УПД. Гоп до кучи...

20 августа 2006 г. Комсомольск-на-Амуре.
Фото: Анна Сидорова и я))


Смотреть ещё!
















С подачи  Анна Провидение

Звонит мне сегодня мама – в разгар рабочего дня – и строго спрашивает:
– Ты что, дома?
Я слегка зависаю от такого вопроса. Почему я дома, когда я на работе? Почему мама НЕ дома? И откуда вывод, что Я дома??
Совсем запутавшись, отвечаю:
– Я на работе, а ты где?
И тут выясняется, что мама и ребёнок стоят перед запертой дверью нашей квартиры, ребёнок вернулся из школы, мама – из магазина, а дверь заперта на задвижку ИЗНУТРИ!!!
Первая мысль, которая мне пришла:
– КОТЫ-СУКИ!!!!!
Я давно знаю, что наши коты – это какой-то аццкий гибрид натуральных природных котов и сбежавших из сухумского заповедника павианов. Самая часто звучащая в нашем доме фраза: «Что это там за звуки?!!» – наводит на мысль о фильмах Хичкока.
Когда я, понимаете ли, стою у обеденного стола со скалкой в руках и вижу, как из туалета, пардон, стоя в своём лотке и отталкиваясь задними лапами, лихо выезжает, проезжает по коридору и въезжает прямиком ко мне под стол старшенький из котов, что ещё можно подумать?!
Или когда они составляют свои плошки или лотки один в другой, а?! Не спрашивайте, как они это делают, мне срочно требуется установить в кухне видеокамеру!
И вы мне говорите, что они неспособны закрыть входную дверь изнутри на задвижку?! Ещё как…
В общем, МЧС к нам приехать отказались, ибо внутри, видите ли, никого нет (а как же КОТЫ-СУКИ??!!), в итоге знакомый мальчик Саша пришёл с дрелью, просверлил дверь и отодвинул задвижку.
КОТЫ-СУКИ умильно пырились на ввалившихся маму, ребёнка и Сашу. И ещё отправились на кухню клянчить вкусненького!

…Только что старшенький отключил мне мобильник – нажал лапой...
СПАСИТЕ!!!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Иногда (не так часто, ребёнок свидетель)), когда я что-то пишу и понимаю, что реально получается НЕЧТО, я ору:
– Боже, я гений!!!
Вот это натуральное ощущение ПРИХОДА. Чистый экстаз.
Мало что с этим сравнится.

Для меня дуальная пара всегда единое существо, поэтому пишу в единственном числе.
Вот тут и тут я рассказывала про дивную Есечку Софью Михайловну, с которой вместе работаю, и которая является моей ПЧ в реале. Софья Михайловна 35 лет прожила со своим Игорёчком.
Игорёчка описывать не берусь, нету таких слов. Ибо он грандиозен. Сама Софья Михайловна с неимоверной нежностью говорит о том, что он «медведь, бурбон, монстр» (с). Поэтому остановлюсь на её определениях, скажу только, что Игорёчек – чистый динамит Жуков в вакууме, а поскольку он уйму лет прослужил на космодроме Байконур в немалой должности, – Софья Михайловна ухитряется уговорить его выступать с рассказами о Байконуре на наших мероприятиях… – так вот, слово «вакуум» тут весьма уместно.
Когда мы с подружкой по просьбе Софьи Михайловны в августе обрывали инжир с фигового дерева у них во дворе, – Игорёчек отсутствовал, обычно он лезет на это дерево самолично, – та выдала мне его рубашку, в которую влезло бы две меня. МЕДВЕДЬ – и вправду самое подходящее слово для Игорёчка.
Так вот, я тут имела честь наблюдать ЖукоЕся во взаимодействии. Обрыдалась слезьми от умиления.
Вчера мне понадобилось снять дверь в своём кабинете, который я переустроила максимально. Мешала мне, в общем, дверь. Сама я, ясен пень, это сделать даже не пыталась, ибо нужен гвоздодёр, и вообще не бабское это дело – двери сымать..
Ну, за обедом я печально говорю:
– Мужика надо, девки, дверь снять...
И вдруг после обеда торжественно входит Софья Михайловна, а за ней хмуро следует Игорёчек с гвоздодёром.
«Мне дали воды, и я сам поднялся с пола», как говорится. Ну не могу, не могу я спокойно лицезреть тру-Жуковых мужского пола!!! В общем, я позорно краснею, бледнею, делаю книксен, лопочу что-то вроде «Ах, ну что вы, какая честь право, не стоило беспокоиться...», а потом улетучиваюсь аки бабочка крылышками бяк-бяк-бяк. И только робко выглядываю из-за угла, с наслаждением прислушиваясь к тому, как Игорёчек нежно бурчит: «Соня, отойди, мешаешь, бестолковка». Соня же трепещет вокруг и пытается помогать... В общем, сплошное мимими и розовые сопли.
Накоец, несмотря на помощь Сони, Игорёчек снимает дверь с петель, одной левой выносит её в коридор, степенно прячет гвоздодёр в рюкзак, как «вальтер» в кобуру, и удаляется. Вжимаясь в свой угол, я пищу что-то типа «Вы ангел!!!», удостаиваюсь благосклонного взгляда и лечу заметать образовавшийся мусор.
Проводив Игорёчка, Софья Михайловна торжественно возвращается за моими впечатлениями. Не забудьте, что она моя ПЧ и прекрасно знает про мою полную и безоговорочную капитуляцию перед Жуковыми.
– Он грандиозен, – печально говорю я. – Не приводите его больше. Чревато.
Софья Михайловна совершенно по-жуковски прищуривается, будто прицеливается... и я понимаю, что мне действительно больше не видать Игорёчка, как своих ушей.
Нет, я этого не переживу!!
– Я пошутила, – поспешно говорю я. – Приводите. Изредка. Минут на пять. Двери там поснимать или ещё что. Для вдохновения.

УПД. Забыла упомянуть, что Софья Михайловна ещё зовёт Игорёчка КОТЁНОЧКОМ!!!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Фотографии со вчерашней прогулки. Просто виды города.

Крыши и лестницы.

Смотреть дальше




Плющ осенью тоже меняет окраску.




Вот так растёт хурма...


Туапсе – город счастливых кошек.


Маленькие пальмы.


Зенитка военной поры.

Запасы травы моих фиков, заначенных с ФБ, почти кончились, так что некоторым из вас по ночам придётся переходить на здоровый сон что-нибудь другое)))
Почему ПОЧТИ – потому что на этой неделе я встремлю один фик в другой – ПОСТАРАЮСЬ, это уж как получится... и тогда уже выложу.
Ну а потом, наверное, да, продолжу "Чуму и Одуванчика". ХОЧУ.
Трава такая трава...

Название: «Чума и Одуванчик»
Автор:  sillvercat
Бета:  strange
Размер: миди
Персонажи: Антон/Лёка, Илья, Шаттл, Маша Воронова
Категория: гет
Жанр: школьный фик, драма, романс
Рейтинг: R
Краткое содержание: Лёка Чумаченко про кличке «Чума» сознательно вытравляет в себе всё женское и стремится стать круче любого парня... до тех пор, пока в её выпускной одиннадцатый класс не приходит новичок Антон Суворов...
Предупреждение: ненормативная лексика, подростковый сленг, ХЭ... без вышеперечисленного автор не обойдётся, уж извините.
От автора: поскольку некоторые из моей команды в процессе обсуждения фик ниасилили из-за его объёма и сленга, предполагалось пустить его во внеконкурс, но капитан принял другое решение)))
Мне этот фик сильно напоминает «Королеву», тем не мнее герои здесь ДРУГИЕ, и я хочу, если будет возможность написать ещё две части этого Марлезонского балета: про Шаттла и библиотекаршу Ирен, а также про Илюху Лазаря и Машу Воронову.
Читать дальше
По соционике: f!Жуков (Лёка)/Есенин (Антон), Максим (Илья), Джек (Шаттл), Робеспьер (Маша Воронова) и др.

Благодарность всем Есикам, которые меня консультировали, в первую очередь [J]IceKolzko[/J] и традиционно  F-fantazy, которую мне пора вносит в шапку каждого фика как Первого Читателя)))

Ссылка на ФБ-2012: fk-2012.diary.ru/p180278621.htm



***
– Вы теперь выпускной класс, и вы обязаны…
Голос Валечки, Валентины Петровны, нагонял тоску.
Зелёную.
Лёка, почти не скрывая зевоты, уставилась в свежеотмытое накануне первого сентября окно, за которым была свобода, гулял дымный ветер, и верная Суза ждала в гараже.
Впереди простирался целый год – год! – этакой тощищи, прежде чем удастся покончить со школьной тягомотиной и рвануть к бате на Сахалин. Батя, конечно, будет толковать о Москве и об универе, но универов и на Дальнем Востоке навалом, заочного образования никто пока не отменял, а батя порычит и смирится. Учиться же она не отказывается. Только учиться одновременно с работой. С настоящей работой.
Лёка мельком оглядела свой класс. Девчонки – в открытых под предлогом жары прикидах, пацанва, вытянувшаяся за лето, – в тесных «взрослых» костюмах. Все перемигиваются, шушукаются, шлют друг другу СМС-ки и ММС-ки, не стесняясь классручки, – записки давно канули в Лету, задавленные железной пятой техпрогресса. В общем, народ, в основном не видевший друг друга с июня, оттопыривался по полной. Лишь на первой парте в среднем ряду заучка Маша Воронова прилежно строчила что-то в блокнотик, склонившись к нему очками.
Цыплята.
У большинства из них была только одна мечта – удачно приткнуться в вуз, лучше всего в столичный, и продолжать тянуть бабки из родителей. Ну, девчонки, понятно, мечтали ещё подцепить какого-нибудь богатенького Буратино – там же, в столице.
Помимо Вороновой, один только Илюха Лазарев, Лазарь, учился как зверь, закончив ещё и художку. Он собирался подавать документы сразу и в питерскую Муху, на промдизайн, и в Москву – в архитектурный. Свою жизнь Лазарь распланировал на несколько лет вперёд.
Он был мужик невозмутимый, немногословный и упорный, как БТР. А также рослый, белобрысый и синеглазый, как викинг. За ним стадом бегали тёлки со всей параллели. У Илюхи был только один недостаток – его дружбан Ванятка Шаталов, он же Шаттл, не отлипавший от него чуть ли не с ясельной группы. Вместе они были как удав Каа и его личный то ли Маугли, то ли бандерлог. Ну, а она, Лёка, получается, была в их тройке Багирой. Илюху она уважала, Шаттл её то бесил, то смешил, но в общем, если она с кем-то тусила, то только с ними.
Лёка достала мобильник – надо было кое-что уточнить в Интернете насчёт новых приблуд для Сузы. Хорошо хоть, что Валечкин урок, – география, – сегодня был третьим и последним, а то ж чокнуться со скуки можно.
– Чума-а! – раздалось шипение сзади, и, досадливо обернувшись, она упёрлась взглядом в азартную веснушчатую физиономию Ванятки, развалившегося на стуле рядом с Лазарем. Оранжевая футболка Ванятки с надписью «WTF?» вполне гармонировала с его нечёсаными тёмно-ржавыми патлами, джинсы были лихо продраны на коленях, и вид он имел более чем каникулярный.
Ванятка тоже отчаянно скучал.
– Чума, дай мобилу на минутку, а то у меня зарядка кончилась!
Это было явное и наглое враньё – Шаттл, как всегда, пытался за чужой счёт сэкономить на Интернете.
Лёка отвернулась, больше не удостаивая его взглядом. Можно было бы послать Ванятку в задницу, но смысла в таком сотрясении воздуха не было. Заткнуть Шаттла можно было только кулаком, да и то ненадолго.
– Чума-а! Ну не жидься, а? Меня такая девочка в скайпе ждёт!
Шаттл уже не стеснялся нудеть вполголоса – видать, и впрямь кого-то где-то подцепил. Или, что ещё более вероятно, делал ставки в каком-нибудь сетевом казино.
– Мои соболезнования девочке, – озвучила Лёкину мысль Маша Воронова, и по классу пролетели смешки.
Машка была, конечно, записной заучкой, но за словом в карман никогда не лезла и правду-матку резала в лицо кому угодно. Её кличка, логично проистекавшая из фамилии, вполне соответствовала её внешности – была она маленькой, черноволосой и остроносенькой. Бледное невзрачное лице её освещали только глаза – огромные и прозрачно-зелёные, но глаза эти почти всегда надёжно прятались за старомодными уродливыми очками.
– Завидуешь ей, так и скажи, Ворона! И мобила у тебя прабабкина! – обиделся Шаттл, оскорблено вытаращив свои голубые зенки. – Ну, Чума-а!
читать дальше
Вспыхнув, Машка снова уткнулась в блокнот. Мобильник у неё и вправду был допотопный, чуть ли не «Нокия 3310». «Денег, что ли, совсем нет?» – мельком подумала Лёка. Сама она, благодаря батиной работе и, соответственно, баблу на карточке, могла бы иметь самые навороченные девайсы, но ей вполне хватало крутого сотика, регулярно апгрейдившегося компа, бука и Сузы.
Хотя Суза девайсом не была. Она была её другом.
– Шаталов! – заметила наконец Ванятку тоже расслабившаяся за каникулы Валечка. – Ты, смотрю я, не повзрослел. Вымахал за лето, а ума не вырастил.
Зря она это сказала. Подставилась.
– Зато всё остальное ого-го как выросло, Валентинпетровна! – конечно же, радостно доложил Ванятка, и класс, конечно же, так же радостно заржал.
Маша Воронова возвела очки к свежепобеленному потолку, а Лазарь с тяжким вздохом уткнулся в свой ридер.
«Кто может сейчас идти в учителя? – меланхолично подумала Лёка. – Только камикадзе».
Она снова обернулась и, сдвинув брови, выразительно глянула на Илью. Тот, поймав этот взгляд, ещё раз вздохнул, отложил в сторону ридер и хлопнул Ванятку по спине только что выданным учебником географии. Тот ритуально взвыл и заткнулся.
Валечка благодарно посмотрела на Илью и на Лёку. Она была нормальной тёткой, их классручкой с пятого класса, и, конечно же, прекрасно знала, кому принадлежит в одиннадцатом «Б» реальная власть.
Лёка с Илюхой являлись той силой, с которой следовало считаться, и на которую можно было в таком случае полагаться. Все остальные второстепенные и эпизодические роли в одиннадцатом «Б» были тоже давно распределены, и никаких тёмных лошадок в табуне не наблюдалось.
Ровно до десяти часов десяти минут.
В десять-десять в дверь класса осторожно постучали:
– Дёрни за верёвочку, дитя моё, дверь и откроется! – прогундосил Шаттл себе под нос и с надеждой уставился на дверь в предвкушении возможного развлечения.
Дверь открылась и снова закрылась, пропустив дитя.
– Здрасте, – кратко сказало дитя.
Возникший так внезапно незнакомый парень был высоким, тощим, очень загорелым, светлоглазым и черноголовым. И ещё – изрядно запыхавшимся. Его белая в полоску рубашка выбилась из чёрных потёртых джинсов, а левым локтем он кое-как придерживал рюкзак с оторванной лямкой.
– Новенький, что ли? Уй, какая ня-яшечка! – провозгласил Ванятка, и по классу опять прокатились смешки, а девчонки заинтересованно завертелись
Парень метнул на Шаттла сердитый взгляд из-под давно не стриженой чёлки и спросил, обращаясь к Валечке:
– Это же одиннадцатый «Б»?
– Да, – настороженно отозвалась та.
Она тоже не ждала никаких тёмных лошадок.
– Тогда меня сюда записали, – пробормотал парень. – Меня зовут Антон Суворов. Извините за опоздание.
– А, да, – с облегчением вздохнула Валечка, – вы же документы сдали в четверг. Приехали откуда-то с юга… из Анапы, кажется? – Она вопросительно подняла выщипанные брови.
– Из Геленджика, – по-прежнему кратко ответил новичок.
Молчавший уже целую минуту Ванятка немедля ожил:
– О-о-о! Замечательный мужик меня вывез в Геленджик! То есть тебя! То есть из Геленджика!
Найдя себе наконец развлечение, он радовался, как младенец – обретённой погремушке.
Валечка постучала по столу костяшками пальцев:
– Шаталов, сейчас же успокойся! А то вылетишь на счёт «раз» – не стыдно в первый учебный день?
– Стыдно, когда видно, Валентинпетровна! – с ожидаемой готовностью отчитался Шаттл, огрёб, наконец, от Илюхи увесистый подзатыльник и оскорблённо возопил: – Лазарь, ну ты чего?
– Того, – лаконично ответствовал Лазарь. – Достал.
Валечка устало пропустила мимо ушей всю эту мизансцену и резюмировала:
– Значит, Антон Суворов. Что ж, очень приятно, надеюсь, что наша школа и класс придутся вам по душе. – Она глянула сквозь очки на Ванятку, ожидая очередной реплики, но тот, обиженно надувшись, молчал, и она опять облегчённо вздохнула: – Куда же вас определить?
Её взгляд остановился на Лёке. Рядом с ней было не единственное свободное место, но Валечка указала именно на её стол – третий в первом ряду.
– Вот. Рядом с Чумаченко.
Лёка недовольно скривилась. Она традиционно сидела одна, и любого подсаженного ей «подкидыша» так же традиционно спроваживала куда подальше.
Она решила, что спровадит и этого.
Антон Суворов опустился рядом с ней и замер, глядя в стол, слыша вокруг шушуканье и догадываясь, конечно, что шушуканье касается непосредственно его. Рюкзак с оторванной лямкой он кое-как сгрузил под стул.
– Ты заблудился, что ли? – шёпотом спросила Лёка, сама удивившись этому неожиданному вопросу.
Антон искоса посмотрел на неё и тихо сказал:
– Ну да.
Она думала, что он больше ничего не скажет, но тот, слегка запнувшись, закончил:
– Не на тот автобус сел. Пришлось бежать.
Ресницы у него были чёрные и длинные. А глаза под этими ресницами – серые в коричневую крапинку, очень светлые на загорелом лице и неожиданно доверчивые. И глядя в эти глаза, Лёка совершила ещё один внезапный поступок – протянула новенькому руку.
– Лёка, – коротко произнесла она.
Тот неловко пожал её ладонь и улыбнулся, забавно сморщив нос:
– Антон.
Ванятка позади них трагическим полушёпотом провыл:
– Чума-а! Ты разбиваешь мне се-ердце!
– Шат ап, Шаттл, – не оборачиваясь, посоветовала Лёка и зачем-то посмотрела на свою ладонь – исцарапанную и в бугорках мозолей. Совсем не девчачью.

***
Собственный пол Лёка презирала. Одно слово – слабый. Второе слово – подлый.
Мать оставила отца с двухлетней Лёкой и умотала куда-то на юга пятнадцать лет назад. Встретив единственную любовь своей жизни в лице какого-то то ли моряка, то ли лётчика. О дочери, оставленной с бывшим мужем в родном Магнитогорске, она не вспоминала. А если и вспоминала, то Лёке об этом не сообщала.
Если судить по сохранившимся в ящике отцовского стола фотографиям, мать была красавицей – голубоглазой блондинкой с копной пушистых кудрей и ярким капризным ротиком. «Настоящая куколка», – со вздохом сказала ей как-то тётя Нюта. И добавила, наверное, желая польстить: «Ты на неё очень похожа, деточка».
Едва начав что-то толком соображать, Лёка решила, что «настоящей куколкой» она никогда и нипочём не будет. Она состригала свои светлые кудри почти под «ноль», голубые яркие глаза она презрительно щурила, а пухлые губы сжимала так, что они превращались в одну плотную линию. И, конечно, никаких платьишек-носочков, юбочек-платочков в её гардёробе не было с ясельного возраста. Одевалась она всегда как пацан, очень радуясь, когда её за пацана и принимали.
Этим метаморфозам батя долго сопротивлялся, метал громы и молнии, но постепенно смирился.
Батя практически сразу, как только Лёка пошла в школу, завербовался на Сахалин, на строительство нефтегазовой платформы, дома появлялся на месяц через каждые три, а тётя Нюта, его единственная родственница, тихая хлопотливая старушка, вела хозяйство и присматривала за Лёкой. Хотя ещё неизвестно было, кто за кем присматривал.
В деньгах они не нуждались – батины вахты приносили столько, что хватило и на обмен старой «однушки» на новую «трёшку» в том же микрорайоне, и на евроремонт, и на новый «крузак» для бати, и на любые технические приблуды. В чём Лёка реально нуждалась, так это в присутствии бати рядом. Но ему она об этом никогда не говорила – достаточно было видеть его глаза, когда он вновь отправлялся на свою платформу. Кроме того, она ведь была совершенно самостоятельной и всё держала под контролем.
В прошлом году тётя Нюта умерла – ночью, во сне. Сердце.
Утром, собираясь в школу, Лёка заглянула в её спальню и замерла в дверях. Она почему-то сразу поняла, что тёти Нюты здесь больше нет. Только сухонькое хрупкое тело под одеялом – с заострившимся носом и провалившимся ртом. На ночь тётя Нюта всегда аккуратно снимала зубные протезы и страшно стеснялась, когда Лёка заставала её без них.
Лёку сотрясала крупная дрожь, но к соседкам она не побежала. Она вызвала «скорую» и позвонила бате. Тот прилетел на следующий день.
После похорон и поминок они сидели рядом на диване в опустевшей квартире, и батя неловко ерошил ладонью чуть отросшие Лёкины кудряшки. Тётя Нюта виновато смотрела на них обоих с портрета на полке, перечёркнутого чёрным крепом. Рядом с портретом стояла рюмка водки, накрытая куском чёрного хлеба.
«До сорокового дня душа витает в доме», – вспомнила Лёка когда-то сказанное тётей Нютой и на секунду прикусила губу.
– Надо что-то решать, Лёльк, – устало сказал батя, потирая осунувшееся лицо. – У нас там школы нет, вот в чём закавыка. Я, сама знаешь, через месяц по три на платформе. Школу-то надо заканчивать, одиннадцатый класс, экзамены… Побудешь пока в интернате, может? За деньги, наверное, хороший можно подыскать, навороченный.
Вот ещё!
– Я здесь останусь. Не переживай, бать, – решительно заявила Лёка, глядя в тревожные отцовские глаза с залёгшими вокруг них лучиками морщинок.
– Одна ведь будешь, Лёльк, – с тоской вздохнул отец и похлопал себя по карманам в поисках сигарет. – А тебе всего-то шестнадцать.
– Уже, а не всего. Ты за меня не волнуйся, – хрипло проговорила Лёка. – Я вот, между прочим, даже не курю.
Отец через силу улыбнулся:
– А… всё остальное?
– Секс, драгз энд рок-н-ролл? – она тоже нехотя усмехнулась. – Отстой. Не переживай, бать. Отмучаюсь в школе ещё год, и приеду к тебе.
– А поступать? – всполошился отец.
– А поступлю, – категорично заверила Лёка. – Батянь…
Отец взял её за плечо, внимательно глядя ей в глаза.
– Не подведу, – проглотив комок в горле, твёрдо сказала Лёка. – Управлюсь, честно. Езжай.
Через три дня батя улетел на свою платформу, и Лёка осталась одна.
Она не соврала бате. Так, кое-что утаила, чтоб тот не беспокоился. Курить Лёка начинала – только для того, чтоб голос стал погрубей, и бросила, поняв, что всё это фигня. Никаких других допингов она не хотела – зависимость ей была не нужна, тем более такая. Любая зависимость – для слабаков.
К ней, конечно, толпой потянулись однокласснички – свободная хата и имевшееся в наличии бабло их сильно привлекали, и это давало ей дополнительную над ними власть. Но она никого шибко не привечала и дури в своём доме не терпела. Получили возможность пожрать и выпить на халяву да потрахаться друг с дружкой? Скажите спасибо и выметайтесь до следующего веселья. Такая была у Лёки политика.
Но вот так вот веселиться ей хотелось нечасто. Эка радость – Ванятка лабает на гитаре и что-то заливает, грохочет музон, девки задницами виляют, да пацаны зажимают их в углах.
Скукотища.
У Лёки был другой кайф – Суза.
В шестнадцать лет она получила права категории «А», и батин новый мотоцикл «Сузуки Десперадо» наконец перешёл в её владение.
«Suzuki Desperado VZ400 Winder» сошла с японского конвейера в девяносто девятом, но новую машину Лёка не хотела. Её Суза была огромной, мощной, хищной и стремительной.
Отчаянной.
Суза дала ей скорость. Простор. Ветер в лицо. Ну, и право войти в байкерский тусняк – в основном мужицкий. Девчонки-соски были не в счёт. Правда, там тоже кое-кому кое-что сразу объяснить пришлось – раз и навсегда, чтоб поняли.
Но там были мужики годные. Понятливые.

***
Со школьного крыльца Лёка сошла не торопясь, повесив тяжёлую сумку на плечо. Пришлось ещё задержаться в библиотеке – добрать недостававших учебников – уже за деньги. Бесплатные учебники в первую очередь выдавались детям из малообеспеченных и неблагополучных семей. В эту категорию Лёка не попадала – ещё чего.
Вышагивая по проулку, она ещё несколько минут рассеянно прикидывала – пойти ли сразу в гараж или завернуть домой, чтоб поесть, переодеться и бросить сумку с учебниками. Гараж, конечно, победил. Как всегда.
Тем более, что переодеваться ей и не шибко нужно было. Данью первому школьному дню, – празднику знаний, чтоб его, – была только светлая рубашка с короткими рукавами. А так на ней красовались обычные чёрные джинсы и всегдашняя кожаная жилетка с множеством карманов, в которых хранилась куча всякой нужной мелочёвки.
В том числе нож-«бабочка». О чём знать хоть кому-нибудь было необязательно.
Свернув в другой проулок, ведущий за гаражи, Лёка вдруг остановилась и прислушалась. За кустами раздавался странный, частью матерный, галдёж, и один из голосов был ей слишком хорошо знакомым.
Она подошла поближе.
Так и есть. Шаттл.
Так и есть. Плющит новенького. Забавляется.
Илюхи рядом, конечно, не было. Илюха таких забав не уважал. Скорее всего, он отправился на свою баскетбольную тренировку. И, воспользовавшись этим, Ванятка собрал кодлу малолеток, чтобы испытать новичка на прочность. Так сказать, «пользуясь случаем, хочу» – померяться письками и нагнуть, если получится.
Понять это Лёка могла, но ей было как-то противно.
Остановившись за углом гаража, она пристально всмотрелась в происходившее.
Новичок, Антон, стоял, прижавшись спиной к хлипкому заборчику, и внимательно следил за гомонящей стаей. В его правой руке была крепко зажата штакетина – очевидно, выломанная из этого же забора. Белая рубашка новичка была в грязных пятнах, рюкзак валялся в пожухлой траве. В углу его плотно сжатого рта запеклась кровь, но глаза глядели, как в прорезь прицела – твёрдо и с прищуром. И были уже не серыми – почти чёрными.
– Уясе, мальчик-одуванчик, – уважительно присвистнула Лёка, и все, конечно же, к ней обернулись.
Она не спеша прошла к месту дуэли и тоже прищурилась, глядя Антону прямо в лицо:
– Фехтуешь, что ли, Д‘Артаньян?
– Фехтует, бля, – мрачно пробурчал сзади Ванятка, зажимая левой рукой пострадавшую правую – видать, уже хорошо огрёб. – Всыпь ему, Чума, чтоб не выпендривался!
– Уткнись, Шаттл. Забирай своих сявок и вали отсюда, – устало скомандовала Лёка. – Задолбал. – И, услышав за спиной недовольное бурчание «сявок», не спеша оглянулась, сверкнув глазами из-под сведённых к переносице бровей: – Ну?
– Чего, Чума, запала на няшечку, что ли? – нагло съехидничал Ванятка, с сожалением отступая. – Чего-то непохоже на тебя. Ты ж у нас эта… как её… Валькирия! А, не, весталка!
– Новые слова выучил, умник? Мультик какой-нибудь посмотрел, что ли? – поморщилась Лёка. – Поговори мне ещё.
– А что – выебешь, да? – придурочно заблажил Ванятка, изображая приступ баттхёрта. – Выебешь? Товарищ сержант, вы всё обещаете и обещаете!
Кодла грохнула хохотом.
За всей этой идиотской перепалкой Лёка не заметила, что Антон смотрит на неё округлившимися глазами, опустив свою «шпагу». Встретив её взгляд, он сглотнул и ошарашенно пробормотал:
– Запала? Так ты что… девушка?
«Девушка», конечно, вызвала новый припадок идиотского ржания, хотя особо смачные комменты Ванятка героически проглотил – понимал, долбаный тролль, что рискует по-настоящему.
– А почему тогда Лёха? – продолжая изумлённо таращиться на неё, осведомился мальчик-одуванчик.
– Лёка, – незаметно вздохнув, строго поправила она, – Ольга то есть.
– Княгиня Ольга! – ввернул Ванятка.
– Извини… – пробормотал Антон, отчаянно покраснев. – У меня… близорукость минус два, а очки я сломал. Извини.
На самом деле Лёка должна была обрадоваться тому, что её так вот запросто взяли и приняли за парня. Была она высокой, почти метр восемьдесят, и крепкой, широкой в плечах. Все ненужные округлости, которые она люто ненавидела, надёжно скрывал жилет и мешковатые джинсы. Волосы она по-прежнему коротко стригла, даже не позволяя им виться, рука у неё была тяжелой, походка – размашистой. Так что ей следовало радоваться такой ошибке новичка. И она радовалась.
Радовалась, честно.
А на странную досаду, вдруг царапнувшую изнутри, не стоило обращать внимания.
– Ты к ней в гараж сходи, слышь, ты, как тебя… Сувор! – посоветовал Ванятка, отступая назад по проулку. – Вон как Княгиня к тебе… расположилась. А то ведь нам-то ничего не перепадает. Она ж у нас даже ещё того… нецелованная. Спорнём, что тебе повезёт? На штуку!
– Сгинь! – гаркнула Лёка, разворачиваясь к нему и делая движение вперёд.
Только башмаки по тротуару загрохотали.
Лёка не спешила поворачиваться к Антону.
Ванятка и сам не знал, сраный бандерлог, как больно задел её. И Антону это знать было тоже необязательно.

***
Она до сих пор была нецелованной, это верно, в её-то почти семнадцать лет. И это когда тринадцатилетние соплюхи уже с упоением делятся с подружками на переменках рассказами про то, как же это бывает.
А её в тринадцать лет просто и страшно, без поцелуев, изнасиловали – там же, возле гаражей, в сарайчике вечно бухого соседа Матвеича, – трое взрослых мужиков, чудом не изувечив. Хорошим стояком они похвастаться всё-таки не могли, крепко были датые.
Вообще этих троих бухариков Лёка видела и раньше – либо у гаражей, либо возле пивного ларька.
Вырвавшись от них наконец, она кое-как добрела до дома, проскользнула в квартиру и заперлась в ванной. Там Лёка содрала с себя изгвазданную одежду, надёжно спрятав её в угол за стиральную машинку, и села прямо под горячий душ, лупивший её по голове и плечам. Стоять сил не было. В водосток стекла и кровь, и грязь, и омерзительная вязкая жидкость, впитавшаяся, казалось, в её кожу сквозь поры.
Невидяще глядя на белые кафельные плитки с синим узором, Лёка бесстрастно думала, что в ментовку не пойдёт. Никто не должен был узнать о случившемся, тем более отец или тётя Нюта – всё внутри неё вставало на дыбы от одной мысли об этом.
Она должна была справиться сама.
Лёка просидела под душем почти час, меняя воду с кипятка на почти ледяную, и вышла только тогда, когда тётя Нюта встревоженно постучала в дверь, осведомившись, не заболела ли она.
Ночью Лёка прошерстила Интернет и припомнила болтовню старшеклассниц в туалете.
А утром она в первую очередь запихала рваные и грязные шмотки в мусорный бак во дворе. Потом отправилась в аптеку, где купила те таблетки и свечи, названия которых выписала ночью на тетрадный листок. Аптекарша воззрилась было на неё изумлённо, но смешалась под Лёкиным тяжёлым взглядом.
Лёка отчаянно надеялась, что обращаться к врачу ей всё-таки не придётся.
Потом она незаметно проследила за вчерашней троицей. Помнили они её или были слишком обдолбаны, Лёку не волновало. Решение она приняла.
К вечеру эти трое, прикончив последнюю бутылку палёной водки, захрапели прямо на полу всё в том же сарайчике Матвеича. Сам сосед, к счастью для себя, снова пропадал на даче.
Канистру с бензином Лёка взяла в отцовском гараже. Дождавшись сумерек, она бесшумно вошла в провонявший перегаром проклятый сарай и щедро поплескала бензином на пол и стены. А потом прочертила бензиновую дорожку к выходу и наружу. Отойдя на несколько шагов, она неумело раскурила сигарету и после пары затяжек швырнула в пропитанную бензином траву у порога.
Всё-таки Лёка пощадила этих уродов, оставив дверь в сарайчик открытой. С крыши своего гаража она пристально и бесстрастно наблюдала за тем, как они выскакивают в мечущихся языках пламени, страшно воют и катаются по земле, как суетятся вокруг соседи, сбивая огонь, вызывая «скорую» и пожарку, и чувствовала, как что-то в ней самой медленно сгорает. Выгорает дотла.
Глаза у неё щипало, видимо, от дыма, но слёз не было – они словно спеклись внутри.
Княгиня Ольга сожгла городок Искоростень, – вспомнила Лёка параграф из учебника истории. Святая вроде, а не пощадила. Древляне убили её мужа. А эти уроды убили саму Лёку, там, в вонючем сарае. И, когда всё сгорело дотла, сгорела и она.
И снова родилась. Только уже совсем другой.
Совсем.

***
Когда проулок опустел, Лёка, по-прежнему не глядя на парня у забора, направилась дальше. Чего там на него глядеть – возомнит ещё и вправду невесть что. Не хлюпиком оказался, ну и молоток.
Краем глаза она всё равно посмотрела на Антона. Тот нерешительно помялся, подобрал свой рюкзак и догнал её несколькими шагами. Длинноногий, чёрт. И нате вам – уже возомнил, иначе б не бегал.
Лёка остановилась, меряя его пристальным взглядом. Новичок смешался и опять покраснел. Но не попятился и бекать-мекать, как она ожидала, тоже не стал.
Он серьёзно глянул ей в лицо своими серыми глазами и заявил такое, что она опешила:
– Не бойся, я тебя преследовать не стану. – И, пока она стояла, потеряв дар речи от такого вопиющего заявления, выдал второе: – Просто хотел сказать спасибо. И ещё сказать, что ты очень красивая.
Лёка понимала, что надо срочно его послать, и как можно дальше, чтоб никогда больше не смел нести эдакую хрень… но не могла. Могла только стоять, как дура, чувствуя, как к щекам стремительно приливает что-то горячее.
И к сердцу.
Да что это за…
– У тебя же близорукость минус два, – с максимальной язвительностью проронила она наконец. – Кто тебе очки разбил? Шаттл?
– Нет, что ты! – Антон мотнул головой так, что чёрные волосы разлетелись. – В поезде сломались, когда мы с мамой сюда ехали. Мама расстроилась.
С ма-амой…
Мама расстроилась…
Мамсик.
За всей этой ерундой Лёка не заметила, как они дошли до гаража.
Она повертела кодовый замок и открыла дверь. Уже шагнув за порог, в прекрасно пахнущую бензином, машинным маслом, железом полутьму, она обернулась. Антон топтался на углу гаража, решая, видимо, уйти или остаться.
Лёка тяжело вздохнула и, уже понимая, что совершает очередную глупость, – сегодня был просто какой-то день глупостей, – хмуро обронила:
– Чего мнёшься, заходи, что ли.
И не смогла удержаться – улыбнулась навстречу его просиявшим глазам.
Красивая. Очень. Это она-то! Вот хреновина…
И он не льстил. Он был совершенно искренен.
Почему она не разозлилась?

***
Через неделю после тогдашнего пожара в сарае Матвеича Лёка приступила к осуществлению второго пункта своего плана.
Она разыскала Чечена.
Чечен чеченцем вовсе не был. Он служил где-то на Кавказе и вернулся оттуда инвалидом, тронутым на всю голову и без половины желудка и кишок, – как он сам рассказывал желающим, задирая на себе пятнистую майку и показывая изборождённую уродливыми шрамами мускулистую грудь и живот.
– Граната, – гордо пояснял он и хрипло смеялся, будто каркал.
Вначале Чечен только пил по-чёрному, но потом, когда его, видимо, перестало брать, начал ширяться и сторчался быстро.
Лёка нашла его у магазина, где он часто помогал продавщице Соньке – силы у него ещё оставались, а Сонька, добрая душа, его пригрела.
Лёка подошла к Чечену и коротко поздоровалась. Тот поднял на неё мутные глаза с желтоватыми белками. Лёку он знал – как дочку дяди Гриши Чумаченко, Чумака по-уличному. Батю на квартале уважали все, даже самая шпанистая шпана.
Лёка достала из кармана джинсов тысячную купюру и показала её Чечену со словами:
– Научи меня, как надо драться.
– В секцию иди, малявка, – оскалился Чечен. – Дзю-до и дзю-после.
– Мне надо знать, как бить, чтобы убить, – бесстрастно объяснила Лёка, и он, поднявшись, долго смотрел ей в глаза. Она уже тогда была рослой, но ещё тонкой и хрупкой.
Наконец он кивнул и проронил:
– Лады. Пошли к Соньке в подсобку.
В полутёмной подсобке магазина, расчерченной полосами света, падавшего из пары окон под потолком, Чечен взял у Лёки деньги и медленно проговорил, уставившись на неё в упор:
– Урок номер один. Никому никогда не доверяй.
И, прежде чем она успела опомниться, вырубил её несильным, но резким ударом по шее, от которого Лёка осела на ящики у стены.
Очнулась она почти сразу же, но Чечена уже и след простыл.
На другой день он подослал к ней какого-то пацанёнка, который подкараулил её по дороге из школы и выпалил:
– Чечен велел передать, что ждёт тебя в подсобке, если не зассышь.
И исчез.
Да, Чечен точно знал, куда надо бить.
Лёка решительно спустилась в подсобку, и Чечен, растянув губы в привычном оскале, поднялся с ящиков. Подошёл к ней, сверля её волчьим взглядом, и она встретила этот взгляд, не дрогнув.
Она ждала, что Чечен спросит, зачем ей, обычной девчонке, такая учёба, но он вместо этого сказал, продолжая буравить её глазами:
– У Матвеича в сарае недавно трое хануриков погорели.
Ничего не ответив, она безразлично повела плечом.
Чечен ещё немного помолчал, а потом сказал:
– Я тебе приёмы покажу, но хлипкая ты ещё. Силёнок маловато.
– Будут, – пообещала Лёка и сжала зубы.
Она начала качаться – так же методично, как всё, что делала. Выбирая в местной «качалке» только силовые упражнения, как ни вздыхал тренер Палыч. Но на недовольство Палыча ей было накласть.
Приёмы Чечена сослужили ей хорошую службу очень скоро – пришлось наглядно показать пацанам из той же «качалки», что она слов на ветер не бросает, и, если они не понимают по-хорошему, придётся объяснять по-плохому.
Ничего, в конце концов, можно даже зайца научить спички зажигать, и во дворе, в школе, на гаражах и вообще на районе вскоре все усвоили, что Лёка-Чума – не из давалок, баба крутая, и если кто-то сразу не вкуривал этого, что ж, его проблемы.
Как-то, опять после школы, к ней подбежал всё тот же пацанёнок, – потом она сообразила, что это был Сонькин сынок, – и выпалил:
– Чечен умер.
– Перебрал, что ли? – сумрачно спросила она.
Пацанёнок кивнул и раскрыл грязную ладонь. На ладони лежал нож-«бабочка»:
– Он сказал: «Если сдохну, дочке Чумака отдашь». Только аккуратнее с ним.
– Знаю, не дура, – процедила Лёка.

***
Кем-кем, а дурой она не была.
И первый урок Чечена усвоила накрепко. Попавшись только однажды, когда к ним в школу пришла работать молодая хорошенькая психологиня Марина Вячеславовна, Маруся. Собственно, как разведал вездесущий Шаттл, она психологом-то и не была, а просто закончила какие-то краткосрочные курсы, но специалистов не хватало, и Марусю с радостью взяли.
Лёка всегда настороженно относилась к любым бабским штучкам – ещё в начальной школе некоторые учительницы, а во дворе – сердобольные соседки пытались пожалеть «сироту», но этот номер у них никогда не выгорал. Однако Маруся взяла её не столько живым вниманием к ней лично, сколько объёмом щедро предлагаемых знаний и искренней весёлостью натуры. У неё в кабинете Лёка будто оттаивала. Она с удовольствием рисовала дурацких человечков, отвечала на вопросы замудрёных тестов, разбирала по полочкам свои отношения с одноклассниками и даже с батей… и, конечно, пригревшись и размякнув, совершенно забыла первый урок Чечена.
Но однажды после уроков, проходя мимо учительской, Лёка услышала, как Маруся беседует с математичкой. Прозвучала её фамилия, и Лёка замерла с противно ёкнувшим сердцем.
– Тяжелая девочка. Трудный характер, – посетовала математичка. – Всегда на всех давит, всегда напряжена, будто ждёт подвоха. А эта дикая манера одеваться! Она как будто сознательно вытравляет из себя всё девичье, женственное.
Прикусив губу, Лёка ждала, что же скажет Маруся. И скажет ли.
– Она презирает женское начало в себе, потому что презирает бросившую её мать, – авторитетно и безапелляционно заявила Маруся. – Ненавидит, но хочет вернуть, желает быть похожей на неё и одновременно отвергает. Реакции – как в учебнике, классические и совершенно типичные. Её анкеты и тесты – просто находка. Вы же знаете, Варвара Семёновна, я намерена обучаться дальше, и мне нужны определённые наработки.
Лёка не была бы потрясена больше, если бы пол проломился под её ногами, и она рухнула бы прямиком в спортзал, на головы Илюхиной баскетбольной команде.
В учительской ещё что-то говорили, обсуждали и смеялись – над нею или нет, Лёка не понимала. Она с трудом разжала сведённые судорогой кулаки, выдохнула и направилась в вестибюль.
В кабинет к Марусе она больше ни зашла ни разу. И смотрела сквозь неё, не произнося ни слова, когда та разыскивала её на переменах, спрашивая тревожно, что же случилось. Сучка.
Самое смешное, что если бы та прямо рассказала про свои планы, Лёка добровольно вызвалась бы ей помочь.
Но раз так…
«Сладким будешь – расклюют, горьким будешь – расплюют», – говорила иногда со вздохом тётя Нюта.
Лёка точно знала, что всегда будет из тех, кто расклёвыввает и расплёвывает, а не из тех, кого.
Через пару месяцев после памятного разговора в учительской Маруся выскочила замуж и свалила из школы. Место психолога осталось вакантным.
В прошлом году и в школьной библиотеке появилась новая библиотекарша, Ирина Ивановна, которую старшеклассники прозвали Ирен. Тоже молодая, лет двадцати пяти. Она вела в их классе курс мировой художественной культуры, была совсем не дурой, но, в отличие от Маруси, в душу ни к кому не лезла. На переменах в библиотеке завертелись пацаны. Даже Шаттл завертелся, дурак, этот-то куда полез…
Но, памятуя о Марусе, Лёка библиотекаршу не жаловала.

***
Войдя в гараж, Антон уставился на Сузу как на диво дивное, чудо чудное, и это отчасти льстило Лёке, отчасти раздражало. Ещё её кое-что удивляло – то, что парень молчал и не выёживался, не сыпал техническими терминами, стараясь продемонстрировать ей свою крутизну немереную, как это обычно делали другие.
Впрочем, чего удивляться – он наверняка ни хрена не разбирался в мотоциклах.
Она мало кого допускала до Сузы. Это-то, собственно, и было удивительнее всего – что она, Лёка-Чума, привела почти незнакомого чувака таращиться на то, что ей было по-настоящему дорого. Да кто он такой вообще?
Додумать эту резонную мысль она не успела. Потому что её новоиспечённый сосед по парте вдруг подхватил свой измордованный рюкзак и тихо проговорил, метнув на неё короткий взгляд:
– Лёка… в общем, спасибо, что пригласила. Я… мне пора, извини. У меня мама в больнице. Она меня ждёт, а мне туда ещё доехать надо. До свидания.
И исчез, только бывшая когда-то белой рубашка мелькнула в проёме двери.
Лёка слегка зависла. Нет, ну не видали чудака, так посмотрите на него! Мама в больнице… Чего тогда сюда припёрся, спрашивается?
Что греха таить, она почувствовала, как внутри опять больно царапается некое… разочарование, и разозлилась ещё больше.
Лёка решительно выбросила из головы причуды этого малахольного Сувора. Не до него – сегодня она собиралась заняться карбюратором Сузы.
И тут, совершенно некстати, ей вспомнилось, что он только что сказал: «Туда ещё доехать надо». А утром что-то вроде – «Не на тот автобус сел…» Очки кокнул, лямку от рюкзака оторвал, с шаттловской шпаной сцепился, города не знает…
Да чтоб ты… был здоров, Антон Суворов!
Ещё через минуту она, свирепо и нелицеприятно выражаясь себе под нос, запирала дверь гаража.
Верная Суза опять осталась в одиночестве.

***
Малахольного Сувора Лека догнала уже на выходе из гаражных закоулков. Перемещался он реально как чемпион мира по спортивной ходьбе. И Лёку не замечал до тех пор, пока она раздражённо не похлопала его по плечу – уши у него были наглухо заткнуты наушниками плеера.
Он сорвал наушники и растерянно уставился на неё.
– Ты что, не знаешь анекдот про летучую мышь, которая убилась нафиг со своим плеером? – саркастически поинтересовалась Лёка и, увидев, как он удивлённо моргнул, махнула рукой: – Не знаешь. Понятно. А куда ехать надо, знаешь?
– Ага, у меня записано, сейчас… – Он поспешно зашарил по карманам, Лёка терпеливо ждала. – Вот.
На измятом обрывке листа в клеточку было небрежно накарябано: «1-я гор. б-ца, терап. отд.».
– Это недалеко, – коротко объяснила Лёка. – Можно и пешком дойти. Тем более ты вон… носишься, как страус по пустыне Калахари.
Он улыбнулся, опять смешно сморщив нос. Чёрные его вихры так торчали в разные стороны, что Лёке ни с того, ни с сего захотелось их пригладить. Но она не успела в очередной раз мысленно пнуть себя за эдакий идиотизм, потому что Антон вдруг похолодевшим голосом осведомился:
– А ты почему за мной пошла?
Серые прозрачные глаза его вдруг вновь потемнели, брови сдвинулись к переносице, и подбородок упрямо вздёрнулся.
– Ты меня за кого держишь? Ещё не хватало, чтоб девчонка меня защищала! Тоже мне… Иди, у тебя там дела. Я сам доберусь.
– Ты что – псих? – изумилась Лёка.
Она даже не обиделась на «тоже мне», не рассвирепела из-за «девчонки», хотя любой другой пацан за такие слова в её адрес огрёб бы по полной. Глядя в его сердитые глаза, она вдруг чётко осознала его правоту. Оскорбилась бы она на его месте? Ещё как!
Вот только в чём была закавыка – никогда раньше Лёка-Чума не ставила себя на место другого человека.
От замешательства-то она наконец и рассвирепела.
– Знаешь что? Кончай выёживаться и делай, что я говорю! Пошли!
И тут Антон Суворов снова удивил её. Он пристально глядел на неё ещё несколько мгновений, а потом на секунду коснулся её руки и, мимолётно улыбнувшись, искренне проговорил:
– Извини.

***
– Чего у тебя с матерью? – отрывисто спросила Лёка, когда они пересекали горпарк по боковым тропинкам, протоптанным поколениями юных горожан и начинавшимся от дыр в ограде. Тропинки уже кое-где были усыпаны жёлтыми и бурыми листьями вкупе с бутылочными осколками.
Антон тоже задумчиво поглядел себе под ноги:
– Мама? У неё сердце больное. Аритмия, – объяснил он и рассеянно огляделся. – Надо дорогу запомнить. Я не очень хорошо ориентируюсь вообще-то.
– А ты где научился фехтовать? – полюбопытствовала Лёка.
– В секции, – ответил тот так же кратко и снова умолк.
Лёка открыла рот, собираясь задать следующий вопрос, – она терпеть не могла каких бы то ни было непоняток, – но Антон, поколебавшись, продолжил:
– Мне надо было научиться защищаться. Я и научился. Хотя тренер говорил, что у меня с координацией не очень, и близорукость ещё. Но это неважно. Я не соревноваться собирался, а просто драться.
– С кем? – вырвалось у Лёки.
Ещё одна «закавыка» – любимое словечко отца. Отчего-то её заинтересовало, с кем же нужно было драться Антону Суворову.
– Вообще, – неопределённо отозвался тот, исподлобья взглянув на неё.
Лёка остановилась и строго сказала:
– Не темни. Если я конкретно спрашиваю, конкретно и отвечай. У тебя что, были проблемы там, в твоём… Геленджике?
– Были, – конкретно, но очень лаконично ответил Антон и вновь заткнулся.
У Лёки прямо руки зачесались, так захотелось его встряхнуть.
Ладно, не хочет говорить – его дело.
Они вышли за ограду парка и прошли ещё полквартала в сумрачном молчании.
– Извини, – произнёс вдруг Антон, – мне бы не хотелось это обсуждать.
Мальчик-одуванчик!
Сделав вид, что она не слышит, Лёка прибавила шагу, и минут через десять они, слегка запыхавшись, стояли на задворках первой городской больницы – грязно-жёлтого трёхэтажного здания. Почему-то все больницы были именно такими – унылыми и обшарпанными, наверно, чтоб одним своим видом нагонять тоску на пациентов и их родственников.
– Всё. Вон приёмный покой. Двигай, – отчеканила Лёка и повернулась, чтобы уйти. Но помедлила – и не зря.
– Лёка… – сказал Антон почти неслышно. – А ты не сможешь зайти туда со мной? Я… почему-то… – Он осёкся.
«Почему-то боюсь», – вот что он хотел и не мог ей сказать..
Лёка вздохнула и шагнула впереди него к калитке в ограде.
– Вы что, одни с матерью, что ли? – не оборачиваясь, спросила она.
– Ну да, мы с мамой вдвоём, – после паузы отозвался он.
Как прокомментировала бы библиотекарша Ирен, в вопросе и ответе имелась явная «семантическая разница». Лёка хмыкнула и дёрнула на себя тяжёлую дверь приёмного покоя.
Внутри толклось несколько бабулек, а санитарки в будочке не наблюдалось – видимо, она не спеша отправилась разносить болящим очередную порцию пайков от родственников.
В листке с указанием температуры и тяжести состояния пациентов, лежавшем на колченогом столике у окна, фамилию «Суворова» Лёка не нашла и недоумённо повернулась к Антону. Тот, близоруко всмотревшись в листок, облегчённо ткнул пальцем в фамилию «Скворцова»:
– Вот, в пятой палате. Состояние удовлетворительное. Температура тридцать семь и два. Врач ей спускаться не разрешает, я звонил, узнавал.
– Ты ей принёс что-нибудь? – хмуро осведомилась Лёка.
Антон кивнул и, поспешно порывшись в своём рюкзаке, извлёк на свет Божий прозрачный пакет с булочкой, шоколадкой «Алёнка» и упаковкой сока «Добрый». Вишнёвого. И ещё книжку Дины Рубиной.
– Больным, наверное, что-нибудь горячее надо, бульон какой-нибудь, – с некоторым сомнением взирая на этот набор, сказала Лёка.
– Мама говорит, что ничего не хочет… – пробормотал Антон. – Что здесь… хорошо кормят.
Лёка с почти стопроцентной уверенностью знала, почему она так говорит. И с такой же уверенностью в ответе она задала ещё вопрос:
– А себе ты варишь горячее? Суп?
– Лапшу «Роллтон», – серьёзно откликнулся тот и сунул пакет с передачей и запиской вернувшейся толстой санитарке в белом халате. И тут же набрал номер на сотовом.
– Мама! Я пришёл. Я тебе всё принёс – поесть и книгу. – Лицо его просветлело и тут же озабоченно нахмурилось: – Ты как?
Лёка отошла в сторону, а потом вообще, аккуратно притворив за собой дверь, выбралась на крыльцо. Ей вовсе не хотелось слышать их разговор.
А ещё она подумала о том, что Антону, как и ей, сейчас надо будет возвращаться в совершенно пустую тёмную квартиру.
***
После смерти тёти Нюты она стала часто просыпаться среди ночи и потом долго лежать без сна, следя, как по потолку и стенам комнаты пробегают отсветы фар от проезжавших мимо машин.
А иногда, разрывая сон, она резко садилась в постели с бешено колотившимся сердцем и подступавшим к горлу тяжёлым комком. Она торопливо устремлялась к окну и распахивала его. Холодный ночной воздух помогал, проясняя нахлынувшую муть, но ничто не могло прогнать тоску. Страшную чёрную пустоту, которая жила внутри неё. Пустоту, спёкшуюся, как уголь на пепелище.
Лёка могла бы позвонить отцу, – разница во времени позволяла, – но знала, что батя сразу встревожится, разволнуется, начнёт толковать об интернате, и всё такое. Она звонила ему несколько раз в неделю, и уж никак не ночью, всегда бодро, но кратко рассказывая о себе, о Сузе, о школе. В общем, дёргать батю по таким пустякам она не собиралась.
Когда её ночные пробуждения начали повторяться регулярно, Лёка купила всё в той же аптеке пузырёк таблеток под названием «Вечерние» и стала пить их перед тем, как рухнуть в постель, допоздна засиживаясь в Сети.
Это помогало.
Пока помогало.
У всякой проблемы всегда находилось решение. Его просто надо было искать. И всё держать под контролем.

***
Хлопнула дверь, и на крыльцо выскочил Антон. Он на миг коснулся её плеча и задрал голову, напряжённо вглядываясь в окна второго этажа.
– Вон мама! Пятая палата. Мамуль! – завопил он, как маленький, и замахал рукой. – Вот я!
Бледная худенькая женщина, черноволосая, как Антон, придерживая рукой у ворота блёкло-голубой байковый халат, чуть приоткрыла створку окна и выглянула наружу, улыбаясь смущённо и беззащитно.
– Мама! – заорал Антон. – А это моя соседка по парте! Её зовут Оля!
– Здрасте! – через силу крикнула Лёка.
Оля, ну надо же! И потом, он же только что по телефону с матерью разговаривал, что, сразу сказать, что надо, не мог, обязательно на всю больницу надо орать? Слоупок хренов.
– Ты ложись! Тебе вредно! – продолжал разоряться этот малахольный.
Лёка решительно дёрнула его за рукав.
– Она ляжет, когда мы уйдём, так что не ори, – процедила она.
Бледная женщина у окна слабо помахала им рукой. Она молчала – видимо, ей тяжело было говорить.
– Пошли, – властно распорядилась Лёка и крикнула в окно: – До свидания! Мы завтра придём!
Да что она такое несёт вообще?! Мы!
В больничном сквере Антон присел на лавочку и поглядел на мрачно молчавшую Лёку. И бухнул:
– Я тебя Олей назвал, чтобы… ну чтобы…
– Чтобы мама точно поняла, что я девочка, – холодно усмехнувшись, Лёка тоже присела на край скамейки.
– Мама же не слепая, – удивлённо сказал Антон. – Просто так… привычней. И спасибо тебе, что ты… в общем, спасибо.
Лёка поморщилась, но не успела ему сказать, чтоб перестал спасибкать – он снова заговорил, глядя на свои скрещённые на коленях руки:
– Ты спрашивала, от кого мне надо было научиться защищаться. Это не мне. То есть… В общем, мне надо было защищать маму. У меня был отчим. Скворцов. Ты же видела, у мамы другая фамилия, – Антон передохнул, по-прежнему не глядя на неё. – Он… подонок.
Это книжное слово прозвучало вдруг как-то очень уместно.
– Я с самого начала говорил маме, что он подонок… понимаешь, я чувствовал, но мама не верила. Она вообще считает, что я фантазёр и выдумываю много. И ещё я всё запоминаю. Она забывает, а я помню, а она обижается и говорит, что этого не было… Но я-то помню! Ладно, неважно... В общем, сначала вроде ничего было, Скворцов даже подлизывался ко мне, деньги давал на кино и всё такое. Когда ещё просто к нам ходил. Ухаживал. А потом, когда они поженились… – Он прерывисто вздохнул и замолчал.
– Бухал, что ли? – угрюмо спросила Лёка.
– Нет. Он вообще не пил. Ему, знаешь, нравилось… нас унижать. Как будто дрессировать. Он унижал маму, оскорблял… а она ничего не могла возразить. Только плакала всё время. Она… видишь ли, совсем не сильная. Она не могла с ним справиться, она даже на развод боялась подать. И сердце у неё больное, – Антон опять с трудом перевёл дыхание. – Меня он просто отшвыривал… как щенка какого-то. Я бы мог его убить, знаешь, – очень серьёзно проговорил он, глянув на Лёку совершенно чёрными глазами, – изловчиться как-то и убить. Я хотел. Он этого заслуживал. Но… мама бы не пережила. И тогда я просто пошёл в фехтовальную секцию и научился драться очень быстро… тренировался как сумасшедший… потому что мне именно это было нужно.
Лёка с болезненно сжавшимся сердцем кивнула.
– Я подождал, пока мамы не будет дома, взял палку и сказал, что сейчас он за всё получит. Мне так страшно было, что я еле на ногах стоял. И одновременно так… весело, аж в ушах звенело, как будто я с обрыва прыгаю… не знаю, как описать. «Есть упоение в бою…» – знаешь?
Лёка молча кивнула. Она-то как раз знала. Но она не представляла, что об этом знает мальчик-одуванчик.
А тот, блеснув глазами, продолжал:
– Но врезать я ему тогда успел только один раз. Жаль, – он коротко рассмеялся, опять сощурившись, будто прицеливаясь. – Знаешь, он просто заорал и убежал. Он оказался… такой трус.
– Такие мудаки – всегда трусы, – проронила Лёка хрипло.
– И он сам подал на развод, представляешь? – Антон откинулся на спинку скамейки и посмотрел сквозь наполовину облетевшие тополиные ветки в безмятежно синевшее небо. – И я понял… что могу. Что шпага – она, знаешь, просто символ. Что сила… – он опять рассмеялся легко и весело, – она в ньютонах.
Лёка почему-то тоже засмеялась. Так они сидели и хохотали, глядя друг на друга.
– А потом пришлось через суд разменять квартиру, и нам досталась комната в секции, ну, в общежитии. Но мама очень переживала всё время, нервничала. Врач объяснил, что ей нужно сменить климат и обстановку, и мы решили уехать. У мамы здесь подруга, она сейчас в Германии живёт. Она пустила нас пожить бесплатно и даже временно прописала, представляешь? А комнату в Геленджике мама сдала, у нас там это приличных денег стоит, это же курорт. Так что у нас теперь всё хорошо, только вот мама… – голос у него чуть дрогнул.
Они помолчали.
– Из букв «ж», «о», «п» и «а» слово «вечность» получается редко, – наконец обронила Лёка и усмехнулась краем губ, видя, как Антон опять удивлённо моргнул. – Этого ты тоже не знал? Ну, младенец… У вас там в вашем Геленджике небось и матом не ругаются?
Антон качнул головой и неловко пробормотал:
– Ругаются, почему. Просто я… ну, не очень. Не привык как-то, – он виновато улыбнулся. – Хотя это очень уместно бывает… знаешь, с лексической точки зрения.
– С лексической, значит… А Геленджик – красивый город? – решила переменить тему Лёка.
Он опять взглянул на свои руки, а потом ей в глаза:
– Там море, – проговорил он мягко и мечтательно. – У нас там море. Оно, знаешь, совсем живое. – Глаза его просветлели. – Даже учёные теперь считают, что море – единый живой организм. На прибой я часами могу смотреть, знаешь.
– Море волнуется «раз», – пробормотала Лёка начало детской считалки. – Никогда не была.
– Я тебе покажу! Можно же съездить! – с жаром выпалил Антон и осёкся. – Когда-нибудь.
Они опять неловко замолчали.
– Договорились. Когда-нибудь, – сказала наконец Лёка и выдернула у него из рук многострадальный рюкзак. – Дай сюда.
Она деловито порылась в одном из многочисленных карманов своего жилета и нашла булавку.

***
Лёка с Антоном вновь пролезли сквозь ограду горпарка и медленно побрели по тропинке. Они не разговаривали, – слишком много уже было сказано, – и даже не смотрели друг на друга, просто каждый из них чувствовал, что рядом идёт другой. Иногда они касались друг друга локтями и торопливо отстранялись.
Этих мелких пацанов первой заметила Лёка – они хохотали и толкались в полуразломанной беседке неподалеку от тропинки, по очереди тыча хворостиной во что-то, лежавшее на земле.
Лёка нахмурилась, приглядываясь.
– Эй, сопли зелёные, что там у вас? – грозно крикнула она.
«Сопли» поспешно кинулись врассыпную, и Лёка с Антоном подошли к беседке.
– Ох… – растерянно выдохнул Антон, присаживаясь на корточки. – Смотри, это же ёжик!
Ёжик лежал, зарывшись в листву, и уже не пытался ни убежать, ни свернуться в клубок, только едва слышно пыхтел и подёргивал колючками на спине.
– Они его покалечили, – пробормотал Антон, касаясь пальцами ежиной мордочки. Как ни странно, ёж не отпрянул, лишь запыхтел громче. – Его надо к ветеринару, срочно.
И он начал поспешно вытряхивать из рюкзака учебники и тетрадки.
– Спятил? – Лёка схватила его за руку, и он укоризненно на неё посмотрел.
– Я здесь в беседке всё оставлю, потом заберу, – пояснил он, пытаясь сложить своё барахло на сломанную лавочку внутри беседки.
– Да ты тут через пять минут никаких концов не найдёшь! – рявкнула Лёка свирепо и беспомощно. Она уже поняла, что остановить сейчас этого малахольного невозможно, разве что вырубить и уложить на травку рядом с долбаным ежом.
– Ну тогда… – И малахольный так же решительно принялся расстёгивать рубашку.
– Совсем ёбнулся? – нарочито сгрубила Лёка.
– Он же живой, – упрямо выпалил Антон. – Понимаешь?
Она понимала только, что тоже совершенно спятила, когда, скрипнув зубами от досады, расстегнула жилет, в котором всегда чувствовала себя, как в броне, и осторожно завернула в него злосчастного ежа.
Антон стоял, таращился на весь этот идиотизм и лыбился дурацкой блаженной улыбкой.
– И не пялься на меня! – сердито прикрикнула она, чувствуя себя практически голой в одной рубашке с короткими рукавами, обрисовавшей фигуру так, что Лёка изо всех сил старалась не покраснеть.
– Что ты, я не пялюсь, – испуганно проговорил Антон, перестав улыбаться. И добавил вдруг: – Я и так знаю, что ты красивая. И ещё ты добрая.
Прорычав что-то невнятное, Лёка ринулась к выходу из парка. До ветеринарки было минут двадцать хорошего ходу. Если она не закрылась уже, конечно.
Добрая! Это она-то!
Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит! Приходи к нему лечиться и корова, и волчица! И дурацкий ёж…
Её почему-то опять начал разбирать смех. И странный озноб. Хотя холода она совсем не чувствовала. Наоборот, ей было даже жарко.
Она плотнее прижала к груди жилетку с затихшим ежом и с досадой оглянулась на Антона, поспешно сгружавшего учебники обратно в рюкзак:
– Давай, шевели копытами! А то твой ёж их щас отбросит…

***
В ветеринарке их не послали, как зловеще предсказывала Лёка. Впрочем, они ведь заплатили деньги. Точнее, Лёка заплатила. Антон растерянно вывернул почти пустые карманы, где оказалась лишь горстка мелочи. Лёка буркнула:
– Успокойся уже! – и достала своей кошелёк.
– Я тебе потом отдам… – неловко произнёс Антон.
– Ещё чего! – процедила она.
– Ну это же вроде как мой ёж… Он же тебе не понравился.
– Ещё чего!
Ветеринар с ухмылкой поглядел на них. Он был весёлый, очкастый и довольно молодой. Он вкатил ежу какой-то укол, от которого тот совсем распластался на оцинкованном столе, – Антон зажмурился и отвернулся, – обработал его ссадины какой-то мазью и протянул Лёке тюбик той же мази с краткой инструкцией:
– Обрабатывать утром и вечером. И, между прочим, это девочка.
Девочка, ну надо же…
– Ежиха это, – буркнула Лёка, сгребая «девочку» обратно в жилетку. – До свиданья.
– Спасибо! – расцвёл улыбкой Антон. Это, похоже, было самое популярное слово в его лексиконе.
– Надо ей имя придумать, – весело сказал он, догоняя Лёку.
– Начинай, – хмуро посоветовала та, и совершенно зря, потому что он с готовностью начал сыпать совершенно идиотскими кличками:
– Лейла! Ариэль! А, знаю, Твайлайт!
– Это ещё что?! – простонала Лёка, кусая губы, чтобы не прорвался смех.
– Не что, а кто! Ты что, «Май литтл пони» не смотрела?
Она резко остановилась и уставилась на него.
– Хорошо, хорошо, – примирительно замотал головой Антон, почему-то тоже прикусив губу. – Согласен, она у нас дамочка крутая… Тогда Тринити! Или эта, как же её… ну, в последней «Матрице», такая, с формами… А! Персефона!
Представив себе ежиху «с формами», Лёка не удержалась и захохотала:
– Не гони!
– Как скажешь, – покладисто согласился Антон. – Переходим к реальным звёздам. Как насчёт Мерилин?
– Меланья, – отсмеявшись, безапелляционно отрезала Лёка. – Это ежиха наша, русская, правильная ежиха. Меланья. И всё.
– Ладно, – опять легко согласился тот, а потом тревожно спросил: – Кстати, как она там?
Они немного развернули жилет и, затаив дыхание, потрогали Меланью за бок. Та вроде была тёплой, но чёрные глазки её были странно полуприкрыты.
– Мы не спросили, чем её кормить, – огорчился Антон.
– Погуглим, – отмахнулась Лёка и хотела было добавить, что, может, ежихе есть больше никогда и не придётся, но промолчала, представив, как вытянется лицо у этого мальчика-одуванчика.
Они уже практически вышли к её дому. Лёка сообразила это, только машинально поздоровавшись с вышедшей на крыльцо своего магазина Сонькой-продавщицей, проводившей их любопытным взглядом. Антон, похоже, этого не заметил. Он вообще мало что вокруг себя замечал. Хоть он и пялился рассеянно по сторонам, мысли его явно блуждали где-то далеко.
Чёрт с ним, пусть тащится за ней, – внезапно решила Лёка. Ей с ним было как-то… умиротворённо. Эдакого слова раньше точно не было в её активном словарном запасе. Впрочем, как и мальчика-одуванчика рядом, и ежихи Меланьи в руках.
Они вошли в лязгнувший лифт, вонявший мочой и украшенный чёрными запятыми от затушенных «пяток». Антон, как зачарованный, глазел на наиболее смачные надписи на стенах. Лёка ждала, что он опять покраснеет, и лишь потом сообразила, что самой понятной для него в этом наборе, наверно, была фраза «Сохатый – лох».
– У вас в Геленджике небось в лифтах ничего не пишут? – не выдержала Лёка.
Антон сосредоточенно заморгал:
– У нас мало высоток. И в лифтах… да, не пишут. Совсем.
– Скучно там у вас, – поддела его Лёка, выходя впереди него на своём восьмом.
– Что ты! – серьёзно возразил он и даже остановился, так что лифт едва его не прихлопнул. – Я же говорю – у нас же мо-оре!
– Мо-о-оре! – передразнила его Лёка отчасти завистливо и сунула ему в руки свёрток с Меланьей, чтобы достать ключи из кармана. – Ноги вытирай!
Свой дом Лёка старалась содержать в чистоте. Никакого такого «уюта» она не признавала, считая всякие там занавесочки и цветочки бабской блажью, но грязи не терпела.
Антон послушно пошаркал кроссовками об половик у порога, а потом, придерживая одной рукой ежиху, начал дёргать за шнурки, намереваясь разуться. Лёка поспешно выхватила у него Меланью, чтоб не уронил, но тот вдруг замер с полуразвязанным шнурком и выдохнул:
– Так мы что, к тебе домой пришли, что ли?
Лёка закатила глаза:
– Нет, блин, к Путину в Красную Поляну!
Он ещё немного поморгал и улыбнулся.