Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

...и вот в таких адских, нечеловеческих кошачьих условиях я вынуждена творить!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Прочла в дневнике у своей верстальщицы Светика.

Вот, например, чудный совет, как освежить воду в унитазе и не потратиться на очередное «супер-изобретение от известного бренда».
Идея состоит в том, что не нужно использовать всякие кубики и висючки, чтобы ваш унитаз издавал запахи мяты и свежескошенного мака гор Скандинавии. Для это достаточно купить самую дешевую зубную пасту, а затем проколоть в тюбике несколько маленьких дырочек иголкой. Продырявленный тюбик надо положить в сливной бачок. Автор совета утверждает, что запах мяты при сливе дарит много радости посетителям туалета, а хватает такого освежителя очень надолго. Если взять клубничную пасту, то ваш туалет будет иметь ягодный аромат.

Сегодня же проверну!!

Но сначала о том, из-за чего нас вообще туда занесло.
Из-за Чечни.
Моя личная тесная связь с Чечнёй началась, когда я написала книжку про русскую бабу на чеченской войне. Писала я её долго – с 2004 по 2009 год, нервов и сил она у меня отняла столько, что… не передать словами.
Если учесть, что в Чечне я не была ни разу в жизни, а книгу скачали и оценили в первую очередь именно чеченцы, всё это для меня продолжает оставаться какой-то мистикой.
Я не могла так точно угадать события, психологию, нравы…. Но угадала, вот в чём дело-то…
Именно эта книга намотала на меня целую толпу людей. Интернет есть Интернет, свободное информационное пространство, и там можно найти кого угодно, было бы желание.
Это я уже плавно перехожу к Рамзану Кадырову и Анзору Масхадову.
У которых я взяла интервью.
Время летит так быстро, что для большинства россиян эти имена уже перестали быть чем-то знаковым. Поэтому уточняю, что оба этих человека являются сыновьями убитых президентов Чечни, только один из них воевал за Россию, а второй – против неё, один сейчас – действующий глава Чечни, а второй – беженец, проживающий за рубежом.
В то время – пять лет назад – им не было ещё и тридцати лет.
Поэтому я и решилась осчастливить молодёжную газету «Пилот» – тогда уже больше не мою – интервью с обоими.
Нашла их быстро. Рамзана – через его официальный сайт и пресс-службу. Тогда он ещё был премьер-министром Чечни, а не её президентом. Анзора – ммм… через друзей-чеченцев.
Вопросы интервью они получили одни и те же. Только ответы дали диаметрально противоположные. Эффект получился воистину убойным.
Засада была в чём? Точнее, две засады.
Первая. Оба интервьюируемых не знали о существовании своего «оппонента». Это меня крайне смущало. Как-то это нехорошо пахло, если честно. Если б они знали, то, скорей всего, не согласились бы отвечать…
Вторая засада. Как говорил персонаж из «Берегись автомобиля» в исполнении Папанова: «Сядем усе!» В интервью образовалась масса таких моментов, за которые, согласно пресловутому Закону об экстремизме, можно было огрести не по-детски.
Совсем по-недетски, прямо скажем.
Когда это до меня дошло, мне прям прихорошело. Вот зарисовка с тогдашней натуры.
Дозваниваюсь я, значит, до нового редактора газеты «Пилот» Анны Сидоровой. Я нахожусь при этом в супермаркете, а Сидорова – в Хабаровске. Ору в полный голос, при этом ещё и жестикулирую плавленым сырком:
– А я тебе точно говорю, что нас посадят! Тебя в первую очередь! Ты читала Закон об экстремизме?! А я его сегодня скачала! Выучила наизусть! Там, как минимум, по трём пунктам притянут... По каким, по каким... По каким надо! Эти, как их, призывы к созданию незаконных вооружённых формирований... пропаганда терроризма...
– Да какого терроризма, блин! – орёт Сидорова.
– Международного! Наш терроризм – самый международный в мире! Жизнь коротка, читай УК, Сидорова! И это, как его... разжигание национальной розни!
– Закон мне этот вышли! – орёт Сидорова.
– Ага, завтра, сегодня уже не могу, он у меня на работе!
Заканчиваю орать, отдуваюсь, кладу сырок в корзинку офигевшей кассирши, пытаясь мило улыбаться и выглядеть приличной дамой (что, конечно же, опять не удалось...)
Короче, прогуляться в наше местное отделение ФСБ с этим интервью мне всё-таки пришлось. И отправился со мной туда (в качестве аморальной поддержки) всё тот же Маковеев, кто же ещё?!
Мы сделали максимально невинные голубые глаза. Если учесть, что у Маковеева глаза карие, а у меня серые, пришлось постараться – типа, а мы чо, а мы ничо, другие вон чо, и то ничо, а мы-то чо?!
В общем, как всегда, было весело (кто бы сомневался). Встретил нас в вестибюле громадный щит и меч с надписью «Федеральная служба безопасности». А потом, поскольку товарищ, который должен был нами заниматься, ушёл то ли на обед, то ли на боевое задание, нас Маковеевым загнали в маленькую комнатку для ожидания. Из потолка там торчали провода, окно было зарешечено, а стены – украшены статьями УПК. Особое впечатление на нас произвела статья 142-я. «Явка с повинной»…
Я изо всех сил развлекалась, рассказывая Маковееву, как из такого же здания ФСБ, но в Ингушетии, с четвертого этажа выбросился подследственный, не выдержав пыток. Маковеев держался геройски, время от времени осведомляясь: «Ты шутишь, Леся, я надеюсь?!»
Да какие уж тут шутки…
Потом пришёл «наш» следователь – милый мальчик, на вид чуть старше Маковеева, и радостно вскричал при виде меня: «О! Газета «Пилот»!» А я обреченно представила себе, как лет через… много при виде похоронной процессии с моим гробом люди на улицах будут так же радостно кричать: «О! Газета «Пилот»!» Ети её…
Короче, ФСБ-шник оказался моим читателем. И при моих словах: «Вот мы тут взяли интервью у Кадырова и у Масхадова» – вытаращил глаза: «Не может быть!», что наполнило меня гордостью…
А резюме его было таким: «Нуууууууу… не надо про это писать… люди ведь могут ЗАДУМАТЬСЯ…»
Без комментариев.

И, чтобы закончить вчерашние воспоминания о том, как я служила в советской армии… сегодня вспомню про нашего прекрасного полковника.
Полковник Розанцев был в нашем Доме офицеров начальником – мужик под пятьдесят (лет), под сто (кг) и с громовым басом, классический полковник, короче. И, если бы он тогда вёл дневник, вписал бы туда свою библиотекаршу, то есть меня, большими буквами.
Потому что он всё время мною потрясался.
Потрясение первое случилось месяца через три моей работы на новом месте. Мои солдатушки-бравы ребятушки провинились в очередной раз: были застуканы начальником, находясь в изрядном подпитии. Тот, обрушив на их стриженые головы громы-молнии, пообещал наутро упечь их в какой-нибудь отдалённый гарнизон. Чем дальше, тем лучше. В Таёжку, например.
Сумев удрать из казармы, Санечка с Маратом примчались поздним вечером ко мне домой, протрезвевшие от ужаса, с воплем:
– Леська! Выручай! Заступись за нас!
Я и сама впала в прострацию от перспективы расстаться с пацанами, но абсолютно не знала, чем могу им помочь:
– Станет он меня слушать, как же!
И тут Санечка окинул меня орлиным оком (про орлиные очи Санечки см. ниже) и заявил решительно:
– Станет! У тебя есть мини-юбка?
Мини-юбки у меня не было. Все мои тогдашние юбки заканчивались сантиметров на двадцать ниже моих колен.
– Наденешь завтра утром колготки и мини-юбку и придёшь с ним разговаривать! – продолжал Санечка.
– Да у меня нету… – пролепетала я.
– Ищи! – Санечка сделал драматическую паузу. – Или он нас зашлёт в Таёжку!
– А толку с этой юбки?! – взмолилась я. – Не понимаю…
О Боже, я тогда чувствовала себя такой типичной трепетной Досточкой-фиалочкой, просто страшно вспомнить…
– Поймешь! – изрёк Санечка, странно ухмыльнувшись.
Мини-юбка нашлась у моей младшей сестрицы. Заканчивалась она сантиметров на двадцать выше моих колен.
Идя наутро в кабинет Розанцева, я чувствовала себя леди Годивой. Но, когда я увидела его нижнюю челюсть, упавшую до пупа…
Короче, Санечка оказался прав. Полковник Розанцев согласился на всё. Сомневаюсь, правда, что он вообще меня тогда слышал… Он только кивал.
А мини-юбка прочно осела в моём гардеробе. О чём это говорит? О том, что уже тогда я была всё-таки тру-Гюго, и нефиг! какая уж там Досточка...
читать дальше
Чтобы рассказать про второе потрясение полковника, начну с Санечки.
Сейчас, по прошествии энного времени с той светлой поры, могу сказать, что среди всех мужчин, встречавшихся мне на жизненном пути, Санечка остается уникумом. Нет, вру, был ещё один мужик того же калибра. Итого – двое.
В чём фишка? Большинство мужчин любят женщин. Многие ещё и умеют их любить. Но как описать то откровенное желание, обращённое к любой женщине от семнадцати до семидесяти семи, то обещание и предвкушение, которыми всегда горели Санечкины шальные цыганские глазищи…
И женщины под его взглядом таяли и растекались: все до единой, включая уборщицу бабу Розу, включая офицерских жён, приходивших на наши концерты…
Я просекла эту фишку сразу и относительно Санечки не обольщалась. Если его взгляды и сокрушительное обаяние обращались на меня, я в них, конечно, купалась. Но и цену вышеперечисленному знала отлично. Кроме того, ко всем пацанам я относилась исключительно по-сестрёнски.
А теперь картина с натуры. Вечер, солдатская каптёрка на задворках Дома офицеров. Я сижу на лавке и зашиваю Маратику гимнастёрку. Сам Маратик сидит напротив и с упоением играет на аккордеоне, чтобы мне веселее шилось. Работает только что появившийся видак, по которому без звука идёт только что появившаяся порнушка. При моей глубокой близорукости и увлечённости шитьём я всё равно ничего там не разбираю, считая, что это, допустим, Тарковский. Рядом со мной сидит Санечка и восторженно пялится в экран, по-хозяйски держа меня при этом за коленку, чтобы украсить просмотр ещё и тактильными ощущениями.
Распахивается дверь, и входит полковник Розанцев.
Как писал Марк Твен, опустим завесу жалости над концом этой сцены. Санечка в прыжке выключил видак и улетучился аки джинн, Маратик вскочил и застыл в обнимку с аккордеоном. А я поздоровалась и продолжала шить. Мальчику завтра на построение, что он, в дырявой гимнастёрке должен ходить?!

Третье потрясение полковника Розанцева случилось в театре.
У нас в городе, как и в любом другом, есть театры. Есть, скажем так, официальный театр, городской драматический, в котором выступают приезжие знаменитости, и проходят торжественные мероприятия. А есть храм высокого искусства – театр КнАМ, который ездит на гастроли во Францию, но спектакли которого понятны, скажем так, немногим. Так вот, тогда он только-только появился и был страшно модным. А поскольку зальчик у них небольшой вместимости – всего сотня человек – попасть туда было не очень-то легко.
И вот ноябрьским вечером мы всё с теми же Санечкой, Маратиком и Ваганом трясёмся от холода на продуваемом насквозь проспекте Первостроителей, ожидая, когда откроется храм искусства.
Пацаны ради этого сбежали в самоволку. На пацанах – цивильная одежда, нажитая, тыкскыть, непосильным трудом, на мне – парадно-выходное платье под осенним пальто, и вообще мы жаждем прикоснуться к прекрасному.
Мы берём билеты и при входе в зал носом к носу сталкиваемся с полковником Розанцевым (в цивильной одежде), который тоже возжаждал прикоснуться к прекрасному и привёл на модный спектакль свою супругу (в парадно-выходном платье). Полковник побагровел, побледнел, потом посмотрел на супругу… и промолчал.
Мы забились в дальний угол зала.
Из спектакля я ничего не помню. Я была в шоке.
Сомневаюсь, что и мальчикам удалось проникнуться высоким искусством. Едва занавес упал, мы дали дёру.
…А потом полковник Розанцев стал преподавать в политехническом институте, и читал лекции по истории Коту, моему второму мужу.
Мир тесен. Я давно это знаю.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Чудесная история эта относится к славным временам моего главредства в молодёжной газете «Пилот», то есть ровно 10 лет назад это всё было.
У нас в городе, откуда я родом, имеется несколько олигархов местного розлива. Один из них был ужасно крут. Нет, реально крут. Несколько предприятий, торговые точки, кафешки, цветмет… В прошлом он был борцом. В прямом смысле. То ли вольная, то ли классическая борьба. Ну и крышевался он своей спортивной мафией. Да он, собственно, ею и являлся.
Назову его Цезарь)
Цезарь был прекрасен.
Только один штрих к его портрету – когда он начал стремительно двигаться наверх, в городскую и краевую элиту, то понял, что ему, скажем так, не хватает общей культуры. Мировой художественной. И он обратился на кафедру культурологии нашего политена, чтоб ему выделили препода для частных занятий. Преподша (завкаф, кстати), потом в шоке рассказывала, что Цезарь приводил с собой на эти занятия двух охранников-спортсменов-громил. В конце каждого занятия преподша задавала ему вопросы. На них отвечал, однако, не сам Цезарь, а охранники. И, если они не могли ответить, он повелевал им отжиматься. Да-да. От пола. На вытянутых руках.
И вот в один не самый прекрасный день наша пионерская газетёнка перешла Цезарю дорогу.
Нечаянно, клянусь, нафиг бы он нам сдался!
Строго говоря, в нашем с ним конфликте он был формально прав. Мы опубликовали тогда письмо школьницы, девятиклассницы (как публиковали и до, и после этого сотни таких писем), содержащее, скажем так, некий «наезд» на Его Величество. «Наезд» оказался зряшным, Величество в данном конкретном случае не было виноватым, мы опубликовали даже опровержение, но Цезарь такого нахальства со стороны каких-то… недоделанных пионеров простить, конечно, не мог.
У него, видите ли, были комплексы. Обусловленные тяжелой олигархической жизнью в условиях непрерывной борьбы с конкурентами. Конкурентами на том поле, где он успешно играл, были местные «братки», причём достаточно крутые фигуры, дальневосточные воры в законе, он не уступал им в крутизне, а тут какой-то подмётный листок, богомерзкая газетка, посмела, Моська эдакая, тявкнуть на Самого Слона! Ясно – КУПЛЕНЫ!
– Если бы, – сказала я печально, – а то ведь исключительно задаром и по своей инициативе…
Короче, иск он нам вчинил – мама, не горюй, 100 тысяч за неописуемый моральный ущерб, плюс гонорар адвоката, плюс судебные издержки. Общая сумма… до фигищщщщи – чтобы прогореть, нам хватило бы и четверти. Ну, для него понятно, это были карманные деньги, но сам принцип!!
Он даже явился к нам в редакцию. Видимо, ему стало просто любопытно, что мы за зверьки такие неопознанной породы.
Это надо было видеть! Два чёрных кабриолета, – один персонально Цезаря, второй – охранников, – тормознули у нашего крыльца.
Я выгнала на крыльцо всех хиппи, панков и прочих рокеров, и зря, потому как они тут же стали подкрадываться к кабриолету Цезаря, дабы выцарапать гвоздём нехорошие слова на капоте. Охрана повылезала из кабриолетов и встала руки в брюки.
Цезарь вошёл. Он был велик, вальяжен, элегантен и производил неизгладимое впечатление.
Мы тоже произвели на него такое впечатление, что не изгладить – стены нашей берлоги, пардон, редакции, были украшены рисунками и коллажами малолетних читателей, столы завалены письмами тех же читателей, колонки дряхлого компа громыхали «Рамштайном», который я, впрочем, в ужасе выключила и предложила Цезарю кофе. «Дакота», растворимый. Подобного чудного напитка он не принимал, очевидно, со времён своих завтраков в школьной столовой.
Цезарь пригубил кофе и прожёг меня насквозь изумлённым и насмешливым взглядом, а также подозрительно выслушал мои жаркие уверения в том, что письмо девятиклассницы происками конкурентов не являлось.
Думаю, что он мне даже поверил. Моя малахольность и бессребренничество, а также непроходимая интеллигентность филолога в третьем поколении была написана на мне большими буквами. ОГРОМНЫМИ.
Но Цезарь отступать уже не мог по причине своего борцовского прошлого. Он привык дожимать на ковре любого противника, включая школьниц-девятиклассниц и помешанных идеалисток-редакторш.
В наш Дом правосудия я ходила исправно, как на работу. Судились мы с чувством, с толком, с расстановкой. Хиппи и панки развлекались тем, что сидели на трибунах «группой поддержки» и потихоньку записывали происходящее на диктофон.
Записывать было что – маразм происходящего крепчал прямо на глазах. На вынесение приговора Цезарь пришёл самолично – до этого его интересы представлял вёрткий адвокат. Мы с Цезарем выступали по очереди. Он заявил о том, что публикация нашего подмётного письмишка причинила ему неизгладимый моральный и физический ущерб (предъявив справку от докторов!). Я – о том, что мы готовы опубликовать ещё одно опровержение, приложив скан этой справки. Причём оба мы – и он, и я – с большим трудом удерживались от смеха.
Короче, итоговая сумма, которую нам ввалил самый гуманный суд в мире – три с половиной тысячи. Рублей.
Именно так был оценён страшный моральный и физический ущерб Цезаря.
Заплатили мы ему с удовольствием.
Но это был не конец…
Не прошло и нескольких месяцев, как грянула весёлая пора выборов в местные органы власти. Как-то, в краевую Думу. Ну, и Цезарь и решил, что именно его великолепной персоны там остро не хватает.
И начал избирательную кампанию.
Действовал он с обычным размахом: плакаты с его сиятельным ликом заполонили город, на местном ТВ вовсю крутились ролики с изумительными сюжетами: Цезарь читает лекцию в местном универе (по культурологии, полагаю), Цезарь пьёт чай с ветеранами, Цезарь купается в проруби, – а на груди у него крест размером с соборный, – Цезарь спонсирует дискотеки и библиотеки…
Честное слово, мы не хотели его трогать. Клянусь! Пусть бы радовался человек жизни… но… прости, любимый, так получилось…
Нам в редакцию принесли письмо, критикующее Цезаря. Лично принесли. С этим письмом пострадавшие от Цезаря обошли все городские газеты: никто его не принял, памятуя об истории с нами, во-первых; да и репутация у Цезаря была, прямо скажем, не только ого-го, но и эге-ге, дважды надо было подумать, прежде чем связываться.
Почему мы связались? Нам уже нечего было терять. Кроме своих цепей.
И… ключевое слово моей жизни я вам же уже озвучивала? ВЕСЕЛО!!
Короче, и это письмо мы тоже напечатали.
А поскольку терять было действительно нечего, стали троллить Цезаря по полной программе – и так, и эдак. То фельетончиком, то заметочкой…
У нас было много ядовитых писак, самый талантливый из которых был Робеспьером.
Помирать, так с музыкой, запевайте, братцы!
В итогу наших стараний избиратели прокатили Цезаря на выборах прямо-таки на тройке с бубенцами. Он оказался последним в списке кандидатов – с наименьшим числом голосов.
Потом мне рассказали, что на шикарном банкете в центровом городском ресторане, который Цезарь отснял ещё до выборов, чтобы гулять свою победу, – а пришлось гулять своё поражение, – он сказал следующее: «Газетке этой, трам-тара-рам, точно не жить!»
Ну, это он по пьяни и от злости.
Иногда я думаю: на самом деле, ну что ему стоило пришить на фиг нас вообще, и меня в частности? Нет, приличный человек, опять в суд подал.
Наивный…
Снова потянулись дни в казенном доме, полные огня.
Итог второго процесса – оправдать. В связи с отсутствием состава преступления. Фигурально выражаясь.
И пошёл Цезарь, солнцем палим, разводя безнадёжно руками…
Как поёт группа «Чёрный Лукич»:
«Бабье лето, бабье лето,
Желтой листвы костерок.
Дай мне в бою ненамокшего кремня,
Пла-а-а-авный ружейный курок…»
И это опять не конец!
Таки я неизгладимо впечаталась Цезарю в память.
Ибо прошло несколько лет, и Цезарь заболел. Причём достаточно серьёзно. Вплоть до того, что собрался завещание писать. Не знаю, написал, или нет, но принялся закатывать шикарные банкеты для городской богемы. Это дело он, как вы уже поняли, любил. И вот после одного из таких банкетов ко мне прибегает Олечка, чудная редакторша одной из наших газеток и страшным голосом мне говорит:
– Леська! Тебе надо куда-то срочно уезжать!
– С чего бы? – охреневаю я.
– Вчера Эдик (это наш Цезарь, как вы понимаете) меня подозвал и говорит, мол, Луконину знаешь? Передай ей, чтобы отныне ходила и оглядывалась, я перед смертью обязательно все свои долги раздам.
После некоторой паузы я осведомилась:
– То бишь он мне даст мешок денег?
– Ле-ся! – пробормотала Олечка в неописуемом ужасе.
– Олечка! – сказала я с чувством. – Передай ему – мне очень жаль. Пусть не валяет дурака, а едет лечиться. В Израиль вон, или в Германию. И прекращает бухать, он что, с ума сошёл?
Олечка, конечно, ничего не передала, но вышло по слову моему. Цезарь перестал заливать свою скорую кончину водкой, куда-то съездил, вылечился и даже родил ещё сына.
А я уехала в Туапсе. Не знаю, как он там, но дай ему Бог здоровья.
Он милый, правда.

Моя личная визуализация Напов:

С разрешения автора цитаты, которую сейчас приведу. Очень здорово, верно и эмоционально сказано.
Вообще комментарий относился вот к этому обсуждению: sillvercat.diary.ru/p179328574.htm#606865409
Сама я такого опыта с Достоевскими не имею, потому была в некоторых непонятках. И вот что мне написали:

«Да, неприятно. Очень раздражающе и очень знакомо. Но я б вообще не сказала, что это именно Досты так мозги вынимают. Это вообще не тимно, наверное. Просто, имхо, более "фиялочные" и этически повернутые люди будут делать это сообразно своим чертам характера - в белом пальто, трепетно, страдальчески, выставляя напоказ чью-то/собственную слабость и менее, такскть, ЧС-но, но морализаторством от этого будет просто вонять. Такое вот вызывает парадоксальное желание бить, бить, бить, а потом долго тошниться, потому что няшу же изуродовал, а она до последнего свою няшность выставляла. Будто котенка трактором переехал. Мерзкого такого, как Чужой»

(с)  jiff kurilka

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра