Название: Не Онегин
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2019
Бета: моя мама))
Размер: миди, 8625 слов
Пейринг/Персонажи: Евгений, Татьяна, её бабушка, Дима, Юрик, Шандор и другие
Категория: джен, гет
Жанр: повседневность, драма, юст, юмор
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: странная одинокая девушка Татьяна и новый русский Онегин
Предупреждение: POV героини, Мэри-Сью, шпала-мораль, много-Пушкина
Примечание: время действия — 1996 год, 2001 год и наши дни
Написано по внутрикомандной заявке: «Я другому отдана и буду век ему верна... в наше время бывают ли такие женщины?»
Ссылка на ФБ-19: тут.

1. «Деревня, где скучал Евгений»

Стоял полдень. Я собирала тёплую от солнца смородину в пол-литровую банку, прикрученную к животу пояском от старого маминого халата, и вслух декламировала пушкинского «Евгения Онегина». Я его наизусть знаю, наверное, лет с семи, потому что очень люблю. В дедушкиной библиотеке есть огромная толстая книга — весь Пушкин, изданный к столетию гибели, в тридцать седьмом году. Так я сначала прочла там сказки, потом страшные славянские баллады, а потом наткнулась на «Евгения Онегина». И он навсегда стал моим. У меня даже от его бытописаний, тогда мало мне понятных, просто руки-ноги холодели от восторга.

«Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток».

Это же про вино урожая того года, когда на небе вдруг показалась огромная косматая комета. Вот сам год я не помню, конечно, но до чего же здорово! Или вот это:

«Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас…»

Из примечаний я узнала, «васисдас» — это вовсе не словарь или разговорник, а форточка, через которую булочник-немец продавал хлеб, не отпирая двери. В семь лет всё это звучало для меня просто каким-то волшебным заклинанием.

Но я отвлекаюсь. Итак, тем летом мне сравнялось уже не семь, а восемнадцать, но строфы «Онегина» так и остались для меня волшебными. Бросая в банку очередную горсть бурых влажных ягод, я как раз декламировала упоенно и громко:

— В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!

— Тук-тук, — послышался вдруг у меня за спиной весёлый и совсем незнакомый мне мужской голос. — А забавно! Это что, Пушкин, что ли?

Я даже подпрыгнула — не от испуга, а от неожиданности. Хотя тогда, в девяносто шестом году, с учётом демонстрируемого нам по телевизору, как сейчас говорят, контента, мне следовало немедля швырять в чужака полупустую банку и бежать без оглядки к дому с воплем: «Бабушка!» Но это было бы как минимум дико и некрасиво. И потом, незнакомец ведь не из лесу вышел, а из калитки Павловых, наших соседей, куда вела протоптанная нами за много лет тропинка.

В общем, я просто повернулась к нему, придерживая банку у пояса, и увидела человека лет тридцати на вид или даже старше. Про себя я всех таких называла «дядями», хотя звучало это совсем по-детски. Опять же из телепередач я знала, что мои ровесницы, вчерашние школьницы, называют таких мужчин иначе — папиками. Мерзкое слово.

Незнакомец носил клетчатую рубашку навыпуск, линялые джинсы и кожаные сандалии. Он был темноволос, слегка небрит и чем-то похож на слесаря Гошу из любимого бабушкой кинофильма «Москва слезам не верит». Возможно, иронической улыбкой.

Маньяком «Гоша» не казался. Его карие глаза смотрели на меня с весёлым любопытством.

— Привет, — легко поздоровался он. — Я ваш новый сосед, вот зашёл познакомиться.

Бабушка не так давно упоминала о том, что Павловы продали дачу, квартиру и собираются переезжать к дочери в Воронеж. Я знала их с самого детства. Анатолий Иванович занимался исследованиями вместе с дедушкой. Получалось, что этот «Гоша» купил их участок и дом, а сами они действительно уехали, пока я сдавала в городе сперва выпускные, а потом вступительные экзамены. Жалко.

Почему-то бабушка ничего не рассказала мне об этом. Не хотела отвлекать и расстраивать?

— А ты к экзамену готовишься, что ли? — поинтересовался новый сосед. — Куда поступаешь?

— Уже поступила, — сухо ответила я. — Просто люблю Пушкина. Это «Евгений Онегин».

— Скучища же, — искренне удивился он. — Тебе сколько лет? Семнадцать? Восемнадцать? И ты эту нудятину наизусть знаешь? Обалдеть. Ты странная.

«А вы неандерталец», — хотелось выпалить мне. Даже не представился толком, и сразу: «Странная»!

Но я сдержалась и промолчала. Не было смысла спорить с таким взрослым… дураком. Тем более, что Пушкин в моей защите не нуждался.

— Или это только для меня нудятина? — не отставал он, улыбаясь. Вполне располагающей к себе улыбкой, кстати. — Может быть, как раз я странный?

— Сами сказали, — буркнула я, не поддаваясь его несомненному обаянию. Я понимала, что он намеренно хотел произвести на меня впечатление, но не понимала зачем. Он был слишком самоуверенным, взрослым, а я… и правда странной. Некрасивой, неуклюжей, напичканной цитатами, будто ветошью, книжной девочкой. Даже не девушкой.

«Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона, и Руссо.
…Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна…»

На уроке по «Онегину» наша литераторша Варвара Игоревна записывала эти строки на доске в столбик как «достоинства Татьяны». Достоинства, какая ерунда! Я могла бы объяснить ей, что с такими «достоинствами» очень тяжело жить в социуме, но, как обычно, смолчала.

— Слушай, но это и правда сейчас смешно звучит, — не унимался новый сосед, ероша свою встрёпанную шевелюру. Волосы у него сильно отросли и спадали на воротник ковбойки. — Вся эта допотопная мораль. Ну, сама посуди — я, типа, другому отдана и буду век ему верна. Чушь собачья. И тебе в самом деле такое нравится? Ты же молодая.

«Надувна-ая», — как противно завывала по телику какая-то команда КВН.

— Я тоже допотопная, — ощетинилась я. — И вообще, вы про СПИД что-нибудь слышали?

— А при чём тут СПИД? — слегка растерялся он.

— При том, что от него может спасти только такая мораль, — злорадно пояснила я и снова повернулась к смородиновым кустам. — Извините, мне надо ведро ягоды собрать. Бабушка хочет сегодня сварить варенье. Она в доме, если вам всё ещё угодно знакомиться, а мне некогда попусту болтать.

«Попусту» — это тоже было «допотопное» пушкинское слово.

— Обиделась, — констатировал сосед, шагнув ближе. Высокий, широкоплечий. Я невольно попятилась, споткнувшись о ведро. — За Пушкина, что ли, обиделась? Профессор Воскобойников — твой дедушка? Он дома?

Выходит, этот «Гоша» знал дедушку?
— Он умер, — не сразу ответила я, проглотив комок в горле. — После третьего инфаркта.

Дедушку подкосил августовский путч девяносто первого года и всё, что за ним последовало. Тогда, в августе, с ним случился первый инфаркт. Дедушка не был коммунистом, но тех, кто пришёл к власти после Горбачёва, не признавал за людей, достойных управлять великой страной. Он гневно сказал: «Боже, какая гнусная пошлость!» и выключил телевизор, увидев лозунги демонстрантов возле здания парламента: «Кошмар! На улице Язов!» и «Не дадим, едрёна мать, Москву Янаеву янать».

— Антоша, успокойся, — бабушка в тревоге поспешила к нему с корвалолом.

— Помяни моё слово, Люда, — тихо и как-то надтреснуто произнёс он, прижав ладонь к груди. — Это всё подстроено извне. Всё чужое. Чужой сценарий.

Мы жили не в Москве, а в Сибири, нас никто не «янал», но власть сменилась повсюду. Сначала пришли те, «гарвардские мальчики» с пошлыми лозунгами, а потом «нувориши», как называла их бабушка. Новые русские.

Стоявший передо мной человек — был ли он нуворишем в своих пыльных сандалиях и мятых джинсах? Возможно, и нет, но он же купил дачу Павловых.

Он произнёс уже без улыбки, пристально глядя на меня:

— Извини. То есть извините. Я не знал. Так вы его внучка?

«Всё равно придётся знакомиться», — со вздохом подумала я и ответила:

— Да. Татьяна.

— Евгений, — назвался он и озадаченно моргнул, заметив, как я невольно вытаращила глаза. — Что не так?

«Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени»…

Он, видимо, догадался, в чём дело, и хмыкнул:

— Прикольно. Но я не Онегин. Фомин.

Так я познакомилась с Евгением Ильичом Фоминым. Ему тогда было тридцать два, мне — восемнадцать, и я действительно только что поступила в институт на филологический факультет, о чём Евгений Ильич высказался крайне нелицеприятно.

— Вы небось на филфак пошли? — осведомился он.

Я кивнула, и он удовлетворённо усмехнулся:

— Так и знал. «Онегина» малолетним обалдуям будете втулять за гроши? Не нужен им ваш «Онегин». И никому не нужен.

Я прикусила губу от возмущения и снова отвернулась к смородине. Лицо у меня горело.

Краем глаза я заметила, что он насмешливо мне поклонился и направился к нашему крыльцу. Выправка у него была военная — прямая спина, гордая осанка. Он и закончил-то военное училище, как сообщила мне бабушка, проворно посыпая сахаром смородину в жестяном тазу.

— Евгений Ильич родом с Камчатки, — сказала она. — Хочет осесть в наших местах, заниматься бизнесом. Бывший офицер. Ракетные войска, по-моему. Очень приятный человек.

Приятный! Это он-то! Втёрся бабушке в доверие!

— А почему он из армии ушёл? — с подозрением спросила я.

Бабушка с улыбкой на меня посмотрела. Вокруг её синих глаз углубились морщинки:

— Ты прямо особист какой-то, Танюша. Его комиссовали по состоянию здоровья, как он объяснил. Он тебе не понравился?

— Он сноб, — сердито заявила я. — И неандерталец одновременно. Да-да, и не смейся!

Но бабушка всё равно засмеялась.

Она сейчас так редко смеялась, что я тут же простила Евгению Ильичу Фомину и апломб, и дремучесть. Пусть его.

Однако тем вечером я долго лежала без сна, размышляя. Выходит, всё, чем я дорожила, действительно никому не нужно, как утверждал Фомин? Но ведь и сама я мало кому была нужна. Теперь — только бабушке.

Мама с отчимом давно жили в Заполярье. Отчим был военным, как и Фомин. Мне там «не климатило», как выразилась мама, оставляя меня бабушке с дедушкой. А вот родившимся там двум моим сводным братьям — климатило вполне. Мама и писала-то нам всё реже и реже. И на дедушкины похороны не приехала — далеко и дорого. Прислала денег.

А про своего отца я никогда ничего толком не знала. Бабушка отвечала на мои нерешительные расспросы уклончиво: «Он погиб ещё до твоего рождения». И всё.

Я судорожно вздохнула, вспомнив всё это, и принялась по всегдашней привычке шёпотом читать «Онегина». Как заклинание. Пускай «Онегин» сейчас никому не был нужен, кроме меня. Пускай. Он помогал мне.

«Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде,
Как dandy лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил…»

* * *

И что вы думаете? Наш сосед повадился ходить к нам в гости по вечерам. При бабушке он вёл себя галантно, как какой-нибудь кавалергард, только что каблуками не щёлкал. И вообще был чисто выбрит и носил модные пуловеры со своими джинсами — то тёмно-синий, то бежевый. Ему это шло.

Ещё он смешил бабушку историями про Камчатку: про то, как там медведи выуживают лапами лососей прямо из речки. Или про то, как он в детстве прыгал в сугроб с крыши, потому что из дома, за ночь засыпанного снегом, можно было выбраться только через чердак.

Я его слушала по-прежнему настороженно, памятуя о его обидных высказываниях, но за бабушку, которой его общество явно нравилось, была ему благодарна.

Я только не могла понять, почему он то и дело втягивает в разговор и меня, по-прежнему явно пытаясь к себе расположить. Чего он добивается? Но вскоре это прояснилось.

— Вы же с сентября начинаете учиться, Татьяна? — однажды небрежно поинтересовался он, застав меня одну во дворе.

Я молча кивнула.

— Мне бы хотелось, чтобы вы, — он чуть запнулся, — хм… обучили меня каким-то культурным основам.

— Что? — я заморгала в полнейшей растерянности. — Что вы имеете в виду? Я не понимаю.

— Мне не хватает культурного багажа, — отрывисто пояснил он, явно раздосадованный. Меня вдруг осенило, что он, наверное, этим удручён. — Мне не хватает того, что есть у вас, соплячки. Простите, — спохватился он.

Я не обиделась. Я действительно была младенцем по сравнению с ним. Даже если бы стала старше лет на пять и закончила институт, это ничего бы не изменило: он знал жизнь и умел с нею бороться, преодолевая все препятствия.

Вот и сейчас он видел препятствие и намеревался его преодолеть.

— Я недообразован, — хмуро продолжал он, ероша волосы, как всегда делал, находясь в затруднении. — Тупой вояка. Я много читаю, но совершенно бессистемно. Только то, что мне нравится. А вы, можно сказать, выросли в библиотеке. Дайте мне то, что знаете сами. Хотя бы то, что сдавали на вступительных экзаменах по литературе. Системно. По периодам. По блокам.

— Вы же говорили, что это никому не нужно, — напомнила я без злорадства, просто для информации и для того, чтобы вообще что-то сказать.

Повторюсь, я была совершенно растеряна и сбита с толку. Учить? Мне? Его?

Он посмотрел на меня как-то устало. Я впервые заметила, что в его тёмной шевелюре мелькают седые нити.

— Таня, — проговорил он ровно и чётко, — мне это нужно, чтобы не выглядеть неотёсанным бревном в тех кругах, куда я войду очень скоро. Я начал здесь свой бизнес. Сейчас он невелик, но я раскручусь, обязательно. Я и в политику пойду.

Я сразу поверила, что так оно и будет. Но машинально пробормотала:

— Хозяева жизни… — и поспешно добавила, заметив, как он на меня покосился: — Это Горький написал.

— Вот почему вы всё это знаете, а я нет? — досадливо буркнул он. — Давайте, в общем, долбите меня своей классикой. Системно. И не нудно, не как в учебнике. Весь август. Сдаюсь на вашу милость. По рукам?

Подумав, я кивнула, и он снова разулыбался, счастливо, как мальчишка, которому неожиданно подарили футбольный мяч. Тогда он ни словом не обмолвился об оплате. Наверное, потому, что инстинктивно понимал: в таком случае я вообще откажусь. Я ведь не была профессиональным преподавателем, не знала, сумею ли дать ему то, что он хочет — как же я могла брать за это деньги?

Но почему я согласилась? Потому что он был мне интересен, этот Евгений «не Онегин». Никогда прежде я не видела таких людей, идущих жизни в лоб, на таран, как Алексей Маресьев — на вражеский самолёт.

Он, кстати, и про Маресьева ничего не знал, а узнав, был восхищён. Так и заявил:

— Крутой парень. Я бы тоже так. Без ног, а летал бы.

В чём я и не сомневалась. Да, он был из таких, упорных.

И вот мы начали заниматься. Евгений Ильич приходил ко мне, и мы сидели на скамейке возле тех же смородиновых кустов, где впервые встретились. К себе в дом он меня ни разу не пригласил, да я бы и не пошла. Он, очевидно, это чувствовал.

Но он был невыносим. Совершенно невыносим! Он читал все книги из дедушкиной библиотеки, которые я ему приносила — системно, по периодам. Читал он очень быстро, книги буквально глотал, но потом жёстко критиковал всё прочитанное. Его суждения меня коробили отчасти ещё и потому, что я понятия не имела, как он воспримет то, что для меня было данностью изначально.

Например, он пришёл в восторг от «Слова о полку» и Грибоедова, но высмеял Горького, заявив: «Напыщенно, длинно и ни к чему. А был ли мальчик?»

Но он хотя бы запомнил этого «мальчика», удовлетворённо констатировав: «Теперь я знаю, откуда он взялся».

Про Достоевского он сказал: «Сопли. И длинные». Хотя ему понравился «Идиот» и Настасья Филипповна: «Сожгла бабло. Какова!» И восхищённо покрутил головой.

Вся советская литература для него была «заказухой», как он выразился, презрительно добавив: «Прогнулись перед Ка-пэ-эс-эс, творцы».

Спорить с ним на равных мне, тогдашней, не позволяло отсутствие жизненного опыта. Единственной моей козырной картой была фраза: «Вы меня сами пригласили».

— Верно, пригласил, — хмуро соглашался он, ероша волосы. — Но это же бредятина, весь этот ваш… Лев Николаич с его богоискательством. Ладно, ладно, проехали.

Толстой ему тоже «не зашёл», как сейчас принято выражаться. Он считал, что тот «проталкивает везде свою мораль, как швабру».

— Он передёргивает! Писал бы просто то, что видит!

Евгений Ильич Фомин перевернул все мои представления о классике с ног на голову. Он сам постоянно передёргивал и был настоящим демагогом, но заставил меня по-новому взглянуть на привычные вещи.

И ещё он часто просил меня:

— А давайте, почитайте мне своего «Онегина». Умиротворяет.

И я послушно читала ему по памяти.

«Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?..»

Но знаменитое письмо Татьяны, которым всех мучают в школе, я не читала ему никогда. Это было бы как-то неловко. У меня не повернулся бы язык.

Я смотрела на его насмешливое, чётко очерченное лицо, на большие красивые руки. Можно ли сказать, что я им любовалась?

Да.

Но была ли я в него влюблена?

Нет.

Закончилось моё общение с ним так же внезапно, как и началось.

Как-то утром бабушка, увидев, что я беру очередную стопку книг и конспектов, чтобы идти в сад на «нашу» скамейку, очень буднично и спокойно спросила:

— Евгений Ильич что-нибудь говорил тебе о том, что покупает у меня наш дом и участок?

Я замерла, уставившись на неё и не веря собственным ушам. Потом пробормотала:

— Как это?

Голос меня не слушался.

— Танечка, нам надо как-то выживать, — мягко сказала бабушка. — Тебе предстоит пять лет учёбы. Без образования много не заработать, даже если ты сейчас куда-то устроишься и будешь учиться заочно. Он предложил хорошие деньги, и я уже подписала предварительный договор. Всё равно к первому сентября мы с тобой уедем отсюда в город. Только получится, что навсегда, — добавила она с тяжёлым вздохом. — Что поделать, ведь дедушки больше нет.

Дрожащими руками я положила книги на стол и опрометью выбежала за дверь.

«Нувориш, негодяй! — стучало у меня в висках. — Как он мог?!»

— Как вы могли?! — закричала я, едва увидев его возле «нашей» скамейки. Сейчас я готова была её выкорчевать.

Он спокойно повернулся ко мне:

— Вижу, Людмила Николаевна вам всё рассказала. Мне нужен этот участок рядом с моим, а вашей семье нужны деньги. Всё честно. Вы же всё равно не будете тут жить. Я снесу оба дома и построю свой по собственному проекту.

— Почему вы сами мне об этом не сказали? — прохрипела я, заложив руки за спину, чтобы не вцепиться ему в лицо. Он собирался снести наш дом!

Знала ли об этом бабушка? Наверное, знала. Но после дедушкиной смерти всё для неё потеряло значение, и Фомин этим воспользовался.

— Боялся, что вы откажетесь меня учить, — признался он. — Татьяна! Постойте же! Давайте обсудим всё, как взрослые люди, без всякого там «Вишнёвого сада»!

Запомнил!

Я развернулась и кинулась прочь. Он лишил нас дома! Городская квартира ни в какое сравнение не шла с этим небольшим, вросшим в землю нижними брёвнами домом, где прошло моё детство. Где я качалась на качелях, сколоченных дедушкой у веранды, где росли посаженные им цветы и деревья. Всё это должно было неминуемо погибнуть, когда Евгений Ильич начнёт возводить тут какие-нибудь вычурные хоромы «а-ля рюс». «Вишнёвый сад», тоже мне Лопахин!

Я наконец заплакала. Свернув на тропинку, ведущую к реке, забилась в заросли и плакала, пока не выбилась из сил. Это было как снова потерять дедушку.

Я не осуждала бабушку, нет. Она всегда хотела сделать так, как будет лучше для меня. И разумом я понимала, что предложение Евгения Ильича о покупке нашего участка действительно наилучший выход для нас. Но я ничего не могла с собою поделать. Он был нуворишем и врагом. Врагом!

Когда я вернулась домой, поднявшись на старенькое скрипучее крыльцо, в котором знала каждую выщербленную ступеньку, бабушка только и произнесла, взглянув на меня сквозь стёкла очков:

— А давай уедем в город завтра же, — добрые глаза её были полны тревоги. — Танюша?

Я машинально посмотрела на себя в большое зеркало стоявшего в простенке старинного трюмо. Выглядела я как беженка из фильмов про гражданскую войну: волосы всклокочены, на щеках грязные потёки, подол платья порван и висит клочьями. Я даже не заметила, когда порвала его.

— Давай, — откашлявшись, с облегчением согласилась я. — Давай уедем завтра.

И мы уехали на другой же день. Бабушка потом ещё не раз возвращалась на нашу бывшую дачу, нанимала грузчиков, чтобы перевезти в город вещи и книги, решала денежные вопросы. Много позже она призналась мне, что и услуги грузчиков, и перевозку библиотеки оплатил Евгений Ильич, сказав, что это, мол, плата за его учёбу. Учёбу у меня. Смешно.

Я же в ту пору совершенно вычеркнула этого человека из своих мыслей. Мне было всё равно, где он находится и что делает с нашим домом.

Как и Татьяна Ларина ничего не знала об Онегине после убийства им Ленского.

Всё кончилось.

«Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как все на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал…»

2. «Ужель та самая Татьяна?»

Когда я в следующий раз увидела Евгения Ильича Фомина, мне было двадцать три. Прошло пять лет, из них я два последних года была замужем, но не за князем и генералом, а за математиком. Аспирантом Дмитрием Пустовойтовым.

«Ужели, — думает Евгений: -
Ужель она? Но точно... Нет...
Как! из глуши степных селений..."
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
"Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?"
Князь на Онегина глядит.
— Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. -
"Да кто ж она?" — Жена моя»…

Дима, мой муж, восхищал меня не меньше, чем если бы всё-таки был генералом. Он остался фанатиком не приносящей прибыли и дивидендов науки, как мой дедушка. Наверное, тем он и подкупил меня сразу — с его рассеянным добрым взглядом и вдохновенными речами о материях, в которых я ни бельмеса не смыслила.

Понимала я только одно — Дима оставался одним из последних могикан-знаменосцев пробитого пулями и осколками знамени «чистой» науки в то время, когда другие переквалифицировались в «челноков». Всем надо было выживать, а «чистая» наука финансировалась по остаточному принципу.

«И больше нет ничего — всё находится в нас» — эта цоевская песня была и про Диму.

Многие уезжали, оставляя русскую разруху и бывших друзей «за кадром» своей жизни — уезжали чаще всего в США. «Утечка мозгов» тоже была закономерной. Но вы с Димой об этом даже не думали.

Бабушка умерла в две тысячи первом. Скоропостижно. Я просто пришла из института и обнаружила её лежащей на полу в кухне. «Скорая» приехала быстро, но врачи уже не смогли ничего сделать. Обширный инфаркт.

А ещё через несколько дней, уже после похорон, я поняла, что беременна.

Это было так странно. Словно на место одного ушедшего из моей жизни родного человека пришёл другой.

К тому времени я уже защитила диплом и искала работу. Где может понадобиться филолог? В первую очередь в школе. Я прекрасно помнила обидные слова Евгения Ильича о своей будущей профессии. «Втулять Пушкина за гроши». Да, учителям тогда платили очень мало и сокращали ставки. Мне нужно было хорошее место, чтобы с него благополучно уйти в декрет. Чтобы Диме не приходилось «таксовать» по ночам, как он это часто делал на нашей старенькой «хонде». Он потом выразительно рассказывал разные смешные истории о том, каких забавных людей ему пришлось подвозить, и я смеялась вместе с ним, но это занятие было опасным — мало ли какие отморозки могли сесть в его машину…

Я напряжённо думала обо всём этом, сидя на коврике у кровати в опустевшей бабушкиной комнате и перебирая её архивы, пожелтевшие от времени письма, дневники в общих тетрадях, исписанных убористым почерком.

Письма были от дедушки. И большая часть дневниковых записей посвящалась ему.

Бабушка всю жизнь посвятила любимому человеку, родившейся дочери и внучке, то есть мне. А я, что могда сделать я для своей семьи?

Можно было обменять нашу просторную сталинскую «двушку» на меньшую квартиру с доплатой. Но ребёнок? Ему же нужна будет своя комната.

Я аккуратно сложила все бумаги в ящик письменного стола и пошла на кухню — искать газету бесплатных объявлений, которую кто-то по ошибке сунул в наш почтовый ящик. Называлась она «Купи — читай» и считалась у нас в городе самой популярной.

Я развернула её, нашла раздел «Вакансии» и начала просматривать. Но почти сразу же мой взгляд задержался на забавной рекламе, занимавшей чуть ли не четверть страницы. Потом я узнала, что газетные страницы называются «полосами», а реклама эта была размером в четыре модуля. Тогда же я просто увидела смешного человечка в монтажной каске, с широко раскрытым ртом, из которого вылетали слова: «Требуются! Менеджеры! Корректоры! Администраторы! Срочно! Интересная работа! Достойная зарплата!»

Способностей менеджера, то есть управленца, я ранее за собой не замечала. А вот корректор… Почему бы не опробовать?

«Обращаться в редакцию», — было указано внизу. И наутро я туда отправилась, ничего не рассказав Диме. Зачем? Меня ведь могли и не взять.

Но меня взяли.

* * *

Я не знаю, что вам представляется при слове «редакция». Лично я в своём воображении рисовала кипы газет по углам, бородатых очкариков-интеллектуалов — акул пера, творящих под стрёкот пишущих машинок, как во времена Джека Лондона.

Редакция городской газеты «Купи — читай» находилась в центральном Доме культуры и занимала почти весь второй этаж, по размерам напомнив мне зал ожидания аэропорта. И, как в аэропорту, её заполняли люди. Очень много людей.

Я застыла на пороге, не решаясь войти, пока какой-то дедок в рыбацкой штормовке не протолкнул меня бесцеремонно внутрь.

К трём столам у входа выстроились три очереди. Стоявшие в них посетители диктовали свои объявления трём девушкам, быстро-быстро колотившим по клавиатурам. Эти же наборщицы снимали трубки беспрестанно трезвонивших телефонов. Царил неутихающий многоголосый шум, из которого, казалось, невозможно было вычленить внятную информацию. Но девушки у компьютеров как-то ухитрялись это делать. Не скажу, что они любезно улыбались каждому входящему, напротив, были весьма суровы и чаще всего произносили: «Слушаю вас!» и «Дальше!»

За другими столами восседали другие девушки. Своим посетителям они как раз очень мило улыбались, раскладывая перед ними подшивки газет и какие-то бумаги. Позже я узнала, что это были менеджеры по рекламе, а их клиенты, соответственно, рекламодатели.

Отдельные столы занимали парни, уткнувшиеся в мониторы компьютеров и вовсе не замечавшие творившегося вокруг бедлама. Это были дизайнер, верстальщик и сисадмин, что я тоже узнала позже.

И наконец, непрерывное броуновское движение по зелёному ковролину редакции создавали не только посетители, бубнящие свои объявления наборщицам, но и четверо совсем юных, как мне показалось, недорослей обоих полов. Недоросли эти мельтешили туда-сюда с пластиковыми кофейными стаканчиками в руках, то и дело плюхаясь за компьютеры, причём за разные.

А над всем этим упорядоченным хаосом возвышался… помост? Пьедестал? В общем, надстройка, приподнятая над полом, как минимум, на полтора метра и огороженная низкими перилами. Туда вела лестница в несколько ступенек, и там, словно лев на плато, обозревающий вверенный ему прайд, сидел человек лет сорока, в клетчатой рубашке навыпуск, джинсах и сандалиях. Слегка небритый, с тёмными взъерошенными волосами, достигавшими воротника рубашки. И невозмутимо пил кофе, поглядывая в ноутбук.

Это был Евгений Ильич Фомин.

«Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И — и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И недвижим остался он…»

Я вдруг заметила табличку возле его стола, заваленного бумагами и огромного, как футбольное поле: «Евгений Фомин. Учредитель» И строкой ниже: «Главный редактор».

Мне следовало бы прочитать выходные данные его газеты, прежде чем сюда соваться. Идиотка, Боже, какая идиотка!

Хотелось лишь надеяться, что я ни на йоту не изменилась в лице, не побледнела и не покраснела, когда он поднял глаза, встретившись со мною взглядом над головами толпившихся здесь людей.

Казалось, что мы смотрим друг на друга целую вечность. Но вот его твёрдые губы плотно сжались, и он поднялся с места. Я уже и забыла, какой он высокий. Он шествовал между столами, и люди расступались перед ним. Он был здесь хозяином, несмотря на простецкий, как принято сейчас выражаться, прикид. Кое-кто из суетливых недорослей робко пытался привлечь его внимание, но он, и бровью не поведя, прошёл мимо всех и приблизился ко мне.

— Татьяна Викторовна? Объявление пришли дать? Здравствуйте.

Его тёмные сощуренные глаза были совершенно непроницаемы. Исчезли всегдашние смешинки, хотя в остальном он ничуть не изменился. Даже одет был почти так же, как при нашей первой встрече — вовсе не в официальный костюм и галстук, как приличествовало бы предпринимателю.

— Здравствуйте. Нет… это как раз я по объявлению, — помедлив, ответила я и протянула ему газетную вырезку с забавным человечком, взывающим: «Требуются!»

Фомин мельком глянул на неё и чуть скривил губы.

— Вы закончили свой филфак и не пошли сеять разумное, доброе, вечное среди малолетних обормотов? Оставили их без «Онегина»? Ай-я-яй, Татьяна Викторовна, я в вас разочаровался!

Всё-таки он смеялся надо мной. Имел полное право.

— Мне нужны деньги, — коротко сказала я.

— Да неужели? — он иронически поднял брови. — Но вы же замужем?

Значит, он всё-таки заметил моё обручальное кольцо, когда я показывала ему вырезку.

Я предпочла промолчать. Не рассказывать же ему про Диму и мою беременность!

— А как здоровье Людмилы Николаевны? — после паузы осведомился он.

— Бабушка умерла, — ответила я ещё суше. Всё это совершенно его не касалось. — Так вам всё ещё нужен корректор или уже нет?

Я не могла уйти прочь, как бы мне ни хотелось.

Он немного помедлил и кивнул:

— Давайте выйдем в коридор.

Так мы и стояли — в коридоре, который заканчивался входом в очередное просторное помещение, едва освещённое, с мелькающими внутри огнями. Вывеска над ним гласила: «Компьютерный клуб “Терминатор”». Оттуда доносился невнятный гул голосов и отдельные выкрики. А также что-то напоминавшее звуки пальбы. Что там происходило?

— Мне принадлежит весь этот ДК, — небрежно пояснил Евгений Ильич, заметив мой удивлённый взгляд. — На втором этаже — редакция, игровой клуб и Интернет-кафе. Внизу — рекламное агентство, кадровое агентство, кофейня, пиццерия и кинозал. И мне нужны люди, управляющие всеми этими проектами.

У меня, наверное, округлились глаза, потому что он удовлетворённо улыбнулся, откровенно довольный произведённым на меня впечатлением.

Когда-то он твёрдо пообещал мне, что «раскрутится», и сдержал слово. О да, Евгения Ильича Фомина было за что уважать!

— Так корректор вам всё-таки нужен? — упрямо повторила я свой вопрос.

— Нужен, но не просто корректор. Я хочу изменить формат своей газеты, — он прислонился плечом к стене — как раз рядом с вывеской «Еженедельник “Купи — читай”». — Я хочу, чтобы в ней были не только объявления и реклама, но и все городские новости, обзоры событий, авторские колонки и аналитика. Поданные не так замшело, как это делает официальный… хм… орган городской администрации. У них всё — позавчерашний день.

Я кивнула. Я понимала, о чём он говорит. Официальная городская газета была скучна, как жёваный картон.

— Поэтому я взял в штат ребят с журфака нашего университета, — спокойно продолжал он. — Они способные и расторопные чертенята. Но мне необходимо, чтобы ими рулил кто-то абсолютно грамотный. Эрудированный. И умеющий держать всю эту банду в руках. Если вы считаете, что справитесь — велкам.

Добро пожаловать.

Взгляд его был не просто серьёзным, а даже каким-то тревожным.

— Какова зарплата? — подумав, спросила я, хотя уже знала, что соглашусь. Да, я это знала.

— Пятнадцать тысяч на руки, — тотчас отозвался он. — Плюс премиальные. Но предупреждаю, основная часть этой суммы — в конверте, а не в ведомости.

— Мне всё равно, — честно ответила я.

Мне и правда было всё равно. Гуманитариям в нашем городе в те годы не платили больше пяти-семи тысяч. Но дело было даже не в этом. Я уже решила, что проработаю у него столько, сколько смогу.

Всё, чего я хотела, — испытать себя рядом с ним. Показать ему, на что я способна. Доказать, что я уже не та наивная дурочка, которая учила его литературе и которую он пытался научить «жизни», как он это называл.

Что во мне осталось от прежней дурочки? Я и сама не знала.

«Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья…»

— Добро, — кивнул Фомин, пристально глядя на меня — так, что я внутренне вздрогнула. — Давайте подпишем договор. Испытательный срок — месяц.

* * *

Этот первый месяц пролетел незаметно.

Под моё начало поступили все студенты журфака, которых я впервые увидела снующими по редакции со стаканчиками кофе в руках. Они гордо именовали себя журналистами, а я спускала их с небес на землю, педантично поправляя: «Корреспонденты». Сокращённо — «корры». Ворд упрямо менял это слово на «коры» и «коров», кстати. Но никто из них пока не был Панюшкиным, Латыниной или Политковской, они и писали-то с нелепыми грамматическими и орфографическими ошибками

Мои «корры» считали меня старомодной нудной мегерой, но уважали. А Евгения Ильича они считали Богом и перед ним благоговели.

Потом я с ними сдружилась, хоть и продолжала нещадно их гонять то за Ожеговым, то за Розенталем, то за Норой Галь. Я прозвала их Аля, Кляксич, Гурд и Яло — по именам героев своих любимых детских книжек. Аля — Алинка, Кляксич — мальчик по имени Фёдор, вечно какой-то замурзанный, Яло — соответственно Оля, а Гурд — пытавшийся спорить с Фоминым серьёзный очкарик Тихон. Они сделали эти прозвища своими газетными псевдонимами и никнеймами в Интернете.

Они и по сию пору зарегистрированы под этими никами ВКонтакте и в Инстаграме. Там я с ними и встречаюсь.

А что же Фомин, должно быть, спросите вы.

Мои тогдашние отношения с Евгением Ильичом были сугубо официальными. Я присутствовала на планёрках, сдавала ему вычитанный свежий номер, он его утверждал витиеватой подписью, а верстальщик Серёга выводил готовый материал на плёнки, которые потом отвозил в типографию. И так из недели в неделю.

На первой же планёрке, представляя меня «коррам», Фомин невозмутимо изрёк:

— Татьяна Викторовна когда-то учила меня читать.

И ухмыльнулся по-мальчишески широко при виде их обалдевших физиономий.

Моя физиономия, наверное, была такой же обалдевшей.

Я быстро втянулась в рутинный и всегда новый процесс создания газеты. Я могла бы многое рассказать вам о нём. О недовольных нашей писаниной чиновниках. О том, как Евгения Ильича вызывали в местное отделение ФСБ, когда мы опубликовали что-то оппозиционное про Чечню. Тогда как раз вяло текла вторая чеченская и писать о Чечне следовало очень осторожно. Крамольная статья принадлежала Кляксичу, но Фомин его прикрыл.

— Зато весь тираж раскупили, — пробурчал он, вернувшись из «органов». — Принесите мне кофе, демоны. Доведёте меня до цугундера!

Кляксич и Алька наперегонки кинулись на первый этаж, в кофейню.

Но всё-таки не это было для меня главным. Внутри меня рос мой ребёнок, о котором знал только мой муж. Ребёнок и Дима, моя семья, важнее этого ничего и быть не могло. Редакция и её властелин существовали для меня, пока я не открывала дверь своей квартиры.

Евгений Ильич Фомин являлся всего лишь моим работодателем. Всего лишь человеком, который платил мне зарплату. Я ведь пришла к нему для этого, не так ли? Я не обращала никакого внимания на то, как он ехидно хохмит на планёрках, блестя глазами, как сосредоточенно прикусывает губу, вычитывая свежие гранки, как ерошит волосы в затруднении, как холодно щурится, разговаривая по телефону с каким-нибудь железобетонным чином из администрации.

«Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит»…

Чтобы держаться подальше от Фомина, мне не требовалось никаких усилий. Непохоже, чтобы это его задевало. Он был со мной так же максимально корректен и так же максимально от меня отстранён.

У него всегда была цепкая память, и за прошедшие годы он её развил. Теперь он с лёгкостью цитировал и Ницше, и Борхеса, усмехаясь уголком губ при виде удивления, которого я не могла скрыть. И он без стеснения лез в словари, чтобы проверить, справедливы ли замечания, которые я делаю его команде.

Но я тоже стала частью его команды.

* * *

Так прошёл не только мой испытательный срок, так прошло почти три месяца. Всё рухнуло, как и пять лет назад, в одночасье и весьма неожиданно, хотя и закономерно.

Толчком послужил пренеприятный инцидент в компьютерном клубе «Терминатор», тоже отчасти находившемся на моём попечении. Тамошние администраторы часто не справлялись с нагрузкой. Вернее, с недорослями, которые приходили туда играть в разного рода командные стрелялки-шутеры. Админы Юрик и Ромка были субтильными, очень интеллигентными очкариками и порою справиться с этой бандой просто не могли.

Не могу утверждать, что моё появление в клубе умиротворяло особо рьяных бойцов, но матерились они при мне несравнимо реже и тише. И мамы, приходившие вместе с детьми делать в Интернете рефераты, на какое-то время прекращали бегать к Фомину и возмущаться.

Собственно, поэтому он меня в «Терминатор и посылал: «Татьяна Викторовна, в клубе опять какая-то буза. Разберитесь». И точка. Словно я была его службой охраны, ни больше ни меньше.

В то время Интернет как раз начал распространяться настолько, чтобы школьники могли использовать возможности поисковых систем для списывания сочинений и рефератов, но слово «погуглить» ещё не вошло в повседневный обиход. Смартфонов не было и в помине. И мало кто мог похвастаться домашней «выделенкой» — выходом в мировую паутину без модема. У Евгения Ильича в компьютерном клубе и в редакции выделенка была.

Команды, приходившие в «Терминатор» поиграть, сражались по локальной сети, оплачивая игровое время вскладчину — все бойцы были либо школьниками, либо студентами. Да и то — смешно бы выглядел взрослый дядя, режущийся в «шутер» с мальчишками. Хотя приходили и такие.

Одним из завсегдатаев «Терминатора» был цыганёнок по имени Шандор. Не Петефи, как великий венгерский поэт, но его табор прикочевал в Сибирь явно откуда-то с Балкан. Не спрашивайте каким образом. В то время подобные мелочи никого не удивляли.

Шандор был мал ростом, худ, чудовищно грязен и нечёсан, изъяснялся с помощью нескольких ломаных русских фраз, но играл он, как настоящий стратег. Это признавала вся его команда: «Шан — моща, он же полководец».

Хотя сначала пацаны даже сидеть рядом с ним не хотели. Этот цветок душистых прерий неописуемо благоухал. Я и узнала-то о нём в результате скандала — админ клуба Юрик гнал его вон, а тот вцепился в его стол и не уходил. Из его дырявых карманов со звоном сыпалась мелочь.

— Я деньги принёс, я заплачу, я хочу играть, — упрямо бубнил он, зыркая на нас из-под шапки чёрных кудрей зло и умоляюще.

— Вымойся сначала, — безапелляционно парировал Юрик.

— Мытьё клиентов, Юр, в правилах клуба не значится, — примирительно сказала я.

Правила составлял лично Евгений Ильич.

Шандор в последний раз сверкнул на нас глазами и испарился, даже не подняв с пола деньги. Я собрала монеты и положила возле клавиатуры Юрика со словами:

— Подсчитай, сколько тут. Он же вернётся.

— Радости полные штаны, — пробурчал Юрик, а обступившие нас игроки заржали. Я нас них цыкнула.

Шандор снова заявился в клуб ближе к вечеру. Посетив, очевидно, баню и сменив свои живописные лохмотья на другие, тоже драные, но более чистые. Не совсем просохшие кудри были кое-как острижены. Он опять уставился на нас с Юриком с мольбой и вызовом.

— Юр? — со вздохом вымолвила я. — Ты подсчитал его деньги?

Юрик повёл носом, как кролик, но Шандора неохотно пропустил.

А меня подозвал к своему «львиному логову» Фомин.

— Всё либеральничаете? — ехидно осведлмился он со своей обычной усмешкой. — Благотворительностью занимаетесь? Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют? Вот и кочевали бы по Бессарабии, а у меня в клубе этой публике делать нечего.

— Это ребёнок, — сдержанно отозвалась я. — Он оплачивает своё игровое время. И не матерится, как прочие.

— Смотрите, чтобы у прочих деньги не пропадали. А Юрке велите повнимательнее следить за кассой, — со скептическим прищуром распорядился Евгений Ильич и снова уставился в монитор своего компьютера, давая понять, что аудиенция окончена.

Пацаны в клубе быстро признали превосходство Шандора. Туда даже приходили болельщики — любоваться, как крошит противников его команда,. Но однажды Юра всё-таки недосмотрел. Из кассы пропала вся выручка, собранная к вечеру — почти четыре тысячи рублей крупными купюрами. Мелочь осталась на месте.

Бледный и растерянный Юра вызвал меня, Фомина и отключил «локалку». Игроки сперва загалдели, но потом притихли, уставившись на нас — поняли, что дело неладно.

— Где деньги из кассы? — спокойно спросил Шандора Фомин, подойдя к нему. Он выглядел великаном рядом с этим замурзанным щуплым мальчишкой.

— Это не он! — торопливо выпалилая, сообразив наконец, что происходит. Я почему-то была твёрдо уверена, что Шандор не мог обокрасть клуб. «Терминатор» был местом, где он обрёл себя. Где его приняли как своего.

Мои «корры» тоже теснились в дверях, оставив редакцию, таращились растерянно.

— Это не я! Не я! — вспыхнул Шандор, вскочив с места и сжав кулаки. Он отчаянно переводил глаза то на меня, то на Фомина, то на Юрика. — Обыщите, если не верите!

Он неловко вывернул карманы большой, не по размеру, куртки, едва их не оторвав. Несколько монет, подпрыгивая, раскатилось по полу.

— Без истерик мне тут, — сухо бросил Фомин. — Кроме тебя, некому было тут шариться. Верни деньги, или я вызову милицию.

Шандор отшатнулся, будто Фомин ударил его.

— Не брал я, — еле выговорил он дрожащими губами. Смуглое лицо его посерело.

— Я внесу деньги в кассу, — перебила я его. Не было сил смотреть на это, спорить, что-то доказывать. — Прошу вас, не трогайте его. Сколько не хватает, Юра?

— Четыре с половиной тысячи, — едва слышно отозвался тот.

— Спятили вы, что ли, Татьяна Викторовна? — прогремел Фомин свирепо, но я его уже не слушала, спеша в редакцию за своей сумкой.

У меня внутри всё дрожало. Он даже не собирался искать доказательств вины Шандора, он просто обвинил его, и всё! Как же так? Ну как же так? Я понимала, что и милиционеры, вызови их сейчас Фомин, расследовать обстоятельства кражи вряд ли будут, а повесят всё на Шандора, как это только что сделал Фомин. Потому что так было удобнее всего.

К счастью, в моём кошельке оставалась почти половина фоминского аванса, как раз четыре тысячи, которые я и вручила Юре, бегом вернувшись обратно в клуб.

Шандор ещё раз отчаянно зыркнул на меня, растолкал моих «корров» и метнулся к лестнице. Никто не пытался его остановить, все молча расступились. Фомин выразительно покрутил головой, но комментировать мои действия больше не стал, а направился обратно в редакцию.

Проводив его глазами, Юрик вернул мне две тысячные купюры и непреклонно заявил:

— Это я промухал, я вам потом ещё две штуки верну, Татьяна Викторовна. Пока пусть так.

Посмотрев на его сумрачное лицо, я только кивнула, не решившись спорить.

Как ни странно, дома я ничего не рассказала Диме об этом происшествии, хотя обычно делилась с ним всеми редакционными новостями. Почему-то мне даже упоминать не хотелось о том, как обошёлся с Шандором Фомин. Это было гадко и непохоже на него, вот и всё.

Через пару дней Фомин подозвал нас с Юриком к себе и объявил:

— Я ставлю камеры в коридоре и в клубе. Распечатайте и повесьте таблички с предупреждением для посетителей.

Я лишь кивнула, а Юрик неловко сострил, поправляя очки:

— Типа не ковыряйте в носу, вас снимает скрытая камера?

— Типа, типа. Иди, работай, — пробурчал Фомин. — И за кассой внимательнее следи, это твоя обязанность.

Но, чтобы расследовать происшествие с Шандором, камеры не понадобились. Однажды утром его возбуждённо горланившая команда притащила к нам с Юриком одного из своих постоянных соперников по кличке Спица. Высокий и тощий, тот не сопротивлялся, лишь скорбно сопел, опустив стриженую голову. Вот у кого деньги всегда водились — его папа, Андрей Андреевич Спицын, был известным в городе футбольным тренером.

— Это он спи… спёр бабло тогда из кассы! — свирепо бросил Кучер, Витя Кучеренко, правая рука Шандора. — Начал хвастаться, подлюга, как подставил Шана! Деньги гони!

Он с размаху отвесил понурому Спице подзатыльник.

— Я позову Евгения Ильича, — с облегчением выдохнула я. У меня просто гора с плеч свалилась. Всё-таки это не Шандор обокрал клуб! Но где его теперь искать?

Злосчастный Спица уныло вернул Юрику деньги, а Фомин, наблюдая за этой процедурой, насмешливо прокомментировал:

— Мизантропы-бессеребренники… — и, помедлив, добавил: — Что, цыгана-то своего подопечного не видали? Или он уже того… сёла обходит с медведем?

Значит, он тоже думал о Шандоре!

— Мы его найдём, — завопил приободрившийся Кучер. — У них табор в Ракитовке, под городом, стоит! Мы его позовём!

Остальные игроки радостно загомонили — все, кроме Спицы.

— Тихо! — Фомин вскинул руку, и все разом умолкли. — Без сопливых скользко. В Ракитовке, говорите? Ладно, — он повернулся ко мне. — Поедете со мной. Татьяна Викторовна?

Он хотел лично вернуть Шандора?!

— Схожу за курткой, — отозвалась я как могла бесстрастно, хотя скрыть счастливую улыбку толком не смогла. — И… надо взять кого-нибудь из корров, Евгений Ильич. Кочевой табор — отличная ведь тема для номера.

Он только хмыкнул:

— Ну-у… пожалуй.

Из «корров» с нами отправился обрадованный новостью Кляксич. Инцидент с Шандором расстроил и его, и теперь он предвкушал, как красиво всё это распишет.

— Возможно, даже в духе Максима Горького, — оживлённо тараторил он, вертя головой по сторонам, когда серая «тойота» Фомина наконец свернула к Ракитовке. — Табор уходит в небо!

— Не потянешь, — безжалостно оборвал Фомин его восторженные излияния. — Мелковат ты ещё и не Горький ни разу… Чёрт, они что, валить отсюда собрались, что ли?

«Тойота» затормозила у обочины, и мы втроём выбрались наружу, потрясённо наблюдая за тем, как уходит цыганский табор — не в небо, просто откочёвывает. Без галдежа и лишней спешки, как-то понуро, но споро усталые смуглые люди грузили пожитки в белую «Ниву»-пикап и в кузов китайского потрёпанного грузовика. Тут же смирно стояли запряжённые в фургоны две небольшие гнедые лошади.

Нет, наверное, это были не фургоны, в пресловутые кибитки, накрытые каким-то тряпьём.

Нас как будто никто не заметил — цыгане лишь бросили несколько пристальных взглядов, убедились, что мы не милиция, и продолжили сборы.

— Вон он, Шан! — ткнул меня локтем в бок притихший было Кляксич. — Эй, Ша-ан! Эй!

— Перестань! — выдохнула я.

Худая фигура Шандора и вправду мелькнула возле «Нивы». Повернувшись на оклик и увидев нас, он замер, выпустив из рук мешок, который нёс к машине.

Фомин властно поманил его к нам, и он, потоптавшись на месте, нехотя подошёл — под хмурыми взглядами остальных цыган.

Его смуглое лицо казалось замкнутым и очень взрослым.

— Мы разобрались с той заварушкой в клубе, — кашлянув, объявил Фомин. — Деньги взял не ты. Так что ты бы мог вернуться, но, раз вы уезжаете…

— Очень жаль, что вы уезжаете, — не вытерпев, перебила я его. — И что всё вот так получилось. Нелепо и подло. Прости, Шани.

Это странное «Шани» вырвалось у меня само собой, и Фомин удивлённо на меня покосился.

Шандор сперва лишь скривил плотно сжатые губы, но потом всё-таки сипло проговорил, обращаясь ко мне:

— Пацанам скажите, что я уехал.

— Да, — пробормотала я. — Конечно, скажу. Они… расстроятся.

— Денег, может, тебе дать? — небрежно осведомился Фомин и полез в карман. — В качестве моральной компенсации.

Это прозвучало снисходительно… и отвратительно. Он не сомневался, что Шандор немедленно схватит протянутые ему деньги.

Тот отступил на шаг, а потом, оскалившись, как волчонок, отрывисто бросил:

— Хасу кар!

Развернулся и быстро пошёл прочь, уже не оборачиваясь.

— По-моему, меня послали, — задумчиво констатировал Евгений Ильич, засовывая купюры обратно в бумажник. — Кляксич, интервью будешь брать? Вон, кажется, их «баро» стоит, руки в брюки.

— Совсем как вы, — не удержалась я. — Пожалуйста, поедем отсюда. Не надо никакого интервью… и ничего не надо.

У меня щипало в глазах. Всё это было так дико и несправедливо. И то, как мы обошлись с Шандором. И эта неприкрытая нищета, цыганские кибитки, словно выехавшие из позапрошлого века. Как в таких жить с маленькими детьми? Со стариками? Но они ведь как-то жили!

Я опять поискала взглядом Шандора, но не нашла. Наверное, он скрылся в кибитке.

— Тогда поехали, — коротко согласился Фомин, шагнув к своей «тойоте». Я торопливо уселась на заднее сиденье и застегнула «молнию» куртки до подбородка. Меня знобило.

Когда мы вернулись к редакции, уже совсем стемнело. Фомин высадил Кляксича у крыльца и обернулся ко мне:

— Давайте отвезу вас домой. Вернее… — он помедлил несколько мгновений и добавил, будто нехотя: — Хочу поговорить с вами. Нужно обсудить кое-что.

— Давайте, — настороженно сказала я, не представляя, чего он от меня хочет. В редакции мы не разговаривали наедине — даже та первая беседа в коридоре была не в счёт, нас всегда окружали люди.

Обсуждать происшедшее в таборе мне не хотелось. Ничего нельзя было изменить. Я чувствовала себя больной и разбитой. Опустошённой. И машинально положила ладони на живот, будто защищая существо, жившее там. Или, наоборот, греясь об него.

А Фомин без обиняков заявил, остановив машину в проулке возле моего дома:

— Вы беременны. И не отпирайтесь.

«Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочёл…"»

Лицо его в неярком освещении салона казалось высеченным из камня.

— Да, и что с того? — осведомилась я устало. «Не отпирайтесь» — надо же! Я и не собаралась.

— Это меня впрямую касается, — голос его стал резким и, как мне показалось, вибрировал от напряжения.

Да какого чёрта? Я почувствовала, как моё лицо заливает краска.

— Да, я знала это, когда пришла к вам устраиваться, ну и что? Не вы же будете начислять мне декретные, а государство. Человека на моё место вы с лёгкостью найдёте. И вообще, по трудовому законодательству…

— Вы дура! — свирепо перебил он, сверля меня странным взглядом — сердитым и одновременно растерянным. — Вы феерическая дура, Татьяна Викторовна!

Поговорили, что называется.

Я вдруг засмеялась. Всё это и вправду было смешным — мы переругивались, как два школьника.

Но смех мой тут же оборвался. Потому что Фомин перегнулся через спинку своего сиденья и попытался неловко меня обнять, ища губами мои губы.

Безумие какое-то!

Я сперва обмерла, потом в панике забарахталась и наконец кое-как вырвалась, хватая воздух ртом. В голове у меня не осталось ни одной связной мысли, кроме: «Бежать!»

— Не уходите, — почти взмолился он, тоже тяжело дыша. — Таня, стойте! Я больше не буду. А, провалиться! Дайте же сказать… — он с силой потёр ладонями лицо и выпалил скороговоркой, уставившись на меня запавшими, почти чёрными глазами: — Я знаю, век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я... Таня… Танечка… Я же вас люблю, дура вы эдакая. И всегда любил.

Он?!

Всё, что я чувствовала — всепоглощающее изумление. И такую же всепоглощающую глубокую тоску.

— Сами вы дурак! — еле выговорила я дрожащим голосом. Мы действительно препирались, как школьники, что за бред! — Выучили стишок и хотите пятёрку за это получить? Онегина из себя корчите? Вы меня всегда любили? Вы всё врёте! Вы мне чужой!

Слёзы наконец хлынули у меня по щекам. Слепо нашарив дверную ручку, я глянула вверх, на окна своей квартиры. Они успокаивающе светились в темноте — значит, Дима уже пришёл домой.

Слава Богу!

— У меня есть муж, — выпалил я, тщетно ища в кармане куртки носовой платок. — И будет ребёнок. Семья. Идите к чёрту со своей любовью!

Платок всё-таки нашёлся, и я вытерла нос и щёки.

— Татьяна Ларина так грубо не выражалась. Это у вас гормональное, — криво усмехаясь, пробормотал он и протянул руку, но не решился меня коснуться. — Успокойтесь. И не вздумайте уволиться, слышите? Я не буду вам докучать. Слова лишнего больше не скажу, только по работе. Буду платить вам вдвое больше. Белой зарплатой. Хотите?

Он всё мерял деньгами. Всё и всегда.

Что там ответил Шандор? «Хасу кар»?

Я как-то вдруг сразу успокоилась, вспомнив это.

— Нет, не хочу. Знаете что? Я вас не люблю, к чему лукавить, — отчеканила, глядя в его лицо, знакомое мне до последней чёрточки, столько раз я исподтишка на него смотрела. — Не люблю. Я замужем.

— Он не от мира сего, ваш драгоценный муж, — процедил Фомин, на миг прикрыв глаза. — Я всё про него выяснил. Какой из него кормилец семьи, он же весь в своих сраных формулах.

— Эти формулы, — заявила я, вскипая от ярости, — будут нужны стране. Пусть не сейчас, но будут. А вы — вы только набиваете свой карман!

— Да бросьте, — отмахнулся он, но потёр ладонью лоб, словно в затруднении. — Всё это высокие словеса. Господи, вы сами не от мира сего. Таня… я правда не смогу без вас. К чёрту деньги… Ну как мне вас убедить? Вы верите этому своему Онегину, а мне не верите? Я живой человек!

Голос у него срывался от волнения, Я крепко сжала губы и снова взглянула вверх, на окна своего дома.

«И больше нет ничего, всё находится в нас».

— Вы забудете, — твёрдо сказала я, снова взглянув ему в глаза. — Будете делать свой бизнес и забудете о всяких благоглупостях. Вот именно, что вы не Онегин. Он был лишний человек, и заняться ему было нечем. А вы откроете ещё пару кофеен. Журнал будете издавать. С автоприложением. Там модульная реклама хорошо пойдёт. Новый сайт запустите. А меня — оставьте в покое.

— Боже, зачем я всё это вам наговорил, — сдавленно пробормотал он, словно и не слыша меня. — Идиот чёртов. Вы работали бы у меня и работали… а я бы смотрел на вас… слушал вас… принёс бы вам в роддом столько цветов, сколько ваш Дима никогда вам не принесёт.

— Хватит!

Я распахнула дверцу, выскочила наружу и быстро пошла к своему подъезду, впопыхах наступая в лужи. Я больше не могла этого слышать.

Позади заурчал мотор его «тойоты».

* * *

Когда наутро я принесла Фомину заявление об увольнении по собственному желанию, он просто поставил на нём свою витиеватую подпись. Молча.

Мои корры и Юрик расстроились почти до слёз. Но мне больше ничего не оставалось делать.

Я отработала положенные две недели, и за всё это время Фомин едва ли сказал мне больше пары фраз, решая все вопросы путём переписки в редакционном чате.

Он выплатил мне двойной оклад — в конверте, и я не положила ему этот конверт на стол, я его взяла.

«Вы всё меряете деньгами…»

Дима сказал, что рад моему увольнению — я слишком уставала.

Вскоре после этого Диме предложили место в томском НИИ, и мы навсегда уехали из города, где я родилась и выросла.

Димины формулы всё-таки оказались нужны стране, и гораздо раньше, чем я предполагала.

Свою дочь я назвала… нет, не Женей и не Татьяной, а Людмилой — в честь бабушки.

Дима это одобрил.

Вот и всё.

Но я всегда помню о том, что солгала Фомину, когда сказала, что не люблю его.

Я слукавила.

«А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна…»

Моя Люда «прошла» «Онегина» по литературе, но наизусть не знает. Она вовсе не гуманитарий, зато уже сочинила две компьютерные игры, как с гордостью говорит Дима, «на коленке».

А у Фомина тоже всё хорошо. Он наконец женится, и у него сын. И крупнейший городской сайт. Я туда иногда захожу, чтобы читать новости и аналитику.

«Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Конец»