшно, мне очень страшно. Я снова чувствую себя в ловушке, ещё худшей, чем три года назад.
Господь в милосердии своём не возлагает на плечи человека ноши большей, чем тот в силах вынести. Значит, мой долг – нести ту ношу, которую Он на меня возлагает, терпеливо и без греховного уныния.
Но это так тяжело.
И никто не поможет.
Господи, только на Тебя уповаю.
«…Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня…»
Сегодня утром дядя Саймон прислал ко мне в комнату деревенскую портниху. Портниху!
Этого никогда не было раньше – с чего бы он стал тратить на меня деньги, которые мог бы спустить за карточным столом?!
Объяснение могло быть только одно. Помоги мне Боже, это из-за нового соседа. Сэра Грея.
Дядя не знал о моей с ним встрече на пустоши и решил представить меня ему в наиболее выгодном свете, с одной-единственной целью. Он хочет избавиться от меня, выдав за него замуж. Мой капитал растрачен, поместье заложено, и, скорее всего, дяде грозит долговая тюрьма. Он, наверное, надеется, что сэр Грей заплатит все долги и выкупит поместье. Что сэр Грей… полюбит меня. Нет. Захочет меня – немую уродливую нищенку.
Хотя… он же сказал, что я красива. Там, на пустоши.
Это ещё хуже.
Это самая страшная ловушка.
А ведь самоубийство – не менее тяжкий грех, чем убийство.
Помилуй меня, Боже.

* * *
«Да, это она», – угрюмо подумал Грей, склоняясь над тонкой рукой девушки, неловко, боком вошедшей в убогую гостиную Хайвиллоу.
Светлые кудри её были собраны в подобие причёски, губы плотно сжаты, а в голубых глазах застыл всё тот же панический страх. Но она явно пыталась с ним справиться – подбородок поднят, спина прямая, как тростинка.
Её пальцы, однако, были совершенно ледяными и дрожали.
Грей подавил абсурдное желание задержать её руку в своей ладони, чтобы хоть немного согреть. Он представил себе, как она подпрыгнет, если он попытается это сделать, и мрачно усмехнулся.
– Софи, предложите сэру Грею чай, – промолвил сэр Биконсвуд, приторно улыбаясь.
Намерения этого старого сатира были ясны, как день. Он что, считает его, Грея, круглым дураком?
Хотя девчонка была прехорошенькой: старомодное, хоть и новое платье, очевидно сшитое какой-нибудь здешней рукодельницей, обтягивало стройную фигурку, что явно смущало леди Софию. Она то и дело украдкой его одёргивала и судорожно стягивала на груди углы пожелтевшей от времени кружевной шали. Шаль, наверное, досталась ей от матери, как и изящный золотой медальон, видневшийся в вырезе платья.
Грей поморщился, отводя взгляд. Проклятие, откуда это незнакомое скребущее чувство в груди? Ему нет никакого дела до леди Софи, а старый сатир Биконсвуд может запихнуть свои планы на этот счёт себе в задницу и сгнить в долговой тюрьме.
Куда вот только денется девчонка в таком случае?
Ему нет до этого никакого дела. Ни малейшего.
Леди Софи разлила по чашкам чай, даже ни разу не звякнув блюдцем, и раздала всем присутствующим клубничные бисквиты. Руки её больше не дрожали, золотистые ресницы – темнее волос – были благопристойно опущены.
Грей поймал себя на том, что ждёт от неё учтивого вопроса о погоде или ещё о чём-нибудь столь же уместном для поддержания светской беседы, а потом наконец сообразил, что не дождётся, и крепко стиснул в пальцах чайную ложку.
Всё. Больше никаких визитов.
Хватит.

* * *
1784, июнь, 21.

Вчера, после ухода нашего соседа, дядя Саймон выпил лишнего и начал буйствовать. Я слышала, как он кричал внизу, в гостиной, что приезд сэра Грея – его единственный шанс спихнуть хоть кому-то немую паршивую гордячку. Он кричал, что сэр Грей должен клюнуть хотя бы на возможность объединить оба поместья и заполучить вдвое больше земель.
Прижавшись к стене рядом со своей дверью, я слышала его тяжёлые неверные шаги – сперва по ступенькам скрипучей лестницы, потом по коридору. Шаги приближались, и я затаила дыхание. Возле моей комнаты он остановился и прошипел, очень чётко, несмотря на опьянение:
– Не думай, что я снова пощажу твою драгоценную проклятую невинность, если Грей тебя не захочет! Хоть что-нибудь поиметь с тебя, дармоедка. Всё равно ты не сможешь никому ничего рассказать. А потом хоть утопись!
Он громко расхохотался и направился к себе в комнату, натыкаясь на стены и непристойно ругаясь.
А я так и стояла, зажав ладонями рот. Будто в самом деле могла что-то сказать.
«Хоть утопись».
Прости меня, милостивый Боже, но Ты видишь, что эту ношу я уже не в силах нести.


* * *
Грей столкнулся с сэром Биконсвудом во время утренней верховой прогулки по пустоши. Тот, подобострастно улыбаясь, раскланялся. Белки его глаз были испещрены красными прожилками, а перегаром от него разило за добрый десяток ярдов. Видимо, вчера после ухода Грея он никак не мог остановиться и превысил свою меру.
Скорее всего, подобное с ним происходит частенько.
Интересно, и где же в это время прячется леди Софи?
Грей сжал челюсти и стиснул в кулаке поводья.
Неинтересно.
Сэр Биконсвуд что-то говорил, и Грей усилием воли заставил себя слушать.
– …на завтрашний воскресный обед? Моя кухарка, право, изумительно готовит рябчиков.
– Я уезжаю в Лондон, – хмуро бросил Грей. Рябчиков, как же! Положительно, соседская семейка вознамерилась-таки загнать его в сети. Не выйдет.
Лицо сэра Саймона разочарованно и весьма красноречиво вытянулось:
– Надолго?
– Как получится. Много дел в столице. Поместьем хорошо распоряжается мой управляющий, – коротко отозвался Грей, и, сухо распрощавшись, пришпорил Буцефала.
Пропади всё пропадом!
Премерзко начавшийся день заканчивался так же отвратительно: Брунгильда, его самая ценная гончая сука, которая вот-вот должна была принести приплод, не могла сделать ничего умнее, как удрать в лес, ведомая, очевидно, инстинктом. Грею ничего не оставалось, как самому отправиться на поиски – никого другого она и близко бы не подпустила.
Ругаясь себе под нос на чём свет стоит, Грей обшаривал подлесок возле реки. От постоянного посвистывания и окликов у него пересохло в горле, и он с беспокойством поглядывал на небо, беременное чёрными грозовыми тучами.
Первый раскат грома ударил прямо над головой, когда он решил уже подняться от бурлящей на перекатах реки к тому месту, где оставил коня. Проклятье, Буцефал вполне мог сорваться с привязи, испугавшись грозы, и тогда ему придется… придётся…
Все мысли враз выскочили у него из головы, когда он, выпрямившись, увидел белеющую на речном обрыве тонкую фигурку. Лица, запрокинутого к небу, Грей не мог различить, но точно знал, кто эта девушка, и для чего она там.
Такого внезапно налетевшего страха он не испытывал даже на поле боя.
– Софи! – заорал он во всю глотку и тут же понял, что совершил чёртову ошибку – его голос только подтолкнул её.
Закрыв лицо руками, она кинулась вниз, и его новый крик был заглушён новым ударом грома.
Река, недавно разлившаяся от прошедших высоко в горах дождей, неслась мимо стремительным мутным потоком, бурля на валунах. Грей отчаянно искал глазами девушку. Даже намокшее платье не могло сразу потянуть её на дно, и тогда её непременно должно было подхватить течением. Вот в волнах мелькнуло что-то светлое, и, свирепо выругавшись, Грей бросился в реку.
Шум воды на миг оглушил его, а острый обломок какого-то трижды клятого дерева ударил прямёхонько под правое колено. В глазах у Грея помутилось от боли и злости, но он всё равно успел поймать в стремительно несущемся потоке хрупкое тело дуры-девчонки и стиснуть его изо всех сил. Теперь оставалось выгрести к берегу.
Но, адово пламя, она вырывалась!
Она отбивалась!
Глаза её на белом лице сверкали отчаянием, и Грей безжалостно стиснул её тонкую шею, лишая сознания, чтобы эта помешанная не утопила их обоих.
Кое-как выбравшись на берег, отплёвывая воду и тяжело дыша, он опустился на песок, продолжая крепко держать вновь начавшую вырываться девчонку, потому что отчётливо понимал – достаточно ему разжать пальцы, и она тут же кинется обратно в воду.
– Прекрати! – рявкнул он, встряхивая её так, что голова у неё мотнулась, как у тряпичной куклы. – Прекрати это, чёрт тебя дери!
– Н-не смей-те ру-ругаться! – вдруг хрипло выпалила она, трясясь как осиновый лист и стуча зубами. – Я в-вас нена-вижу!
Совсем рядом прогремел новый громовой раскат, и небо разверзлось таким ливнем, будто они вновь очутились в самой стремнине реки. Но даже это не помешало ему понять, что…
– Ты разговариваешь?! – сипло выдохнул он, ошалело уставившись на Софи.
Продолжая сотрясаться от озноба, она недоумённо заморгала, и тут Грей сообразил, что для неё это такая же полная неожиданность, как и для него.
Чёрт! Потом. Всё потом. Вода в реке поднималась на глазах. Пора было убираться, и побыстрее.
Всё ещё крепко держа девчонку под мышкой, он кое-как поднялся, сделал шаг и охнул от пронзившей ногу боли. Треклятый обломок!
– Что… что с вами? – пробормотала девушка, вскинув на него глаза.
– Сапоги жмут! – прорычал Грей, и она снова заморгала. – Вот что, леди Софи! – Внезапно его осенило, что надо делать и говорить. Он разжал руки и отпихнул её: – Вы смерти моей хотите, что ли?
Она ошеломлённо замотала мокрой головой. Спутанные кудри липли к бледному лицу – пропади пропадом эта маленькая дурёха, как же она была хороша, даже сейчас, похожая на мокрого облезлого котёнка!
– Надо уходить отсюда! – проорал он сквозь шум дождя. – Помогите мне! Чёртов Буцефал удрал!
– П-перестаньте ругаться! – возмущённо крикнула она, опять пристраиваясь к нему под мышку и поспешно подставляя худенькое плечо. Он едва не расхохотался, но вовремя спохватился. Самаритянка! – Кто такой Буцефал?
– Мой конь… боится грозы!
– Его и правда… так зовут?
Её изумления Грей не понял, торопливо прикидывая, где поблизости можно укрыться от бури. Он искоса глянул на растрёпанную макушку Софи, едва различимую в полутьме. Девчонка сосредоточенно пыхтела, глядя себе под ноги, и к сердцу его подкатило неожиданное и странное тепло.
Она хотя бы осознаёт, что её ждёт?
Навряд ли.
Грей и сам этого до конца не осознавал, только остро чувствовал рядом всё её маленькое тело.
– Вон туда! – выдохнул он, указывая ей направление, и она, снова на мгновение вскинув свои громадные глаза к его лицу, молча кивнула. Конечно, она же выросла в этих местах.
Заброшенную сторожку на опушке леса Грей намеревался перестроить в свой охотничий домик, и здесь всю прошлую неделю работали нанятые им в деревне кровельщик, печник и плотник.
Значит, и крыша не течёт, и очаг топится.
Ты попался, Грей.
Ему хотелось запрокинуть голову к мокрому небу и хохотать, как полоумному. Или сыпать ругательствами до полной хрипоты.
Он любил женщин, и женщины любили его. Такие разные: брюнетки, блондинки и рыженькие, стройные и толстушки, крестьянки и служанки, шлюхи и аристократки, негритянки и индианки. Его умиляла их слабость, их хрупкость, томные взгляды из-под ресниц, прерывистые вздохи, шёлк их кожи, их щебечущие голоса, дурманящий аромат их женского естества, их преданность, коварство, кокетство, их детская наивность и смешные вспышки гнева, их пылкая ревность, горькая соль внезапных слёз, нежные стоны и дрожащие вскрики, и то, как они засыпали, доверчиво уткнувшись ему в грудь.
Но он никогда не думал, что так глупо и неожиданно попадётся. Прямо возле отцовского дома. Выудит своё наказание из реки, в которой купался в детстве.
Незапертая дверь домика пронзительно скрипнула. Грей с девчонкой под мышкой ввалился внутрь, с грохотом налетел на стол и снова с удовольствием выругался. Потом неловко присел боком прямо на чёртов стол и устало выдавил:
– В углу камин. В нём растопка, на нём подсвечник. Давай зажги уже что-нибудь. Темно, как у негра в заднице.
– Вы… вы нарочно так говорите, я знаю… – пробормотала она, отступая к камину.
– Конечно, – охотно согласился он. – Хочу послушать, как ты меня попрекаешь. Нравится мне твой голос. Почему ты перестала разговаривать?
Понятное дело, Софи не ответила. Порывисто отвернулась и принялась неумело шарить возле камина. Что-то загрохотало.
– Ты можешь огреть меня кочергой, – любезно предложил Грей.
– Не могу… – отозвалась она вдруг очень серьёзно, и вспыхнувшее в камине пламя осветило её. – Вам и так больно. Что у вас с ногой?
– Не знаю, – буркнул он не сразу, почему-то откашлявшись, и ощупал колено. – Перелома нет, и кровь уже остановилась. Чепуха.
Софи опять чем-то деловито зашуршала в углу.
– Чего ты там… как мышь? – раздражённо проворчал он. – Что это?
Она выступила из темноты, протягивая ему какой-то свёрток. Отблески пламени заплясали на её спокойном лице и фигурке, закутанной во что-то бесформенное:
– Одеяло... Держите, пожалуйста. У вас есть с собой бренди?
– Пил бы уже, если б был, – Грей завернулся в одеяло, с наслаждением ловя первые крохи тепла. Надо бы раздеться, выкрутить одежду и развесить её у огня, чтобы не подхватить лихорадку. Он представил, как они с леди Софи сидят возле камина, закутавшись в одеяла, как индейцы, и чуть не прыснул. Да она скорее умрёт!
Умрёт…
Он нахмурился.
О чём он только думает?!
– Софи!
Девчонка опять куда-то исчезла – теперь она шарила уже в другом углу, в шкафчике, освещая его внутри подсвечником.
– Почему ты прыгнула в реку?
Молчание.
– Отвечай, чёрт тебя дери! – загремел Грей.
Она повернулась к нему – бледное, как полотно, лицо, огромные глаза.
– Вот бренди, – отозвалась она почти шёпотом, протягивая ему бутылку, на донышке которой что-то плескалось. – Пожалуйста, промойте свою рану.
Нет уж, маленькая самаритянка…
– Я почему-то плохо вижу, – сокрушённо вздохнул Грей. – Ударился головой, наверное, когда выуживал тебя из стремнины... – Он бестрепетно выдержал её подозрительный взгляд. – И потом, разве можно доверять мужчине бутылку с бренди?
– Мужчине вообще нельзя доверять, – ровно проговорила она, наклоняясь и осторожно ощупывая рану под его коленом в прорехе панталон. – Только не ругайтесь.
– Почему… А, ч-чёрт! – зашипел он, когда щедрая порция бренди вылилась ему прямо на рану, и замолк, глубоко дыша. Потом опять заговорил: – Софи?
– Вы хотите допить? – она протянула ему бутылку.
Грей, не глядя, отшвырнул бутылку в угол и крепко схватил девушку за острый локоть, притягивая к себе. Она не сопротивлялась, только крепко зажмурилась и отвернула от него лицо.
– Я спросил… я тебя спросил, – раздельно и жёстко повторил он, – почему ты бросилась в реку? Почему ты перестала разговаривать три года назад?
Она по-прежнему молчала, отвернувшись, только крупная дрожь прошла по всему её маленькому телу.
– Я… тебя… не обижу… – сказал Грей почти шёпотом, но она по-прежнему молчала. Наверное, она очень жалеет сейчас, что вообще заговорила, пришла ему в голову внезапная мысль. Он попытался ещё раз: – Софи!
Никакого отклика. Он будто держал за руку ледяную статую.
– Посмотри на меня, – властно сказал Грей, разворачивая её к себе. – Ну?
Она не поднимала глаз. Длинные ресницы вздрагивали на щеках.
– Твой дядя… напал на тебя? Тогда, три года назад? Лишил тебя невинности?
Софи в ужасе замотала головой, так неистово, что одеяло сползло с её плеч, и Грей, сжав зубы, рывком натянул его обратно.
– Он угрожал тебе сегодня? – Грей двумя пальцами взял её за подбородок, повернув к свету. На скуле её темнел синяк. Свежий. – Ударил тебя? Ты вырвалась и убежала?
Молчание. Едва заметный кивок.
Глубоко вздохнув, Грей отпустил её, ожидая, что она сейчас метнётся прочь, как испуганный зверёк, но она только немного отстранилась.
– Когда я утром приду к твоему дяде просить твоей руки, – тяжело выговорил наконец Грей, – я выбью из него всё дерьмо.
Молчание.
Потом она крупно сглотнула и прошептала едва слышно:
– Не надо.
– Не надо – что? – уточнил Грей, прищуриваясь.
– Я не выйду за вас.
Грей открыл было рот, но, глядя на её вздрагивающие губы, понял, что говорить ему сейчас следует очень и очень осторожно. Перед глазами его так и маячила тоненькая фигурка, белеющая над обрывом.
– Я хочу тебя защитить.
Удивительно, но она слабо и странно улыбнулась:
– А кто защитит меня от вас?
– Значит, лучше в реку?! – процедил Грей сквозь зубы, едва удерживаясь от того, чтобы опять не сгрести её в охапку и не потрясти. – Самоубийство в глазах Всевышнего равно убийству. Ты будешь похоронена за церковной оградой, Софи.
– Бог милостив, – тихо, но твёрдо возразила та. – Он всеведущ и знает, что у меня нет другого выхода.
Грей всё-таки схватил её за едва прикрытые одеялом плечи и выпалил, уже не заботясь о том, что именно он говорит:
– Бог милостив, и Он послал тебе меня! Ясно? Меня!
Стоять под огнём на палубе взятого на абордаж испанского галеона, ей-Богу, было гораздо проще.
– Я тебя не трону, – проговорил он почти по слогам и очень тихо. – Никогда. Если ты не захочешь. Могу поклясться на Библии, чёрт побери!
Она наконец подняла на него глаза, и у Грея даже голова закружилась – таким глубоким и испытующим был взгляд этих глаз:
– В Библии говорится – муж и жена есть плоть едина.
Боже правый… наедине с мужчиной эта овечка рассуждает о единой плоти!
– Зачем вам такая жертва? – взгляд её был всё таким же напряженным.
– Я рыцарь, – Грей криво усмехнулся, еле подавив желание отвести глаза. – Последний. Ланселот.
Дурак безмозглый.
– Я уеду, как только мы поженимся, – он облизнул губы. – Сразу же. Уеду в колонии, а ты останешься в Грейстоуне. Никто никогда тебя больше не обидит. Клянусь тебе.
– Это ваш дом, – пробормотала Софи, наконец-то опуская глаза.
– Мне скучно в Англии, – легко соврал он и затаил дыхание, глядя, как она неуверенно прикусывает губу. – Я… уже устал здесь.
– Это неправильно! – Софи вдруг порывисто повернулась к нему, прижав к груди кулачки. – Несправедливо по отношению к вам! Мы совсем не знаем друг друга… и получается, что никогда не узнаем. А вам… нужна семья… нужен наследник! Вам… вы…
– Я, к счастью, не герцог, – хмуро отрезал Грей и проглотил следующее замечание насчёт того, что его наследников, должно быть, уже полным-полно на Барбадосе или в Вирджинии. Да и в Англии хватает.
Помилуй Бог, во что он ввязался?!
Но, лихорадочно думая об этом, Грей прекрасно понимал, что обратной дороги нет.
Добраться до дому.
Викарий.
Оглашение.
Брак.
– Софи, посмотри на меня, – распорядился он твёрдо. Её ресницы опять взметнулись, и сердце у него замерло. – Я клянусь, что буду защищать тебя. От всех. И от себя тоже. Здесь нет Библии, но я….
– Не надо, – прервала она его так же твёрдо. – Я вам верю.
– Так ты согласна?
Она помедлила. Потом прерывисто вобрала в себя воздух и кивнула:
– Да.
Вот и всё.
Грей кое-как разжал пальцы, судорожно уцепившиеся за крышку стола, и заложил руки за спину, чтобы ненароком не коснуться её.
Теперь только так.
Ну не осёл ли?
Хоть бы отошла уже побыстрее.
Но Софи не отходила, так стояла рядом с ним, глядя вниз, потом вдруг, облизнув губы, прошептала:
– Сэр Грей… дядя Саймон… пожалуйста…
Грей подавил мрачную ухмылку. Нет уж, от радости как следует отделать дядюшку Саймона он нипочём не откажется.
– Я обещаю не испортить нашу свадьбу его похоронами, – не удержался он, и Софи содрогнулась:
– Но…
Договорить она не успела. В самом дальнем углу домика внезапно раздался какой-то странный шорох, слабое повизгивание и тихое рычание.
Вздрогнув, Софи вцепилась в плечо Грея, а потом так же поспешно отпрянула:
– Это… это что? Кто?
– Начинаю догадываться, – проворчал Грей, присаживаясь на корточки и осторожно заглядывая в угол. – Дай-ка сюда подсвечник. Брунгильда ощенилась.

* * *
1784, август, 30.

Он уехал вчера.
На другой же день после нашей свадьбы, как и обещал, оставив меня в Грейстоуне.
Соседи, конечно, судачат, как это можно – оставить молодую супругу так быстро? Ну и пускай судачат.
Он поцеловал меня только один раз – там, в церкви.
В болезни и здравии, в горе и в радости…
Грей.
Неужто он был прав, неужто я вымолила его у Всевышнего?
Но зачем же тогда отпустила?
В церкви. И на тропинке у ограды.
Почему я всё время вспоминаю о том, как он целовал меня? Ведь это же похоть, это смертный грех.
Или…
«…Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…
…Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем…»

* * *
– Сар!
Грей, стоявший на залитом дождём пирсе Плимута, резко обернулся.
Майлз, один из негров-лакеев, оставленных им в Грейстоуне, бежал к нему, как обычно, улыбаясь во весь рот. Второй лакей, Додо, маячил вдали, держа в поводу лошадей.
– Что? – схватив негра за воротник, тревожно выпалил Грей. – Что стряслось? Леди Софи?..
Майлз, всё так же улыбаясь, вытащил из-за пазухи изрядно помятый конверт, и Грей поспешно надорвал его.
Строчки, написанные мелким бисерным почерком, запрыгали у него перед глазами.
«…На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его…
…Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его…
…Встретили меня стражи, обходящие город: «не видали ли вы того, которого любит душа моя?»…
Грей ошалело помотал головой и пробормотал вслух:
– Стражи?..
О Боже…
Он опять торопливо перечитал ровные строки.
«…искала я того, которого любит душа моя…»
Грей сгрёб в охапку ахнувшего Майлза, ликующе потряс его и оглушительно гаркнул на весь пирс:
– Коня!

* * *
И было утро, и был вечер.
Растерянно глядя в глаза своей жены, – широко раскрытые, доверчивые, испуганные глаза, – Грей отчётливо осознавал, что ступает по тонкому льду.
Очень тонкому.
Ещё шаг-два, и припорошённая снегом гладь хрустнет у него под ногами, по ней, змеясь, побегут чёрные корявые трещины, а ещё через мгновение он уже будет барахтаться в обжигающей ледяной воде.
И весь его опыт не поможет ему этого избежать.
Они просто были другими – все его прежние женщины.
Его жена просто была другой.
Он смотрел на её тоненькие пальцы, крепко сжимающие у горла шнуровку плотной и длинной, до пят, ночной сорочки.
Её брони.
Грей мысленно помянул все силы ада, припомнил, как стоял, безоружный, под прицелом ирокезских луков… и, взъерошив волосы обеими руками, со стоном бросился в кресло у камина.
Она вздрогнула.
– Софи… – пробормотал он, закрывая глаза. – Помоги мне.
И, с замиранием сердца услышав шорох рядом с собой, сообразил, что, выстрелив наугад, попал прямо в цель.
Её пальцы нерешительно легли на его запястье, туда, где бешено колотился пульс, и, открыв наконец глаза, он встретил её тревожный взгляд и понял, что она тоже это почувствовала.
– Вы больны, сэр? – пролепетала она.
Адово пламя!
– Да, – решительно заявил он, следя за тем, как меняется её лицо. – Я болен. Тобой. И не смей… не надо называть меня сэром! И я, чёрт побери, совершенно не знаю, что мне с тобой делать! Мне конец.
Удивительно, но её губы вдруг сложились в дрожащую улыбку. И даже… помилуй Бог… лукавую?
– Я думаю, что праотец Адам тоже совершенно не знал, что ему делать с праматерью Евой… – вздохнул Грей, осторожно накрывая ладонью её холодные пальчики.
– Вы не праотец Адам, – уже смелее улыбнулась она. – И… я обещаю не называть вас сэром, если вы перестанете ругаться.
Он невольно расхохотался:
– Это шантаж! Но я согласен. И прошу поблажки. Например, права говорить… м-м-м… «гром и молния».
– Хорошо, – Софи важно кивнула головой и тоже рассмеялась – тихо и мелодично.
Грей замер, вспомнив, что никогда раньше не слышал её смеха, и, коротко вздохнув, поднёс её пальцы к губам. Подул на них, согревая. И сознался:
– Я это хотел сделать ещё тогда, когда впервые увидел тебя в гостиной Хайвиллоу.
– Правда? – её голос снова дрогнул.
– Правда.
Его губы с наслаждением скользили от её пальцев по ладони к запястью, где тоже отчаянно бился пульс – выше, выше, по гладкой благоухающей коже, нежнее шёлка. Софи не отнимала руки, хотя он остро чувствовал её напряжение.
Грей знал, что ни звуком, ни словом, ни движением она не выразит протеста, что бы он ни делал – ведь муж и жена есть плоть едина, и долг жены – повиноваться мужу. Но он не хотел, не хотел, чтоб она повиновалась!
Только чтоб она желала его.
– Прочти мне ещё раз то, что написала в письме, – шепнул он, с неохотой отрываясь от её руки, как измождённый путник отрывается от воды лесного ручья, и снова заглянул ей в глаза.
Длинные ресницы её медленно опустились.
– Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою; царь ввел меня в чертоги свои, будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино…
Голос её упал, и Грей быстро коснулся пальцами её тёплых губ. И тут же отдёрнул руку. И проговорил – тоже едва слышно:
– В телесной любви нет греха, Софи. Нет ничего дурного, если… если она…
– Если она освящена… – эхом откликнулся её голос.
Грей подумал, что она сейчас скажет «церковью», но ошибся.
– Освящена единством душ, – договорила она и посмотрела вниз, на их переплетённые пальцы. – Покажи мне это, Грей. Я хочу знать.
Адово пламя! То есть гром и молния!
Грей почувствовал, что полыхает в костре почище ирокезского.
– Что?..
– Тебя, – сказала она почти беззвучно, но решительно. – И то, как это бывает. – Губы её вдруг вновь раскрылись в робкой, но лукавой улыбке, и она добавила: – Не бойся.
Не бойся?!
Сотрясаясь от смеха, он впился губами в эти губы, властно их раскрывая, зарываясь пальцами в её пушистые кудри. Потянул её в кресло, на себя, усаживая сверху и поспешно дёргая за шнуровку сорочки. На мгновение оторвавшись от её губ, свирепо выдохнул:
– Знал бы, что тебя встречу… привёз бы тебе ирокезский боевой панцирь… в подарок. Стрелой не пробить!
Грей услышал ещё один дрожащий смешок, а потом Софи вдруг спросила:
– А какие они… женщины… индианки… там, в колониях?
– Какие женщины? Не помню, – пробормотал он, утыкаясь ей в шею и запутываясь в проклятых завязках. – А, ч-ч-ч… – Он беспомощно зарычал, и у него над ухом вновь прозвенел её тихий смех.
– Подожди, – вдруг твёрдо сказала она, вставая с его колен, и он почти застонал, лишившись её благодатного тепла, аромата её волос, её мягкости и упругой гибкости. – Подожди, – повторила она, потянув его за руку. – Идём. Сюда.
О Господи, эта девочка повела его к брачному ложу, как вела бы малое дитя, меньшего братишку, к детской кроватке! И он подчинялся!
Ему казалось, что он сейчас разорвётся на куски от нежности и желания.
– Ты говорил… тогда, у ограды… что я красива… – Огромные испытующие глаза её не отрывались от его лица.
– Да, – только и вымолвил Грей, тяжело сглотнув.
– Тогда… не договорив, Софи легко распустила завязки сорочки, и так же легко грубая ткань заскользила вниз.
Не дыша, он смотрел на её тело, светящееся в полумраке спальни ярче, чем пламя свечей: на покатые плечи, острые упругие груди, тонкую талию, округлую чашу живота и стремительный изгиб бёдер, золотистый треугольник лобка меж длинных стройных ног…
Боже, смилуйся, у него уже не было сил сдерживаться!
Опрокинув её на постель, он опустился на колени и, подсунув ладони ей под ягодицы, с наслаждением ласкал губами сердцевину её женственности, не обращая внимания на её бессвязные мольбы, пока мольбы эти не перешли в изумлённые стоны, а потом в протяжный бесстыдный крик. И тогда, ещё шире раздвинув её колени, он одним толчком скользнул в опаляющую глубину её тела, горя и не сгорая в этом костре, пока она не содрогнулась от нового задыхающегося крика.
Грей гладил её спутанные кудри, перевернувшись и положив её поперёк своей груди. Он молчал, потому что горло его будто стискивала чья-то невидимая рука – так сильно, что он почти не мог дышать.
Тонкие пальцы легли ему на щёку, провели по шраму на скуле, коснулись губ.
– Это нечестно… – её прерывистый шёпот прозвучал возле самого его уха, и он, вздрогнув, раскрыл глаза.
Чёрт побери, его жена смотрела на него с упрёком, как гувернантка, заставшая воспитанника за изготовлением рогатки!
– Я говорила, что хочу узнать тебя. Но ты… ты узнал меня лучше, чем я тебя… – Голос её срывался, но был очень решительным.
Всё. Теперь ему точно конец.
– Мой черёд.
Обе её ладони легли ему на грудь, а голос вдруг зазвенел:
– Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени её люблю я сидеть, и плоды её сладки для гортани моей. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь…


* * *
1784, сентябрь, 10.

Это последняя страница моего дневника. Мы были вместе целых полтора года, когда я прятала его от всего мира, когда он был моим первым и единственным другом.
Здесь вся моя жизнь. Моё прошлое. Мои мысли, бессвязные и, наверное, смешные и совсем детские.
И сейчас я отдам его Грею.

запись создана: 27.02.2012 в 22:32