Моей маме сегодня исполнилось 77 лет.
И как вы думаете, какому клоуну вздумалось купить на праздничный ужин достославный портвешок «Три семёрки»?!
Кажется, в советские времена он стоил около рубля. Сейчас - 77. СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ!
Ооо, большеникада... никаданикаданикада....... расрас...
Боже. у меня ребёнок на втором курсе, у меня маме 77, четыре кота, шесть команд на Зимней и три на Летней... ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ я это пила, когда с самого начала было ясно, что пойло по 77 рублей хорошим не бывает?!!
Прощайте все. Я вас любила, да))))

НО ЗАТО!!! Но зато мы поржали, фотая маму с «Тремя семёрками». Ну это ж символично, чо...



УПД: От мужа, трогательное. ЫЫЫЫЫ!!!

@темы: Гюго, моя семья и другие звери, я

@темы: приколы

Написано для OxanaKara, замечательного версталтищка, артера, райтера и организатора всего в нашей команде Истории Америк, которая попросила вот тут текст про индейцев и про собак. Драббла не вышло, вышло миди)))... и к сожалению, без проды на рейтинговый лвл, как я изначально хотела. Ибо ФБ всё-таки страшно жрёт мой ресурс...

Название: Волк на холме
Автор: sillvercat
Бета: Блэй
Размер: миди, 4580 слов
Пейринг/Персонажи: Джоанна Форстер, Ни-хио-ивутис, белые поселенцы и шайенны
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: США, конец XIX века. Сбежавшие из резервации индейцы племени шайеннов убивают мужа беременной Джоанны Форстер. Её ребёнок, едва родившись, умирает. Но она возвращается в свой дом на излучине реки, куда спустя год приходит сперва странный не то пёс, не то волк, а потом — умирающий от ран шайенн
Примечание:
О племени шайеннов можно прочитать здесь..
Предупреждение: неграфичное описание смертей
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205371820.htm?oam#more2
Картиночка нагло потырена))




* * *
Джоанна Форстер второй год жила совершенно одна в доме, построенном её мужем, Фрэнком Форстером, в излучине реки Саут-Платт. Она сама колола дрова, латала прохудившуюся крышу, возделывала кукурузу и рожь, охотилась в предгорьях Роки-Маунтин на диких коз и оленей. Эта тяжкая, совсем не женская и подчас опасная работа помогала ей забыть о том, где сейчас находятся её муж Фрэнк и крохотная дочка, которую преподобный Эндрю успел окрестить Сарой.

На кладбище возле церкви в Форт-Коллинзе, вот где.

Когда сбежавшие из резервации шайенны напали на их дом, сатанински гикая и завывая, Фрэнк силком затолкал сопротивлявшуюся Джоанну в погреб и водрузил на его крышку тяжеленный дубовый сундук.

— Ребёнка береги! — строго приказал он, подхватив Джоанну под мышки и опустив на земляной пол погреба, хотя она отчаянно брыкалась и кричала, что останется с ним. Запрокинув голову, она сквозь хлынувшие слёзы уставилась в его непреклонное скуластое лицо, обычно такое смешливое, а сейчас суровое, почти незнакомое, с крепко сжатыми губами. Крышка погреба захлопнулась, как крышка гроба, наступила темнота, и в этой кромешной тьме Джоанна обхватила руками свой большой тяжёлый живот и скорчилась на полу, плача навзрыд.

Она знала, точно знала, что сейчас видела своего мужа в последний раз.

Сверху всё ещё доносились завывания проклятых дикарей и грохот выстрелов. Джоанна благословляла эти страшные звуки, ибо они означали, что Фрэнк ещё жив. Она перестала плакать, ибо слёзы закончились, и лишь судорожно всхлипывала, прижимая ладони к животу и умоляя Всевышнего сохранить её Фрэнку жизнь. Пусть бы его только ранило, пусть бы дикари приняли его за мёртвого, ограбили дом и ушли!

Но в глубине души она сознавала, что это невозможно. Шайенны, скорее всего, подожгут дом, а это означало, что даже раненым Фрэнк вряд ли выживет. Уцелеет ли она сама в этой бойне, спрашивала себя Джоанна, отчаянно кусая губы. Собственная судьба её не волновала, но дитя, которое она носила в чреве, должно было спастись! Их нерождённый младенец, ни в чём не повинный!

Ребёнок неистово толкался под её ладонями, словно чувствуя охватившее её смятение и ужас. Джоанна, глубоко вздохнув, снова изо всех сил напрягла слух.

Выстрелы доносились сверху всё реже, а потом совсем стихли, зато приблизился торжествующий вой дикарей. Джоанна уронила голову и зажмурилась, сцепив на животе пальцы сомкнутых рук. Она хотела отползти в дальний угол погреба, но не могла пошевелиться и решила положиться на милость Господню. Будь что будет! Если индейцы догадаются отодвинуть сундук, они всё равно найдут её, и тогда и она, и нерождённое дитя умрут вместе с Фрэнком. Видит Бог, она почти хотела этого, но всё равно её пересохшие губы машинально шептали молитву о спасении.

Иисус сладчайший, спаси и сохрани…

Но шайенны не догадались отодвинуть сундук и поискать в погребе других возможных обитателей дома на излучине. Возможно, они просто торопились исчезнуть, боясь, что подоспеют кавалеристы, привлечённые грохотом выстрелов. Они ограбили дом, но не подожгли его, как боялась Джоанна.

Но её Фрэнку, её любимому мужу, это не помогло.

Господь спас Джоанну с ребёнком в чреве, но не защитил Фрэнка. Когда шум наверху окончательно утих, Джоанна, стоя на шатких ступенях деревянной лестницы, кое-как ухитрилась приоткрыть крышку погреба. Медленно раскачивая сундук, она сдвинула его в сторону, орудуя найденным в углу заступом, как рычагом, и выбралась наружу. Она ободрала себе руки, но едва заметила это.

В доме стояла мёртвая тишина и почти полная темнота, ибо уже наступил вечер. Но глаза Джоанны успели привыкнуть к темноте погреба. Она увидела, что всё вокруг разворочено, вещи выброшены из сундука на пол, а когда она шагнула вперёд и робко, почти шёпотом, позвала Фрэнка, под ногами захрустели осколки битой посуды.

Одинокий тоскливый волчий вой пронзил тишину, и Джоанна задрожала. Трясясь, как в лихорадочном ознобе, она принялась обшаривать каждый угол своего разгромленного дома, неистово надеясь на то, что шайенны просто захватили Фрэнка в плен и утащили с собой. Им ведь нужны бледнолицые заложники, разве нет? Она что-то слышала о таком от ковбоев! Она… она…

Волк снова протяжно завыл, и Джоанна передёрнулась всем телом.

Она наткнулась на тело Фрэнка в самом дальнем от погреба углу комнаты и даже не сразу поняла, что это Фрэнк. Он, всегда такой сильный и весёлый, лежал, скорчившись и подтянув колени к животу. И был совсем, совсем недвижимым.

— Фрэнк! — прохрипела Джоанна и опустилась на пол рядом с ним, машинально придерживая живот одной рукой. Другой рукой она поспешно провела по плечам и груди Фрэнка, с оборвавшимся сердцем ощущая под пальцами заскорузлую от крови одежду. Боже Всевышний, столько крови не могло вытечь из человека, чтобы он при этом остался в живых!

— Фрэнк! — жалобно позвала она и принялась судорожно гладить его холодный лоб, пытаясь повернуть к себе его непослушную голову.

Но к её дрожащим пальцам снова прилипли сгустки крови. Обмирая от ужаса, она ощутила их под своей ладонью вместо непослушных вихров Фрэнка и перестала дышать, всё сразу поняв.

Дикарям мало было просто застрелить Фрэнка, они ещё и сняли с него скальп!

Когда утром кавалеристы Форт-Коллинза ворвались в дом у излучины, они нашли Джоанну над телом мужа. Крепко обнимая его, она прижимала к груди его изувеченную голову и тихонько напевала колыбельную, которую слышала ещё от своей матери.

Вечером того же дня Фрэнка Форстера похоронили на кладбище у церкви Форт-Коллинза. Джоанны на похоронах не было — в это время она рожала Сару, слабенькую недоношенную малышку, которую приняла жена преподобного Эндрю, а сам преподобный успел окрестить. Девочка не прожила и пары часов. Её крохотное тельце упокоилось рядом с телом её отца в той же могиле, которую для этого пришлось сызнова разрыть.

Через неделю Джоанна, едва оправившись от родов, вернулась в дом на излучине. Преподобный отвёз её туда на своей повозке, отчаявшись уговорить остаться в Форт-Коллинзе.

Джоанна не хотела оставаться там, пусть даже рядом с могилой дочери и мужа. Она хотела жить в том месте, где они с Фрэнком были так счастливы — всего лишь два неполных года, там, где они нагишом купались в реке, смеясь и брызгаясь, как малые дети. Там, где они зачали дочь на широкой, сколоченной Фрэнком кровати. Где возделывали кусок собственной земли, мечтая о том, как превратят эту землю, каменистую землю Колорадо, в пристанище для своих будущих детей.

Все эти мечты рухнули в одночасье с появлением проклятых неусмирённых дикарей!

Полковник Робинсон, командовавший гарнизоном форта, навестив Джоанну в доме пастора, горячо заверял её, что его кавалеристы, мол, непременно разыщут и покарают разбойников. Невинная кровь её мужа будет отомщена. Слушая его, Джоанна молчала. Самая лютая смерть этих дикарей не вернула бы ей Фрэнка. Но она желала им смерти, о да! Она собственноручно вырезала бы сердце каждому из них — с восторгом!

Напрасно преподобный Эндрю молил её остаться в Форт-Коллинзе, а городские кумушки напрасно намекали на то, что она, Джоанна, дескать, ещё так молода, и Всевышний непременно пошлёт ей утешение в её печали. И многозначительно переглядывались, поджимая губы и качая головами.

Старые клуши!

Да, Джоанне совсем недавно исполнилось двадцать лет, и она знала, что недурна собой. Может быть, даже красива: сероглазая, с пшеничными косами до пояса, небольшого роста, но совсем не хрупкая. Фрэнк всегда твердил, как же ему нравится её улыбка и ямочки на щеках, а от её смеха, уверял он, и черти в аду, и ангелы в раю разулыбались бы. Вот болтун! Он всегда нарочно смешил и щекотал её, чтобы услышать её смех.

Но отныне Джоанна не собиралась улыбаться кому бы то ни было. Или отдавать своё тело так, как отдавала его Фрэнку — с радостью и любовью. Она и представить себе не могла, как это чужая рука может коснуться её!

Преподобный Эндрю повторял, как опасно, дескать, молодой женщине жить в одиночестве в уединённом месте, где опять могут появиться беглые индейцы или другие разбойники. Но, слушая его, Джоанна снова упрямо отмалчивалась. Она уже приняла решение, но никак не могла сказать этому добросердечному старику — пусть приходят! Пусть! Она мечтала о том, как будет стрелять в этих проклятых дикарей — до тех пор, пока ствол ружья не раскалится докрасна, пока все они не рухнут наземь, корчась в предсмертных муках! И тогда она провернёт охотничий нож Фрэнка в грязном сердце каждого из них!

О да, мысли и мечты Джоанны Форстер совсем не подобали богобоязненной христианке!

— Не убоюсь я никакого зла, — спокойно произнесла она фразу из Святого Писания, глядя в добрые печальные глаза преподобного Эндрю, прощаясь с ним у порога своего осквернённого дома.

Ей уже нечего и некого было бояться — после того, как она потеряла всё, что так любила. Но благодаря Фрэнку она могла не беспокоиться о куске хлеба, и вовсе не потому, что птицы небесные не сеют и не жнут, а сыты бывают. Видит Бог, работы она тоже не боялась. Но после смерти Фрэнка остались самородки — золото, добытое им в горах Маунтин-Спрингс. Незадолго до нападения шайеннов Фрэнк отвёз самородки в Денвер — жадюгам-банкирам на хранение, как он весело объяснил Джоанне, вернувшись домой. Она знала, что Фрэнк всегда мечтал разводить скот, а ценные бумаги, в которые он превратил добытое золото, стали залогом осуществления этой мечты.

Но сейчас Фрэнку ничего уже не было нужно. Он лежал, недвижимый и холодный, в такой же холодной кладбищенской земле. Джоанне же нужно было только оружие. В свой дом на излучине она привезла целый арсенал — два винчестера, два револьвера и несколько ящиков с патронами. Фрэнк не позволял ей учиться стрелять, считая, что это занятие не для женщин. «Неужто я не сумею защитить тебя, малышка? — беззаботно спрашивал он, подхватывая Джоанну на руки, когда она пыталась обратиться к нему с этой просьбой. — Твои ушки просто оглохнут от грохота пальбы».

Теперь некому было запретить ей это. И Джоанна по нескольку часов в день проводила на заднем дворе своего дома или на берегу Саунд-Платт с револьвером или винтовкой в руках, стреляя по самодельным мишеням. Упиваясь грохотом выстрелов и пороховой вонью. Представляя себе, что кучка камней, метка на сосновом стволе или подброшенная вверх жестянка из-под бобов — это голова индейца. И она почти никогда не промахивалась.

А ещё у неё появился компаньон. Странный, очень странный компаньон.

Волк.

По крайней мере, в этом звере было очень много волчьей крови. Косматая шерсть его была почти бурой, с жёлтыми подпалинами на груди, а острые уши стояли торчком, будто бы он всё время настороженно прислушивался к чему-то. Но хвост — хвост был вполне собачьим, загнутым кверху, и он помахивал им из стороны в сторону, будто приветствуя Джоанну.

Именно так, помахивая пушистым хвостом, он и возник однажды у Джоанны за спиной, когда она полола огородные грядки. Она как раз распрямилась, чтобы передохнуть, повернулась, да так и обмерла. Громадный зверь стоял на расстоянии нескольких шагов от неё, и его оскаленная пасть с острыми клыками была полураскрыта, словно в улыбке.

Вид этой улыбки и дружелюбно помахивающего хвоста обескуражил Джоанну, стремительно выхватившую револьвер, с которым она не расставалась. Волк чуть присел при виде оружия, но с места не сдвинулся, всё так же весело скалясь.

— Ты зачем заявился? — вздрагивающим голосом осведомилась Джоанна, строго сдвинув брови. — Уходи, пока цел.

Впрочем, уже произнеся это, она поняла: ей не хочется, чтобы странный зверь уходил. Будь он волком или одичавшим псом, он был живым существом, с которым она, по крайней мере, могла разговаривать. Она уже так устала беседовать с бестолковыми курами или сама с собою!

Или с Фрэнком, который — лежал ли он в каменистой земле на задворках церкви или пребывал в райских кущах Господних — всё равно не отвечал ей.

Волк, конечно, тоже не отвечал, но он смотрел на неё — лукавыми раскосыми глазами, в которых, как ей показалась, даже светился разум!

Джоанна перевела дыхание и опустила револьвер.

— Что ж, проходи, если хочешь, — вымолвила она, указывая на крыльцо дома. — Я буду звать тебя Лобо. Но не смей даже пальцем трогать моих кур и цыплят, иначе сильно пожалеешь, клянусь Богом!

Она невольно рассмеялась, сообразив, какую глупость сказала. И тут же поняла, что смеётся впервые со дня гибели Фрэнка. Собственный смех показался ей незнакомым.

Волк — Лобо — улыбнулся ещё шире, облизнулся и послушно потрусил к крыльцу. Могло ли быть, что он всё понял? И даже понял, над чем она смеётся? Может, это именно он выл в горах в ночь нападения шайеннов? Может, это Фрэнк прислал к ней Лобо, чтобы защитить её от злых людей и от гнетущего тоскливого одиночества?

Господь посылал волков святому Франциску, чтобы тот приручил их.

Джоанна посмотрела на волка, развалившегося на оструганных досках крыльца. Тот сосредоточенно лязгал зубами, вылавливая блох в своей густой тёмной шерсти, и вовсе не выглядел посланцем небес.

Джоанна ещё раз вздохнула, сунула револьвер в кобуру, огляделась и принялась сноровисто рвать полынь у крыльца. Мириться с блохами в своём доме она не собиралась!

С появлением Лобо её унылая жизнь и вправду окрасилась иными красками, кроме чёрной. Волк смешил её разными штуками, которые любил откалывать — например, валился набок как раз во время её очередной суровой отповеди по поводу стащенных из курятника яиц. «О яйцах речь не шла!» — словно бы говорил он, умильно разметая пыль своим лохматым хвостом и хитро щурясь.

Глядя на него, Джоанна с глубокой грустью представляла себе, как Сара, едва научившаяся ходить, держит его за густую шерсть и хохочет-заливается. Как она топает рядом с ним, неуверенно переставляя крепкие ножонки, а он медленно шествует вперёд, терпеливо позволяя малышке трепать себя за загривок.

У Джоанны в горле вставал комок, когда она думала об этом. И Лобо, немедля бросив откалывать свои шуточки, подходил к ней и утыкался мокрым носом в её безвольно опущенную ладонь. Стоял так и тихонько сопел — до тех пор, пока Джоанна легонько не отпихивала его.

Теперь Лобо всегда сопровождал её во время охотничьих вылазок в горы и помогал загонять коз и кроликов. Кроме того, имея в доме такого сторожа, она могла теперь спокойно и беспробудно спать ночами, зная, что Лобо почует приближение любого незваного гостя или врага.

Но Ни-хио-ивутис, воин племени шайеннов, проник в её дом неслышимым и незамеченным, словно ночной ветер. Волк даже не почуял его. Или не захотел почуять.

* * *
В тот день с утра зарядил дождь, и, как это часто бывало в предгорьях с наступлением ненастья, жаркий август вмиг превратился в промозглый октябрь. Джоанна даже решила растопить печь, пообещав себе в ближайшее время заготовить и сложить в сарае побольше дров. Следовало уже подумать о зиме, которая в этих местах вовсе не была мягкой.

В скрипнувшую дверь просунулась морда Лобо, который хозяйской поступью вошёл и неторопливо отряхнулся, щедро окатив брызгами всё вокруг. Джоанна едва успела отскочить и полушутливо-полусердито замахнулась на наглеца кухонным полотенцем. А тот всё так же неспешно поймал угол полотенца своими зубищами, да ещё и подёргал за него.

— Да ты совсем распоясался, приятель! — с деланным возмущением воскликнула Джоанна, отбирая у него полотенце. — Изволь вытереть лужу, которую ты тут устроил — хоть собственными боками!

— Гр-р-х, — отозвался Лобо, прищурившись. Смысл ответа был ясен: «Сама вытирай, женщина!».

— Ах, так… — зловеще протянула Джоанна и ухватила Лобо за влажную шерсть, пытаясь повалить его на пол. Тот отпрянул и тут же упал сам, закатив озорные глаза и высунув язык. Да ещё и поёрзал в луже вдобавок.

Нет, этого шута ей точно послал Фрэнк, подумала Джоанна, как обычно, не сумев удержаться от смеха.

И вдруг прямо посреди такой вот глупой возни она явственно ощутила на себе чей-то внимательный взгляд.

Сердце у неё враз остановилось, и, кажется, вся кровь ударила в голову и барабанами застучала в висках. Но мысли её оставались холодными и острыми, как отточенное лезвие ножа.

Продолжая цепляться одной рукой за шею Лобо, она очень медленно, отсчитывая про себя мгновения, запустила руку в карман домотканой юбки, и кольт словно сам прыгнул ей в ладонь. Щёлкнув предохранителем, Джоанна стремительно развернулась, как разворачивается для броска гремучая змея — к тому месту, откуда на неё был устремлён чужой взгляд.

Отчаянно надеясь, что этот взгляд ей почудился.

Но нет! В углу за лестницей, ведущей на чердак, кто-то притаился — тенью, почти неразличимым в полумраке призраком. Очевидно, чужак пробрался в дом, когда она бегала за дровами в сарай. Но как же Лобо не учуял его?!

Волк и сейчас даже не зарычал. Он стоял, широко расставив лапы и опустив большую голову, стоял и пристально смотрел в тот же угол.

Джоанна попятилась и толкнула ногой заскрипевшую дверь, чтобы впустить в дом побольше света. А потом, держа револьвер двумя руками, приблизилась к лестнице, под которой маячила чья-то тень. Кровь по-прежнему неистово стучала у неё в висках, на лбу выступила лихорадочная испарина, а голос почти не повиновался ей, когда она хрипло скомандовала:

— Выходи!

Она прикусила губу, всматриваясь в угол до рези в глазах.

Индеец! О Всевышний Боже, там был индеец!

Так же медленно, как и она, он выступил вперёд, сделав несколько неуверенных, заплетающихся шагов, и встал прямо под дуло её револьвера.

Очень худой. Очень высокий. Одетый в какое-то немыслимое рубище — скорее даже раздетый, чем одетый. Чёрные всклокоченные волосы спадали на его голые плечи слипшимися от крови и грязи прядями. Глаза были похожи на тёмные провалы, а твёрдый рот был крепко сжат. И невозможно было понять, молод он или стар.

Подняв правую руку на уровень груди, он раскрыл пустую ладонь, очевидно, показывая, что безоружен. Его левая рука безжизненно висела плетью.

Но для Джоанны всё это не имело никакого значения. Стоявший перед нею, едва державшийся на ногах человек вовсе не был человеком. Он был индейцем! Шайенном! Убийцей её мужа!

Джоанна решительно взвела курок, целясь ему прямо в лицо, на котором не дрогнул ни один мускул. Индеец не отвёл взгляда. Не разжал сухих губ — даже для мольбы о пощаде.

У её ног тихо заскулил Лобо, и Джоанна непроизвольно на него посмотрела. Чёртов волк! Он не заметил появления в доме чужака, дикаря, а теперь стоит, прижимаясь к её коленям, и скулит, скулит жалобно, как брошенный щенок, сам умоляя о пощаде для этого индейца! Для этого выродка!

Дуло револьвера Джоанны почти уткнулось в лоб индейца. Палец правой руки застыл на спусковом крючке.

— Ты шайенн? — резко спросила она.

Помедлив, тот утвердительно кивнул — всё так же молча. Лицо его казалось неподвижной каменной маской, из прорезей которой сверкали глубокие тёмные глаза.

Руки Джоанны, до онемения сжимавшие револьвер, задрожали. Боже правый, почему она медлила?! Она должна была уничтожить этого негодяя, посмевшего забраться к ней в дом, выстрелить в его застывшее смуглое лицо — так, чтобы кровь брызнула на стену! Она хотела видеть эту кровь! Кто знает, может, этот дикарь был среди тех, кто убил её мужа?!

Палец её судорожно дёрнулся на тугом спусковом крючке. Слишком тугом!

— Зачем ты пришёл сюда?! — крикнула Джоанна, задыхаясь и хватая ртом воздух. — Вы убили моего мужа, вы, дикари, звери! Ты был среди тех, кто убивал его? Был здесь раньше?! Отвечай!

Сухие, покрытые кровавой коркой, губы индейца вдруг разжались.

— Я… умирать тоже, — пробормотал он хриплым полушёпотом. Его колени подогнулись, и он рухнул на пол прямо к ногам ошеломлённой почти до беспамятства Джоанны.

Машинально сунув револьвер обратно в карман, она присела на корточки и ощупью коснулась лица шайенна. Его кожа была холодной, будто у мертвеца, и она с содроганием припомнила, как чуть больше года назад сидела вот так же над безжизненным телом Фрэнка.

Но, когда она неуверенно коснулась пальцами шеи раненого, то ощутила под ними слабое биение пульса. Шайенн был ещё жив, хотя, возможно, и в самом деле умирал.

Ей следовало если не пристрелить его немедленно, то хотя бы выволочь вон из своего дома, за порог, под дождь, чтобы ветер и холод прикончили этого мерзавца!

Джоанна сделала движение, чтобы подняться, и вновь услышала рядом с собой слабое поскуливание. Она гневно повернулась. Лобо, проклятый предатель, лежал, распластавшись на полу. Он умоляюще взирал на неё снизу вверх, положив голову на передние лапы и подёргивая своими жёлтыми бровями.

— Чтоб вам провалиться… тебе и ему! — яростно прошипела Джоанна, вскакивая и рывком хватая раненого под мышки. Его большое тело было худым и измождённым, но очень тяжёлым, и Джоанна совершенно запыхалась, пока протащила его до спальни.

Боже, но почему не во двор?! Почему она, словно околдованная, волочит этого негодяя и убийцу в собственную постель?!

Лобо следовал за нею, озабоченно сопя и тихонечко взрыкивая — видимо, опасался, не передумает ли Джоанна, не отправится ли она во двор, чтобы бросить раненого там, под дождём, как намеревалась.

Намеревалась… но не могла так поступить! Дикарь был абсолютно беспомощен, беззащитен и находился в полной её власти. Это было всё равно что… всё равно что убить ребёнка.

Боже, но они ведь убили её мужа и её ребёнка!

Джоанна заскрипела зубами, вспоминая самые забористые непристойности, какие когда-либо слышала, пребывая в обществе ковбоев… но произнести их вслух тоже не смогла.

— Иди к чёрту! — бешено крикнула она, изо всех сил толкнув назойливого волка ногой. — Всё из-за тебя! Ненавижу тебя! Ненавижу вас обоих! Чтоб вы сдохли!

Сама того не замечая, она начала всхлипывать, а потом слёзы хлынули ручьём. Она не плакала очень давно — что толку было плакать, и ей казалось, что все слёзы уже выплаканы или высохли, коркой запеклись на дне её души. Ан нет! Она плакала всё время, пока укладывала индейца на тряпочный коврик возле кровати, а потом, осторожно, орудуя ножом, снимала с него окровавленные, заскорузлые тряпки и обследовала его раны. Слёзы капали прямо на него, а Джоанна не могла ни утереть их, ни высморкаться толком, потому что вымыла руки и протёрла их ромом из бутылки, что хранилась у них с Фрэнком в кухонном шкафчике специально для дезинфекции случавшихся ранений и порезов.

Отец Джоанны был доктором, и она точно знала, что ей сейчас надо делать с раненым. Когда-то ей не раз приходила в голову мысль о том, что она могла бы стать сестрой милосердия, если бы не вышла замуж за Фрэнка и не уехала с ним в Колорадо.

Две пули попали индейцу в правое плечо и, к счастью, прошли навылет. Одна из них перебила ключицу. Ему повезло, что пули не затронули жизненно важных органов, но он потерял много крови, раны воспалились, и его сильно лихорадило. Он мог выжить, но мог и умереть — не от самих ранений, но от их последствий.

Промыв его раны, Джоанна тщательно их перебинтовала, ещё раз вымыла руки и наконец утёрла платком собственное лицо, мокрое от пота и слёз.

Она оглядела распростёртое на половике тело шайенна и с мрачной усмешкой подумала, что это второй мужчина в её жизни, которого она видит нагишом. Более того, ей ничего не оставалось, как уложить его в собственную постель, ибо не могла же она позволить тяжелораненому спать на лавке или на полу!

— Господь наш Иисус и пресветлая Мария… — пробормотала она с тяжким вздохом. О да, Спаситель завещал прощать и любить своих врагов, но не краснокожих же язычников Он имел в виду!

Лобо продолжал глядеть на неё, щуря свои золотистые глаза, и Джоанна могла бы поклясться, что в этих глазах светится одобрение.

— Вон! — сорванным голосом прокричала она, топнула ногой и отправилась к кухонному очагу за новой лоханкой горячей воды. Если ей предстояло уложить дикаря, грязного, как прах, в свою чистую постель, она, по крайней мере, собиралась как следует его вымыть, понравится это ему или нет!

Но раненый по-прежнему пребывал без сознания и едва дышал, обмякнув в её руках.

Когда вся эта проклятая возня наконец закончилась, а дикарь занял положенное место — о Боже! — в её кровати, платье Джоанны было таким мокрым, что хоть выжимай. А ещё — окровавленным и грязным.

Вздохнув в очередной раз, она откинула крышку стоявшего в углу сундука, забрала оттуда свои нехитрые пожитки и отправилась в большую комнату, решив, что отныне будет спать там, составив вместе две лавки, как делали обычно ковбои, которым случалось переночевать у них с Фрэнком. Она совершенно не представляла, что ей делать с индейцем, если тот очнётся и, помилуй Бог, даже выздоровеет. Но она запретила себе пока что думать о таком. В конце концов, язычник ведь мог и умереть, избавив её от забот! Сердце у неё почему-то сжалось при этой мысли.

Ночью индеец так-таки очнулся и даже упал с кровати. Джоанна подскочила от грохота и мгновенно очутилась в спальне. Ночевала она, разумеется, полностью одетой и почти не спала — иногда задрёмывала, а большую часть ночи просто лежала без сна, слушая, как барабанит по ставням дождь.

Вбежав в спальню с зажжённой свечой в руке, она с испугом и досадой увидела, что раненый сидит на полу, привалившись спиной к кровати и завернувшись в одеяло. Он, в свою очередь, ошеломлённо уставился на Джоанну. Теперь, когда с его лица исчезла тщательно смытая ею кровь и грязь, стало ясно, что он довольно молод, ненамного старше её самой.

С трудом шевеля непослушным языком, индеец кое-как вымолвил, не спуская с неё испытующего взора:

— Ты… не убивать меня… почему?

Этот вопрос не переставал мучить саму Джоанну, но, мотнув головой, она сердито выпалила вместо ответа:

— Сейчас же вернись в постель! Я уступила тебе её не для того, чтоб ты сидел на полу! Мне нет дела до того, что ты привык спать на земле в своих языческих становищах, сейчас ты находишься в добропорядочном христианском доме! Так что изволь меня слушаться!

Произнося эту гневную отповедь, Джоанна вдруг с огромным удивлением поняла, что совсем не боится шайенна.

Это открытие ошеломило её, как удар обухом по голове.

О Всевышний, она ведь была гораздо слабее него, а он был воином, пусть раненым и измождённым! Но нет, она его не боялась, как не боялась Лобо, точно так же пришедшего к её одинокому дому.

Иисус сладчайший, она, должно быть, полностью помешалась! Она приютила у себя не только дикого волка, но и разбойника-шайенна!

Джоанна не думала, что индеец поймёт то, что она сказала, но он понял. Сперва озадаченно моргнул несколько раз, а потом, приподнявшись, снова неловко умостился на кровати, не переставая старательно кутаться в одеяло, которое было для него слишком куцым и коротким. Джоанна вдруг подумала, что он, должно быть, смущён своей наготой и беспомощностью не меньше неё самой.

А он вдруг взял и виновато улыбнулся. Его смуглое лицо, осунувшееся и горбоносое, просветлело от этой улыбки и совершенно преобразилось, став на мгновение даже красивым.

Господи помилуй, о чём она только думает! Джоанна густо покраснела и резко повернулась, бросив через плечо:

— Я принесу тебе воды. Если ты хочешь есть, то подождёшь до утра, сейчас ночь.

Конечно, он хотел есть, устало решила она, нацедив в кружку целебного отвара с брусничным листом, который сварила перед тем, как улечься спать. Он ведь такой тощий, хуже бродячей собаки!

Вздохнув, Джоанна налила в миску остывшей просяной похлёбки, прихватила ячменную лепёшку и заспешила обратно в спальню, стараясь не споткнуться об волка, который, конечно же, почуял вкусные запахи и радостно полез к ней под ноги. Она прицыкнула на него, поставила миску и кружку на табурет у изголовья постели и, ухватив индейца за здоровое плечо, помогла ему приподняться. Плечо его было костлявым и горячим. Конечно же, раненого сжигала лихорадка, но Джоанна надеялась, что он всё-таки молод, крепок и справится с болезнью быстро. Она терпеливо держала перед ним миску с варевом, пока он поспешно ел, зачёрпывая похлёбку деревянной ложкой и глотая её, как воду.

Видно было, что он изголодался вконец. Сколько же дней он провёл в горах один, раненый, без пищи?

Наевшись, индеец снова откинулся на постель. Глаза его сами собой закрывались, но взгляд этих глаз, мерцающих из-под полусомкнутых век, был благодарным и признательным.

И… печальным?

— Ты… — медленно проговорил он, подняв здоровую руку и указывая ею на Джоанну. — Кто… ты?

— Я? — растерялась она, даже бросив собирать грязную посуду, но потом сообразила, о чём он спрашивает. Он хотел знать, как её зовут!

О… пожалуй… да, пожалуй, она тоже хотела бы узнать его имя. Имя человека, которого намеревалась убить, но потом принялась спасать от смерти…

— Джоанна. Я Джоанна, — раздельно проговорила она, положив ладонь себе на грудь.

— Джо-анна, — эхом повторил раненый, и уголки его спёкшихся губ дрогнули в едва заметной улыбке. — Я — Ни-хио-ивутис.

— Что-о? — протянула окончательно сбитая с толку Джоанна. Боже правый, этот набор гортанных слогов был совершенно непроизносимым!

Индеец вдруг коротко рассмеялся, блеснув белыми зубами, и ткнул пальцем в сторону неотступно наблюдавшего за ними Лобо, который мёл по полу своим косматым хвостом:

— Ни-хио-ивутис. Волк на холме.

* * *
Тот, кого Джоанна называла Лобо, тот, кто сам себя называл именем, составлявшим первую половину имени шайенна — Ни-хио, Волк, внимательно смотрел то на белую женщину, к чьему порогу он забрёл, то на смуглокожего мужчину, точно так же пришедшего под крышу этого дома.

Ни-хио бродил по этой земле много долгих веков. Он видел, как здесь встали палатки краснокожих людей, как пришли сюда первые бледнолицые люди. Он видел, как лилась кровь, одинаково красная у тех и у других. И он равно оплакивал всех их, как собственных детей.

Его дети тоже бегали под холодной жёлтой луной этой земли после того, как Ни-хио приходил спариваться с ищущими волка волчицами. Ведь ни одно живое существо не должно оставаться в одиночестве.

Ни-хио ещё раз посмотрел на мужчину и женщину, глядевших не на него, а друг на друга.

И неслышно попятился к дверям.

@темы: фики, ФБ-2015, американские тексты, индейцы

@темы: твор4ество

Название: If Day
Автор: sillvercat
Бета: Маленькое добродушное привидение
Размер: мини, 2500 слов
Пейринг/Персонажи: Вирджиния Келли, её мама, дедушка, уборщик Джейкоб, дети, гитлеровские солдаты
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: 1942 год, канадский город Виннипег, в котором неожиданно высаживается гитлеровский десант...
Примечание: история основана на реальных событиях, но в авторской интерпретации
От автора: за сюжет спасибо  Крысо в чайнике!
Впервые в моей практике с этим рассказом наши библиотекари ходят на мероприятия))))
По соционике главную героиню я бы определила как Достика.
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205231891.htm?oam#more2



читать дальше
Джинни — Вирджиния Келли — очень любила свою работу, хотя та не приносила ей особенного дохода. Муниципалитет Виннипега платил библиотекарю чуть больше, чем уборщику. Однако не это было важным. Джинни любила читать, сколько себя помнила. И не только читать, но и пересказывать прочитанное — маме, дедушке, соседям и подругам. А сейчас — детям, которые обожали, когда мисс Джинни рассаживала их полукругом прямо на ковре перед собою и раскрывала большую книгу сказок, в которую лишь изредка заглядывала. Она и так знала большинство сказок назубок.

— Кто идёт по моему мосту? — спрашивала она басом, изображая страшного тролля, и дети охали и взвизгивали, округляя глаза.

А когда сказка благополучно заканчивалась, они смеялись, подталкивая друг друга локтями: мол, так мы и знали, так и знали!

Джинни даже пыталась научить как следует читать Джейкоба, старого негра-уборщика. Тот отпирался, смущённо бормоча: мол, что это вы удумали, мисс Джинни, моя метла да швабра — вот и вся грамота, что мне надобна. Но Джинни упорно задерживалась после работы, чуть ли не за рукав тащила Джейкоба к своей кафедре и заставляла прочесть страницу из какой-нибудь детской книжки с большими буквами.

Она написала красивым почерком на листе картона: «Книги — это корабли Мечты», — и прикрепила этот импровизированный плакат над кафедрой. Она свято верила в эти слова. Не в то, что книги уносят читателей из скучных будней в лучшие миры, нет — её радовали и забавляли разные повседневные мелочи, из которых и состоит жизнь. Но то, что книги позволяют мгновенно перенестись куда угодно безо всякой машины времени, придуманной мистером Уэллсом, в мир, созданный фантазией писателя — это она знала точно.

Джинни и сама робко мечтала стать писательницей, подобно леди Агате Кристи, романами которой она зачитывалась. Но, закончив среднюю школу, она сразу же пошла работать, заняв вакансию муниципального библиотекаря. Их небольшой семье, где недавно умер отец, нужны были деньги, а рассчитывать на стипендию колледжа не приходилось. По вечерам девушка подрабатывала ещё и судомойкой в пиццерии соседей, итальянцев Корелли. Она надеялась поднакопить денег и после войны обязательно поступить в такой колледж или даже университет, где её научат азам писательского мастерства.

Война шла уже третий год. Далеко от Виннипега, за океаном, в Европе, где армии разных государств сражались с нацистами. И по другую сторону континента тоже шла война: американские войска сражались с японскими. Мир горел в огне, мир погрузился в безумие, и это очень удручало Джинни. Если бы она могла, она выбежала бы на поле битвы между воюющими сторонами с белым флагом в руках и кричала бы: «Опомнитесь, люди! Что вы делаете?! Ведь вы же люди!..»

И пусть бы её даже убили, главное — чтобы закончилась война.

Здесь, в Виннипеге, конечно, не было слышно даже отголосков той мировой бойни, что разгорелась в Европе три года назад. Дедушка следил за ходом военных действий, всё время исправно слушая радио и читая газеты, так что все новости Джинни узнавала от него. Хотя мама и протестовала против дедушкиных «военных сводок», особенно за ужином, когда они втроём собирались за столом. Она заявляла, что это совсем неподходящая тема для застольных бесед. Но дедушка делал вид, что не слышит её ворчания, изображая внезапный приступ глухоты и подмигивая при этом внучке, которая прыскала со смеху, в свою очередь притворяясь, будто кашляет.

— Нам следует благодарить Всевышнего за то, что мы живём так далеко от войны, — уже серьёзно говорил дедушка, нравоучительно поднимая вилку. — Но помяните моё слово, дамы: немало наших парней поляжет в Европе, как это было в четырнадцатом году. Зато, — он снова поднимал вилку, — у всех оставшихся в доминионе, будет работа. Война хорошо пришпоривает экономику, знаете ли.

— Что ты такое говоришь, отец! — ещё сильнее возмущалась мама, нервно собирая со стола звякающие тарелки.

Джинни торопливо кидалась ей помогать. На этом неприятная беседа обрывалась сама собой, и дедушка, кряхтя, охая и опираясь на костыль, возвращался к своему старенькому радиоприёмнику.

Джинни считала, что он прав абсолютно во всём. Им действительно следовало благодарить Бога за то, что их страну миновала война — этот гигантский жернов, перемалывающий человеческие жизни там, далеко на востоке. И на западе, в Тихом океане.

Но однажды ранним февральским утром Виннипег тоже узнал, что такое война.

Сначала уже знакомо завыли сирены воздушной тревоги. В Виннипеге с самого начала войны были сформированы так называемые отряды самообороны, и утробный вой учебных сирен то и дело сотрясал воздух. Джинни тогда должна была вывести своих читателей вон из библиотеки и отправиться с ними в ближайшее бомбоубежище — старый подвал муниципалитета.

Если такое случалось дома, она вместе с раздражённой мамой и прихрамывавшим дедушкой бежала в садик на заднем дворе. Там с помощью соседа, мистера Мейсона, дедушка вырыл какое-то подобие укрытия и выложил его изнутри досками.

— Разве это спасёт от попадания авиабомбы? Профанация какая-то, — бурчал он, сердито прикусывая свою трубку и сноровисто орудуя лопатой. — Вот увидишь, Джинни, твоя мать, благослови её Господь, сюда ещё и подушек понастелит. Помяни моё слово.

Дедушка оказался прав. Мама, с её любовью к домашнему уюту, поставила в убежище маленькую садовую скамейку и застелила её одеялом.

Со стороны это могло казаться даже смешным, но на самом деле было страшным. У Джинни перехватывало дыхание при мысли о настоящих бомбёжках, происходивших где-то там, далеко в Европе. О том, как над головами мирных, обычных людей вдруг возникают самолёты, раскрываются бомбовые люки, из которых сыплется смерть.

Она видела это в кадрах кинохроник, которые многократно крутили в кинотеатрах перед началом сеансов. А в Виннипеге появились беженцы: дети, вывезенные из Лондона, подальше от авианалётов. До конца войны они должны были находиться в согласившихся их принять семьях доминиона. В библиотеку к Джинни ходили пятеро таких детей: Поллианна, Джереми, Ройс, Бетти и Кон. Были они худенькими, измождёнными и малоразговорчивыми, о бомбёжках в Лондоне предпочитали не рассказывать, а Поллианна и Бетти часто плакали. У Джинни останавливалось сердце от жалости, когда она глядела на их бледные личики.

…Тем февральским утром сирены завыли как-то по-особому надрывно. Не успела Джинни испугаться, как дедушка схватил её за плечо и поднял с постели. Она потрясла головой, испуганно глядя на полуодетую маму и насупленного деда, пытаясь сообразить, видит ли их во сне или наяву.

— Подымайся, Вирджиния! — закричал дедушка.

Голос его дрожал. Что это? Он никогда не называл её Вирджинией!

Джинни выскочила вслед за дедушкой и мамой во двор, на ходу застёгивая ботики и заматывая вокруг шеи шарф. Утро было морозным, голые корявые ветви вязов и лип покрывал лёгкий иней, изо рта шёл пар.

Сирены вдруг смолкли, на миг наступила тишина. И в этой звенящей тишине из репродукторов, установленных на столбах в начале и в конце улицы, раздался чёткий, какой-то механический голос:

— Жители Виннипега! Территория провинции Манитоба в настоящее время является частью Великого Рейха под юрисдикцией гауляйтера полковника Эриха фон Нюрембурга. С сегодняшнего дня этот город получает наименование «Гиммлерштадт». Вы обязаны находиться в своих домах и не покидать их до особого распоряжения. Запрещается появление гражданских лиц на улицах города с девяти часов пополудни до девяти часов утра. Каждый домохозяин должен предоставить достаточно места для расквартирования пяти германских солдат. Повторяю. Жители Виннипега…

— Что такое? — срывающимся полушёпотом вымолвил дедушка.

Вцепившись в его рукав, Джинни запрокинула голову и потрясённо уставилась в предрассветное небо, откуда донёсся самолётный гул. В небе, словно белые погребальные цветы, расцветали парашюты. Десятки, сотни парашютов.

…К полудню Джинни совершенно извелась. Она уже не могла сидеть в укрытии, откуда их с мамой в конце концов вывел дедушка. В доме они кое-как забаррикадировались изнутри, придвинув к двери тяжёлый сундук. Мама беспрестанно всхлипывала, стискивая пальцы, и расхаживала взад и вперёд по комнате. Дедушка сердито и беспомощно кричал на неё. Джинни же сидела, забившись в угол, и отрешённо глядела перед собой. Ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать доносившихся снаружи бодрых звуков нацистских маршей, которые лились из репродукторов, перемежаясь всё тем же каркающим металлическим голосом:

— Следующие преступления караются смертью без суда и следствия: попытка организовать сопротивление оккупационной армии… въезд или выезд из провинции без разрешения оккупационных властей… сокрытие наличия товаров и запасов… хранение огнестрельного оружия…

Этот монотонный голос не был голосом человека. Он звучал словно из чрева гигантской, жестокой и бездушной машины.

— Жаль, что у меня нет оружия, — сквозь зубы процедил дедушка. На морщинистых скулах его ходили желваки, и мама пронзительно вскрикнула, хватая его за руку:

— Папа! Что ты говоришь?!

Дедушка отмахнулся от неё, как от назойливой мухи, и повернулся к Джинни.

— Что ты думаешь обо всём этом, Джи?

Голос его против воли звучал умоляюще, и она поняла, что дедушка в растерянности и не представляет как быть. Он только что отошёл от своего любимого радиоприёмника, в котором на волнах всех местных радиостанций звучали всё та же рубленая музыка маршей и тот же лязгающий голос.

— Я хочу выйти в город, — проглотив слюну, твёрдо объявила Джинни. — Пойду в муниципалитет, там всё узнаю. Я же там работаю.

Она вдруг успокоилась, произнеся это. Ведь нет ничего хуже неизвестности! Она решительно встала и начала собираться: накинула пальто, повязала волосы косынкой, взяла с вешалки свою сумочку.

— Ты с ума сошла! — отчаянно всхлипнула мама, переводя панический взгляд с застывшего лица дедушки на непреклонное лицо Джинни.

— Мама, я должна всё узнать, — с силой сказала та и шагнула к двери. — Мы не можем просто сидеть тут и ждать непонятно чего. Помоги мне отодвинуть этот сундук, пожалуйста. И не беспокойся, я скоро вернусь.

Ей помог дедушка. Мать упала на стул и горько заплакала, а Джинни ещё раз беспомощно выдавила: «Не беспокойся!» — и выскользнула за дверь.

На улице было всё так же пасмурно и холодно. В соседних дворах — никого. И даже собаки не лаяли…

Здание муниципалитета, в котором находилась и библиотека, располагалось недалеко, в паре кварталов. Джинни быстро шла по совершенно пустой улице, изредка взглядывая в небо — не появляются ли там самолёты. Шла перебежками вдоль заборов и стен домов, от одного уличного столба к другому. От одного лязгающего отвратительными маршами репродуктора — к другому. А вокруг по-прежнему не было ни души. Джинни плотнее куталась в пальто, окоченевшими руками машинально прижимая к груди сумочку.

Ей казалось, что всё это происходит во сне — в одном из тех страшных снов, когда хочешь проснуться и никак не можешь: пустой тротуар, по которому она бежит, подгоняемая громыхающей музыкой, и пустота вокруг. Все знакомые магазины и лавки, мимо которых она пробегала, были закрыты: овощная лавчонка китайца Лю, пиццерия Корелли, где она подрабатывала, даже ирландский паб с трилистником на вывеске, дверь которого, кажется, не закрывалась никогда…

Да что же это такое?! Хоть бы кто-нибудь показался на этой пустой, словно вымершей, улице! Хоть бы прекратила громыхать эта проклятая музыка!

И, будто в ответ на немую мольбу Джинни, музыка внезапно оборвалась. В оглушительной тишине позади неё послышались шаги: мерное цоканье подкованных железом сапог по тротуару.

«Кто идёт по моему мосту?»…

Не веря своим ушам, Джинни обернулась и замерла, продолжая прижимать к груди сумочку. Прямо на неё шли трое солдат в болотно-зелёной форме, не похожей на форму канадских армейских частей. На головах у них были низко надвинутые железные каски, на рукавах — красно-чёрно-белые повязки со свастикой в центре круга.

Они приближались к Джинни и улыбались ей, оцепеневшей от ужаса.

— Леди! — окликнул её один из них с сильным акцентом. — Вы живёте здесь? Тут? Ваш аусвайс, леди!

Джинни попятилась. Она пятилась и пятилась, не сводя глаз с этих солдат, а потом повернулась и метнулась за угол, к муниципалитету, абсурдно надеясь, что солдаты, потеряв её из виду, забудут о ней.

Но, оказавшись перед входом в здание, она окаменела, на сей раз даже выпустив из рук сумку, которая мягко шлёпнулась на мостовую.

Двери здания муниципалитета были распахнуты настежь. И солдаты в такой же болотно-зелёной форме, как у тех, что остались позади неё, выносили наружу какие-то папки, картотеки, кипы бумаг…

И книги! Книги из её библиотеки!

Посреди площади пылал огромный костёр, и солдаты, подходя к этому костру, с хохотом, гиканьем и непонятными выкриками швыряли в огонь всё, что несли в руках.

И книги тоже!

Придушенно вскрикнув, Джинни побежала к костру. Она бежала, спотыкаясь и едва не падая, ничего не видя перед собою, кроме стопки книг под мышкой у ближайшего солдата. Она ясно различала, что это за книги: сказки, которые она читала детям, «Тэсс из рода д‘Эрбервиллей» мистера Гарди, «Песнь о Гайавате» и томик рассказов леди Кристи…

Не помня себя от гнева, Джинни кинулась к солдату и выхватила книги у него из рук. Стопка рассыпалась, часть книг упала наземь. А солдат принялся ругаться клекочущим голосом, наступил своим кованым сапогом на обложку одной из книг и сорвал с плеча винтовку.

Это была большая винтовка или ружьё — Джинни понятия не имела, как точно называется это оружие, дулом которого солдат начал тыкать ей в грудь. Но Джинни уже ничего не боялась, ей было всё равно, выстрелит он или нет. Она должна была защитить свои книги — и она изо всех сил оттолкнула солдата, который пошатнулся и едва не упал.

Остальные что-то закричали и замахали руками. Джинни увидела, как к ним бежит появившийся невесть откуда старик-уборщик Джейкоб, которого она учила читать.

— Отойдите отседова! Убирайтесь вон, вы, вонючие задницы! — закричал он во весь голос, и Джинни, не выносившая грубых слов, чуть не захлопала в ладоши от восторга. — Не трожьте книги!

Но солдаты скрутили Джейкоба, скрутили Джинни. От них мерзко воняло слежавшимся тряпьём, один из них грубо схватил девушку за грудь. Вырываясь из последних сил, сквозь застилавшие глаза слёзы, Джинни с изумлением увидела бочком выходившего из дверей муниципалитета секретаря, мистера Фуллбрайта. Он искоса мазнул взглядом по ошеломлённому лицу Джинни и поспешно отвёл глаза. Подобрал одну из оброненных наземь книг и, угодливо улыбаясь солдатам, швырнул её в костёр.

Позади заурчал мотор грузовика. В обтянутом брезентом кузове Джинни увидела множество незнакомых ей людей. Они были набиты туда, как селёдки в бочку. Борт машины с лязгом упал, и солдаты почти зашвырнули туда Джинни и Джейкоба.

Чьи-то крепкие руки подхватили Джинни… и она наконец потеряла сознание.

…Когда Джинни очнулась, она увидела перед собой мамино лицо, мокрое от слёз. Мама всхлипывала и судорожно гладила её руку.

— Мама? — неверяще прошептала Джинни. — А где… эти?

Она не могла себя заставить произнести слово «нацисты».

— Это была инсценировка, Джи! — раздался где-то рядом резкий голос дедушки — и Джинни приподнялась на локте, чтобы оглядеться.

Она была дома. В своей спальне!

— Проклятая инсценировка! — гневно повторил дедушка и постучал костылём по полу. — Какой умник выдумал такую пакость! Говорят, что всё это было подстроено ради военного займа. Займа, надо же! — он возмущённо зафыркал. — Я в суд на них подам!

Джинни молчала. Горло у неё сжималось, словно во время приступа астмы. Так было с нею в детстве, когда она едва не умерла.

Она чувствовала и облегчение — дикое, яростное облегчение, — и гнев и стыд от осознания всего, что произошло перед библиотекой. Подумать только! Инсценировка!

Но вместе с тем она ощутила, что понимает, для чего всё это было нужно. Даже не организаторам этого страшного спектакля, а провидению, Богу, если угодно.


Для того, чтобы они, жители Виннипега, узнали, что такое война.

Чтобы узнали друг друга.

* * *

Граждане Виннипега, канадского города в провинции Манитоба, всего один день, 19 февраля 1942 года, прожили так, как несколько лет жили люди на оккупированных гитлеровцами территориях — во Франции, Польше, Советском Союзе…

Ложное вторжение организовало общество «Большой виннипегский военный заём», которым руководил местный бизнесмен Джон Перрен. Это действо стало самым масштабным военным учением в Канаде.

Бюджет инсценировки If Day, как указывают исследователи, составил около три тысячи долларов. Но на другой же день граждане Виннипега купили облигаций военного займа почти на три с половиной миллиона долларов. А всего в Канаде после акции If Day было собрано более двух миллиардов долларов, пошедших на нужды войны с нацизмом.

По мотивам этого события в 2006 году был снят документальный фильм, также оно упоминалось в фильме Гая Мэддина «Мой Виннипег».

Прочитать об If Day можно здесь и здесь.

@темы: фики, джен, ФБ-2015, американские тексты, Дельта

Что такое альфийский групповой секс? Без ангста и ВЕСЕЛО))))

Название: Воины-Псы
Автор: sillvercat
Бета: —
Размер: миди, 4025 слов
Пейринг/Персонажи: Ваничи, её муж Матоха, вождь Четан, воины-Псы, старуха-знахарка Сихасапа, другие индейцы оглала, белый торговец
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: сироту по имени Весёлая Птица купил старик Матоха, чтобы сделать её своей рабыней, и дал ей имя Ваничи, что означает «ничто». Когда же она изменила ему, он привёз её на расправу воинам-Псам...
Примечание: о воинах-Псах у шайеннов можно прочитать здесь.
Глоссарий из языка лакота: Вакаг Танка, Великий и Таинственный — верховное божество племён прерий; васичу — бледнолицые; винчинчала — девушка; Пляска Солнца — обряд мужской инициации; Пау-Вау — многолюдные межплеменные празднества, обычно летние
Любовная лирика индейцев прерий взята здесь и здесь
Предупреждение: групповой секс
От автора: перевод стихов Xin Rei
По соционике я бы типировала героиню как...нет, не Гексли, а скорее Дюма, вождя как Габена, Барсука как Гюго, его друга как Робеспьера)) А Пятнистого Лося - как Драя, пожалуй.
Ссылка на ФБ-2015: fk-2o15.diary.ru/p205896145.htm?oam#more2




Я иду к тебе по этой земле
Меж созданий великих и малых,
Помня великого Духа,
Создавшего нас.
Ты идешь величаво, красавица,
И взгляд мой прикован
К закату пурпурно-алому
в твоих глазах.
Не могу забыть я
Этой сини и этого ситца.
Я танцую для тебя на рассвете
На нашем ложе вечернего света,
Оседлав темное облако
И молясь о дожде, что есть твоя женская суть,
В чертогах, сотканных из пыльцы,
Вслух я пою…
Хей-о, хей-о…
В наших мечтах дом наш, вечерние сумерки,
Соткан из грозовых облаков,
И ты в своих мокасинах, шитых из сизого облака,
Танцуешь, идя ко мне
И вслух напевая:
Хей-о, хей-о…

Ваничи валялась связанной перед четырьмя палатками воинов-Псов и захлёбывалась слезами, хотя и без того совершенно охрипла и почти ничего не видела перед собою, потому что не могла открыть глаза из-за распухших, словно искусанных злющими лесными осами, век.

Собственный муж, Матоха, притащил её сюда и бросил на прогалине перед лагерем Псов, безжалостно скрученную сыромятными ремнями, будто тюк с тряпьём, приготовленный к перевозке на собачьей волокуше.

Женщины селения оглала провожали Ваничи жалостливыми взглядами, наблюдая, как муж тащит её прочь из деревни, к палаткам Псов, подгоняя жестокими тычками и пинками. Они знали, зачем он её туда тащит.

И она знала.

Уж лучше бы Матоха убил её!

Воины-Псы, которых называли так потому, что они никогда не обзаводились своими семьями, а были сторожевыми псами племени, всегда жили на отшибе. Когда они выбирали для себя участь Псов, их предназначением становилась война, и такая участь была честью для любого воина Великих Равнин. Не любовь женщины, не её мягкие, нежные объятия. Не детский гвалт. Не спокойная старость. Псы охраняли покой племени, идя в бой первыми.

И умирали первыми.

Когда убивали кого-то из Псов, на его место немедленно вставал другой из числа молодых оглала. Но Псы брали к себе не всех — только самых отчаянных храбрецов и умелых воинов.

Они жили уединённой группой на окраине селения: в нескольких палатках, за которыми паслись их кони. Соплеменников Псы посещали редко, только во время военных советов либо больших празднеств, подобных празднеству в честь Солнца-Ви, проходившего в дни летнего солнцестояния.

Ваничи и глаз-то на Псов никогда не смела поднять, шмыгая стороной, словно мышь, если замечала кого-то из Псов, пришедших в лагерь. Они казались ей невыразимо страшными из-за своей неизменной раскраски смертников на бронзовых лицах — раскраски в виде чёрных и белых полос, делавшей живое человеческое лицо похожим на череп.

А они, конечно же, совершенно не замечали Ваничи. Однако сейчас им-то уж точно предстояло её заметить.

Ибо именно воинам-Псам оскорблённые мужья племени оглала отдавали на ночь своих неверных жён — для наказания, чтобы блудодейка познала всю полноту блуда с двумя десятками сильных, оголодавших до женской хрупкой плоти мужчин. А Ваничи как раз и была такой блудодейкой, неверной женой!

О Вакан, она не вынесет этого, она просто умрёт, — обмирая от ужаса, думала Ваничи. О, почему же она не умерла раньше, почему Матоха просто не убил её сам?!

Потому что это было бы слишком милосердным для неё наказанием, вот почему.

Ваничи родилась в одном из селений племени кроу восемнадцать зим тому назад. Отец её был убит бледнолицыми-васичу ещё до её рождения, а мать умерла от чёрной лихорадки, покрывшей кровавыми волдырями всё её тело и спалившей нутро. В прериях толковали, что чёрная лихорадка таилась в одеялах, которые привезли и раздали доверчивым кроу солдаты-васичу в синих мундирах.

Мало кто выжил тогда в палатках кроу, и оставшихся в живых забрал к себе старейшина соседней ветви племени. Тогда маленькую Ваничи ещё звали именем, полученным ею от умершей матери: Весёлая Птица, Такапи-юп-хия. И она вправду росла весёлой, пухленькой и смешливой девчонкой, но… приёмышем, сиротой, лишённой заботливого материнского пригляда и мало кому нужной. Её передавали из палатки в палатку, как вещь, когда кому-то требовались рабочие руки, изредка поколачивали, когда она чересчур надоедала приёмной семье своей болтовнёй и хохотом. Но, в общем, терпели её, кормили и были к ней по-своему добры.

Матоха, Шкура Медведя, старый воин оглала, приметил одинокую сироту, когда гостил у кроу. Ни одна из девушек оглала не захотела прийти к нему в палатку, чтобы стать его женой, и тогда он забрал Ваничи из родного селения, заплатив старейшине выкуп: пять одеял и ружьё.

Его прежняя жена умерла бездетной. Она была уже стара, как и сам Матоха, и ему требовалась женщина, чтобы поддерживать огонь в очаге, ставить палатку, собирать хворост и бизоний навоз, готовить мужу еду и шить мокасины.

Матоха был старше Ваничи почти на сорок зим. Его широкоскулое лицо было сильно попорчено отметинами после чёрной лихорадки, и эта же злая болезнь лишила его мужской силы. Он так и не смог соединиться с Ваничи на ложе, когда привёз её к себе из палаток кроу. Он пыхтел, сопел, ругался и в конце концов избил её, горько плачущую и не понимавшую, в чём же она провинилась перед мужем, она ведь так старалась ему угодить.

Тогда Матоха дал молодой жене имя Ваничи — «ничто» на языке оглала. Она и была для него ничем, знача гораздо меньше, чем его любимая лошадь или собака. Но он не позволял Ваничи заглядываться на других мужчин, ибо она принадлежала ему и только ему, ведь именно он купил её за пять одеял и ружьё!

Но юная жаркая кровь бурлила и пела в венах Ваничи, словно весенний ручей, вырвавшийся из-под снежного плена, едва пригрело яркое солнце. В селении оглала однажды появился торговец-васичу, обменивавший разные безделушки и порох на звериные шкуры: молодой, светлоглазый и кудрявый, весело болтавший со всеми на языке васичу и нимало не смущавшийся тем, что кто-то может его не понимать.

О, Ваничи поняла его очень хорошо, когда однажды в сумерках он застиг её купавшейся в заводи ручья! Он заговорил с нею очень ласково, протянув к ней руки и, наверное, уговаривая её не бояться. Слова его лились и лились, как тягучий сладкий мёд из деревянной плошки, а синие глаза горели желанием — впервые мужчина посмотрел так на Ваничи!

И она покорно легла с ним прямо в высокую траву у ручья, дрожа, как испуганный жеребёнок под его ласковыми умелыми руками. Он всё шептал и шептал ей что-то на ухо, настойчиво разводя в стороны её влажные коленки с прилипшим к ним речным песком. Сам он даже не раздевался, и Ваничи так и не увидела его тела. Да и не могла бы увидеть — так крепко она зажмурилась от страха и впервые охватившего её возбуждения, заставлявшего её дрожать сильнее, чем от страха. И боли она почти не почувствовала, когда он проник в её тело мужским естеством, крепким и длинным, как бизоний рог. Она лишь обняла его за плечи изо всех сил. Странным для неё было только то, что он с громким стоном выдернул из неё своё естество, поливая её живот обильно выплеснувшимся белёсым семенем. Потом она догадалась: он сделал это затем, чтобы в ней не остался его ребёнок.

Имени торговца Ваничи так и не узнала. Но он подарил ей гребень, на котором переливались радужные разводы, словно на внутренней стороне речных ракушек-пунто. Ваничи спрятала подарок подальше и причёсывалась украдкой, чтобы муж не заметил и ни о чём не догадался. Но Матоха всё равно нашёл гребень и сломал его, растоптал в мелкие осколки. Он сразу понял, откуда взялся этот гребень, ведь Ваничи нечего было дать торговцу взамен, кроме себя самой.

Лицо Матохи почернело от гнева, когда он сбил заплакавшую Ваничи наземь ударом кулака, а потом несколько раз с размаху пнул её ногой. Конвульсивно закрыв ладонями залитое слезами лицо, она безнадёжно ждала новых ударов, но их не последовало. Однако Матоха вдруг вздёрнул её с земли за волосы и, гневно сопя, сноровисто обмотал ей руки и плечи ремнями, словно тюк с тряпьём, приготовленный к перевозке. И так же, за волосы, подгоняя сильными тычками, он проволочил её через всё селение оглала к лагерю воинов-Псов. Ещё раз пнул её ногой и, не оборачиваясь, пошёл прочь.

И вот теперь, на закате дня, Ваничи валялась на каменистой земле возле палаток Псов и распухшими от слёз глазами смотрела на мокасины медленно обступавших её воинов. Посмотреть выше она боялась.

Мокасины у Псов были потёртыми, заношенными, дырявыми, и ни одна бусинка не украшала их. Конечно, ведь у них в лагере не было женщин, которые позаботились бы об этом! Ваничи мельком подумала так, облизывая запёкшиеся искусанные губы. Ей очень хотелось пить.

Она беспомощно ждала, что сейчас Псы грубо схватят её и сдерут остатки лохмотьев, как сдирают кору с берёзы, когда делают каноэ. Но вместо этого на уровне её расширившихся от ужаса глаз вдруг появилось лицо. Скуластая живая физиономия, совсем мальчишеская, с любопытными раскосыми глазами и свежим шрамом на левой скуле.

— Что-то я не припомню в лагере такую девчонку, — протянул этот молодй Пёс задумчивым голосом.

Ваничи тоже его не помнила. Да и как она могла его запомнить, если всегда видела Псов только мельком и в боевой раскраске смертников? Но сейчас раскраски на лицах обступивших её воинов не было вовсе. Ваничи робко приподняла голову и обнаружила, что все они смотрят на неё насмешливо и раздосадованно. Ей показалось, что их очень много, гораздо больше десяти.

Она опять сжалась в комок, чувствуя себя голой под их взглядами. Голой, уродливой и грязной. Её одежда вся изорвалась, в волосах застряли сухие травинки, мокасины где-то потерялись, пока муж тащил её сюда.

— Матоха купил её у кроу, — скупо пояснил всем другой Пёс, очень смуглый, с переброшенными на мускулистую грудь длинными косами. По виду он был лишь немногим старше того паренька, который сказал, что не помнит Ваничи. Тот всё ещё сидел возле неё на корточках, уставившись ей в лицо смешливыми раскосыми глазами.

Вокруг раздались пренебрежительные возгласы, и Ваничи задрожала от обиды. Она знала, какова репутация у женщин её племени, издавна считавшихся в прериях самыми распутными, но слышать такое всё равно было обидно.

Она набрала в грудь побольше воздуху, вскинула растрёпанную голову и громко крикнула:

— Матоха не хочет меня и никогда не спал со мной под одним одеялом! А торговец-васичу был ласков со мной… и подарил мне гребень!

Выпалив это, она вдруг вспомнила, что Матоха растоптал этот гребень, и опять вся сжалась, закусив губу, чтобы не заплакать.

Воины вокруг неё притихли.

— Значит, и вправду у Матохи уже нет мужской силы, — фыркнул молодой Пёс, проворно вскакивая на ноги. — Вот почему к нему ни одна наша девушка не пошла.

— Всё равно ты глупая гусыня, винчинчала, — обращаясь к Ваничи, уверенно заявил тот воин, что был постарше, с длинными косами. — Ты бы просто могла вернуться обратно к своим кроу, ты же не рабыня.

— Я сирота, я там никому не нужна, — едва слышно прошептала Ваничи и всё-таки шмыгнула носом. — И Матоха дал за меня выкуп нашему старейшине: пять одеял и ружьё. Но очень старое, — честно добавила она, подумав.

Воины дружно расхохотались, и Ваничи, глядя на то, как они смеются, немного приободрилась. Может быть, они и не изорвут её в клочья, как злорадно предрекал Матоха, волоча её сюда.

Но тут чьи-то сильные руки схватили её сзади и подняли с земли, как тростинку. Ваничи, не сдержавшись, вскрикнула от испуга и боли: все полученные от ударов Матохи синяки остро заныли. Лезвие ножа скользнуло по ремню, стягивавшему ей руки, и Ваничи обернулась, со страхом взглянув в усталое суровое лицо воина, стоявшего перед нею. Он был таким высоким, что для этого ей пришлось запрокинуть голову.

Его она узнала сразу. Его в селении знали все. Это был Четан, Ночной Ястреб, предводитель воинов-Псов.

— Как тебя зовут, винчинчала? — негромко спросил он, и Ваничи, с трудом шевеля распухшими губами, послушно ответила:

— Ваничи.

Воины переглянулись, и Четан вскинул брови.

— «Ничто»? Это Матоха так тебя назвал? — снова спросил он и, дождавшись её утвердительного кивка, сумрачно распорядился, покосившись на притихших молодых Псов: — Если собираетесь забавляться с нею, щенята, суньте её сначала в ручей, пусть отмоется хорошенько. Она вся в грязи и в песке. Да смотрите, не замучайте её совсем, — строго прибавил он, отходя. — Она и так заморыш.

Ваничи снова невольно затряслась от страха, провожая округлившимися глазами его высокую фигуру. «Заморыш»!

У неё зуб на зуб не попадал и тогда, когда она мылась в ручье, оттирая засохшую кровь и заново заплетая всклокоченные волосы в косу. Она не знала, кто из Псов придёт к ней в крайнюю палатку, на которую ей кивком указал смешливый молодой воин по имени Кхи Ихока, Рыжий Барсук, первым подошедший к Ваничи на поляне. Она не знала и того, сколько всего их будет. Она могла надеяться только на их милосердие и потому продолжала дрожать, как травинка на ветру, заползая голышом под одеяла, расстеленные в палатке у очага. Её собственная одежда превратилась в грязные лохмотья, и она не стала её надевать. Она наконец почувствовала себя чистой.

И первым к ней пришёл Ихока, Рыжий Барсук. Ваничи робко заулыбалась, глядя на его широкую озорную улыбку.

— Мы тянули жребий, и я вытянул самую длинную щепочку! И стал первым! — гордо похвастался он, бухаясь рядом с Ваничи на одеяла.

И немедленно принялся её щекотать. Ваничи невольно расхохоталась, откидываясь назад и пытаясь вывернуться из его крепких рук. Он и вправду был совсем ещё мальчишкой.

— Сколько зим тебе сравнялось? — выпалила она.

— Семнадцать, — с прежней гордостью заявил он. — Я получил имя пять зим назад в Паха Сапа, Чёрных Холмах, и прошёл через Пляску Солнца на прошлом Пау-Вау. И Четан взял меня в лагерь Псов, потому что я храбрый воин! И хитрый. Я знаю, как обхитрить солдат-васичу, — прибавил он лукаво и снова принялся щекотать Ваничи.

— Да, ты хитрый! Ты, наверное, и сейчас схитрил с длинной щепочкой… Я знаю, ты нарочно это сделал! — задыхаясь, еле выговорила она и громко ойкнула от неожиданности, когда он склонился к её обнажённой груди и вдруг провёл жарким влажным языком по её набухшим соскам.

— Я залижу все твои ссадины, винчинчала, я же Пёс, хоть и Барсук, — сообщил он таинственным шёпотом и снова прыснул со смеху, а Ваничи уже безо всякой опаски распростёрлась на одеялах, подставляясь его нежному языку и сильным рукам, вскидывая бёдра повыше, чтобы ему было удобнее проникнуть в неё. Его естество было таким же крепким, как у торговца, но он не торопился, двигаясь то быстрее, то медленнее, и заглядывая Ваничи в лицо своими пытливыми глазами — пока она не почувствовала, как внутри неё разгорается неистовый и сладкий жар, и не вскрикнула, обвив его руками и ногами. И он тоже хрипло вскрикнул, когда его горячее семя излилось прямо в неё.

О Вакан, она училась быстро, и когда Ихока, чмокнув её в кончик носа и лениво завязав свои леггинсы, ушёл, его друга она приняла уже без колебаний. Это был тот самый парень с длинными косами, который объяснял всем, что она из племени кроу и всегда может уйти обратно к своим. Его звали Иштанича, Жаворонок. Такое ласковое имя для такого сурового воина, подумала Ваничи, с любопытством рассматривая его.

Иштанича не улыбался, прятал глаза и косился на Ваничи исподлобья, пока она на него смотрела. Он, наверное, робел перед нею больше, чем она перед ним, и когда Ваничи это поняла, то опять тихо засмеялась. И принялась тормошить его и щекотать – точно так же, как это только что проделывал с нею весёлый бесстыдник Ихока.

Иштанича сперва оторопел от неожиданности и попытался отстраниться, а потом несмело заулыбался. И даже замлел, когда Ваничи проворно расплела ему волосы и принялась заботливо расчёсывать их пальцами, сызнова заплетая в косы.

— Ты совсем как Ихока, — внезапно заявил он, часто моргая, и Ваничи не стала уточнять у него, что он имеет в виду, а снова засмеялась, довольная. Она была рада, что он сравнил её со своим другом.

Тут Иштанича кувыркнул её на одеяла, и она уже с готовностью раздвинула перед ним колени. Но он только мотнул головой и быстро перевернул её на живот, а потом вздёрнул на четвереньки, нетерпеливо сжимая в горстях её голые груди. Ей было немного больно, но она едва дышала от возбуждения, и соски её горели под его твёрдыми пальцами.

— О-о… — удивлённо простонала она, чувствуя, как он тычется в неё сзади, горячий и очень большой. — О-о-о! Ой!

Он брал её совсем как пёс.

Ваничи выгнула спину и ещё сильнее приподняла ягодицы, утыкаясь лицом в колючее одеяло и прикусывая его за краешек, чтобы не кричать слишком уж громко. Она уже знала, что будет кричать — но не от боли.

После Иштаничи долго никто не приходил, и Ваничи даже успела задремать, зарывшись в шкуры и сонно натянув на себя одеяло. Всё тело у неё ныло — и снаружи, и внутри — ныло и горело, но это было так сладко! Она уже начала уплывать в сон, но тут кто-то сильно пихнул её в бок, и она очнулась и вскинулась на шкурах, непонимающе моргая.

— Ты не такая уж и красивая, — сообщил ей коренастый невысокий воин, недобро посматривая на неё прищуренными тёмными глазами. — Матоха верно тебя прозвал. Ты ничего не значишь, ты и есть Ваничи.

Ваничи собралась было обидеться, но пристальней вгляделась в его нахмуренное скуластое лицо со сдвинутыми к переносице чёрными бровями. Она хотела ехидно поинтересоваться, зачем же он тогда пришёл к ней, если она, по его мнению, некрасива и никчемна, однако какое-то новое, пришедшее к ней только здесь, понимание удержало её. Она подумала, что он говорит ей эти обидные слова только потому, что боится своего собственного желания. Боится потерять свою силу. Да он, наверное, никогда не был наедине с женщиной! Бедный!

Ваничи уселась на шкурах и сказала спокойно:

— Да, я Ваничи. А как твоё имя, воин?

— Зачем тебе? — бросил тот, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь ни присесть, ни уйти.

Ваничи терпеливо ждала.

— Галешка Унпан, — наконец неохотно ответил он.

Пятнистый Лось.

— Это красивое имя для сильного мужчины, — мягко произнесла Ваничи, пристально глядя на него. Он был старше её на несколько зим, но казался ей младшим братиком, хокши-ла, боящимся вечерней тени. — Ты не потеряешь свою силу, если отдашь мне часть её, ведь я… — неожиданная мысль пришла ей в голову, и она удивилась, почему не подумала об этом раньше, потому что это было так просто. — Ведь я могу зачать твоё дитя.

— Да, моё или остальных, — презрительно бросил Унпан, снова неловко переступая с ноги на ногу. — Или того торговца-васичу.

Ваничи опять не обиделась. Она смотрела на этого сильного воина и видела в нём маленького мальчика, каким он был когда-то… возможно, и вправду своего будущего сына. Будут ли у её ребёнка такие же чёрные брови? Раскосые глаза, как у Ихоки? Густые длинные волосы, как у Иштаничи?

— Дитя посылает Вакан, — объяснила она спокойно. — Ведь дети священны, — она похлопала ладонью по шкурам рядом с собой, и одеяло соскользнуло с её обнажённых плеч. — Садись же, Галешка Унпан.

Он ещё немного потоптался и сел. Ваничи и не сомневалась в этом, заметив, как вспыхнули его глаза при виде её голой груди. Она смело взяла его большую руку и прижала к себе. Его пальцы нерешительно заскользили по её телу, он тяжело дышал, обжигая её взглядом. Ваничи сама потянулась к ремешку на его леггинсах и спустила их, а потом сдёрнула с него набедренную повязку.

— Какой же ты красивый… — прошептала она, откидываясь на шкуры и крепко обнимая его, потираясь об него всем телом. У него на груди были рубцы после Пляски Солнца, как у каждого из Псов. Она вскинула колени, обхватывая ими его бёдра, и ахнула, ощутив, как он неумело, но самозабвенно втискивается в неё. Глаза его были крепко зажмурены, из груди рвался хриплый стон, и Ваничи нежно поцеловала его в губы.

После Унпана пришли ещё двое воинов: Хунтка, Восточный Ветер, и Шийо Чикала, Перепел. О, они обошлись с ней не жестоко, но… двое сразу! Сзади и спереди! О Вакан, она даже и не подозревала, что такое возможно!

Ваничи ужасно устала. Все мышцы и сухожилия у неё болели от напряжения, каждая косточка ныла, на коже повсюду краснели следы чужих губ и зубов, нутро отчаянно саднило и сжималось, а семя Псов переполняло его, вытекая наружу… но она была счастлива, как никогда в жизни.

Полог палатки снова откинулся, и она вздрогнула и приподнялась на подламывавшихся руках, узнав в вошедшем Четана, Ночного Ястреба.

Как, и он тоже пришёл к ней? Пришёл, чтобы лечь с нею? Или..?

Вождь стоял, огромный и неподвижный, как скала, а Ваничи ошеломлённо смотрела на него снизу вверх, медленно усаживаясь на шкурах, — смотрела без страха, как равная. Он наклонился, протянул ей обе руки и осторожно поднял её со шкур под локти. Поднял и накинул на её голое тело большую грубую рубаху, окутавшую её от шеи до самых пяток и волочившуюся по земле — наверное, свою собственную, как решила Ваничи. Её покачивало из стороны в сторону, она крепко держалась за плечо Четана и думала, что ей будет трудно идти. Трудно и больно.

Но заплакала она не поэтому.

Она заплакала, когда выглянула из палатки и в мутном предрассветном тумане увидела, что Псы молча стоят перед нею и ждут, когда она выйдет: и Ихока, и Иштанича, и Галешка Унпан, и Хунтка, и Шийо Чикала… и даже те, кто вовсе не входил к ней.

Они все ждали здесь, чтобы посмотреть на неё напоследок.

Всем им предстояло умереть — в бою с солдатами-васичу, защищая землю оглала и детей оглала, умереть самыми первыми, и, думая об этом, Ваничи рыдала взахлёб, оплакивая каждого из них.

Четан подвёл к палатке пегого коня, легко вскочил на него и усадил Ваничи перед собою. За спиной у него висело ружьё.

Ихока зачем-то пригнал ему ещё одного коня, рыжего, и ободряюще подмигнул Ваничи — та едва увидела это из-за пелены слёз, застилавших ей глаза. О Вакан, с какой радостью она умерла бы за любого из них!

Четан, не говоря ни слова, погнал коня по узкой тропинке между скалами, направляясь в селение и ведя рыжего мустанга в поводу. Обессилевшая Ваничи так же молча покачивалась впереди него, ухватившись за гриву, и её слёзы капали ему на руки.

Четан тихонько запел, и Ваничи с изумлением поняла, что он напевает свадебную песню оглала, которую никогда и никто не пел для неё.

…Да не убоитесь вы дождя,
Ибо каждый из вас теперь – убежище для другого.
Да не убоитесь вы холода,
ибо каждый из вас будет теплом для другого.
Да не убоитесь вы одиночества,
Ибо теперь вы — спутники друг для друга.
Теперь вас двое,
Но жить вам только одну жизнь.
А теперь идите в своё жилище
И начните проживать дни свои вместе.
И да будет жизнь ваша полной и долгой…

Селение всё ещё спало, лишь двое часовых проводили вождя любопытными взглядами.

Ваничи ожидала, что вождь привезёт её к палатке Матохи. Ей уже было всё равно. Ей даже было жаль этого сварливого одинокого старика, лишённого всего, что составляет суть мужчины. Но тот направил коня на окраину деревни — к маленькой хижине, где жила дряхлая старуха по имени Сихасапа — Черноногая. В деревне к ней относились с большим почтением и даже со страхом, ибо она, как шаман, умела исцелять травами и разговаривать с духами. А ещё — принимать роды.

Откинув полог, Сихасапа выглянула наружу и подслеповато прищурилась, в свете наступавшего утра вглядываясь в лица непрошеных гостей. Седые волосы её были растрёпаны.

— Кого ты привёз ко мне, Ночной Ястреб? — спросила она скрипучим грубым голосом, похожим на мужской, и Ваничи невольно вздрогнула.

Большая тёплая ладонь Четана легла ей на плечо.

— Я привёз к тебе девушку, которую её муж Матоха назвал Ваничи и которую в родных палатках называли… как тебя называли у кроу, винчинчала?

Он наклонил голову, внимательно вглядываясь в потрясённое лицо Ваничи.

— Весёлая Птица, Такапи-юп-хия, — наконец прошептала та.

Вождь удовлетворённо кивнул и степенно закончил, опуская девушку наземь перед старухой:

— Матоха отдал её нам, а я привёз её тебе. Она будет жить у тебя, как твоя внучка, которой у тебя не было, Сихасапа, и помогать тебе, ведь ты уже стара. А ты научишь её всему тому, что знаешь сама. Если она понесла от кого-то из моих Псов, ты поможешь ей в родах и выходишь ребёнка. А чтобы её прежний муж, Матоха…

— Не вонял, как шакалий помёт… — пробормотала старуха, подходя к Ваничи и беря её за руку жёсткими пальцами. Ваничи растерянно заулыбалась, вытирая мокрые щёки, и с изумлением слыша позади себя громкий смех.

Четан хохотал, запрокинув голову, а когда отсмеялся, сказал:

— Да, чтобы он не вонял, как шакалий помёт, ты отдашь ему вот эти пять одеял, — он кивнул в сторону тюка, притороченного к спине рыжего мустанга, — и вот эту винтовку, она новая, — он сунул ружьё в руки старухи прикладом вперёд. — Ну, а самого этого коня, — он похлопал рыжего по холке, — я оставляю тебе, Сихасапа, и тебе, винчинчала, в подарок от воинов-Псов. Я сказал, хейапи!

Он развернул своего пегого мустанга и гикнул, подгоняя его.

Ваничи смотрела ему вслед полными слёз глазами, пока конь и всадник не скрылись в утреннем тумане. Потом она повернулась и посмотрела на неподвижно стоявшую перед нею старуху.

Беззубый рот знахарки расплылся в улыбке.

— Хечету эло, воистину будет так, как он сказал, Такапи-юп-хия, — проговорила она своим грубым голосом и бережно положила корявую ладонь ей на живот. — О, ты понесла, я уже знаю это, точно знаю. Ты родишь храброго воина или красивую девчушку, и тогда семя Псов не пропадёт. Не плачь, винчинчала. Не плачь.

Мирные воды
Текут через мой разум,
Помогая
Оставить тревоги позади.
Мирные воды,
омойте мою душу.
Принесите меня
ближе к цели.
Мирные воды,
исцелите мое сердце.
Подарите мне покой,
Пока мы в разлуке.
Мирные воды,
мой духовный проводник,
Соединяющий меня
С чертогами Создателя,
Мирные воды,
возвратите мне мое истинное сияние.
Утешьте дух мой,
Вознося меня к мечтам.

@темы: Альфа, фики, ФБ-2015, американские тексты, Дельта, индейцы